Голод_Жажда_Безумие

На следующее утро… Проснулась Гермиона, прижавшись щекой между лопатками Люциуса. По-видимому, ночью она улеглась ему прямо на спину. Обнаженная мужская кожа была мягкой и гладкой, да и пахло от Малфоя просто чудесно, даже несмотря на то, что вчерашнее купание ему пришлось прервать. Удовлетворенно вздохнув, Гермиона потянулась и улеглась на нем удобней. Она уже снова дремала, когда почувствовала, как Люциус тоже потянулся, нежно потирая ногой ее колено. Гермиона сползла рядышком, улеглась на ту же подушку и сонно приоткрыла глаза. Малфой уже повернулся к ней лицом: теперь его глаза были совсем-совсем близко. «Мерлин, я никогда не перестану любоваться их цветом…» — У меня… галлюцинации? — пробормотал тем временем Люциус. Гермиона ухмыльнулась. — Ну разве что ты опять принял чего-то, вроде ЛСД… В глазах мелькнули смешинки, когда он улыбнулся ей в ответ. Чудесные смешинки, которые Гермиона очень любила. Как и любила то удивительное сочетание молодости и зрелости, царившее на его лице. Она очень надеялась, что в ближайшие несколько лет Люциус не будет меняться, оставаясь таким, каким был сейчас. «Нет… все-таки он — невероятно красивый мужик…» — подумалось, когда она потянулась к нему с поцелуем. Прижавшись губами к его рту, Гермиона почувствовала, как он отвечает на поцелуй и, обнимая за талию, притягивает ее к себе. И впервые в жизни это было совершенно нормально. Между ними больше не было секретов, не было каких-то скрываемых недоговоренностей, не было сомнений… Только он и она. Совершенно осознанно решившие остаться друг с другом. И Гермиона поняла, что этим утром ощущает себя по-настоящему счастливой. Конечно, она понимала, что Люциус Малфой по-прежнему остается самим собой, а именно, человеком, всегда знающим, чего он хочет. Даже если и не может сформулировать это четко. Он, Люциус, как был, так и остался самолюбивым эгоистом. Но кто ж из нас не самолюбив и не эгоист, когда дело доходит до собственного счастья? И несмотря на это, тот факт, что Малфой был готов отпустить ее, позволить ей принимать собственные решения, говорил о многом… об очень многом. Так же, как и то, что он отменил Нерушимый Обет. «Когда-нибудь, — думала Гермиона, пока его губы нежно скользили по ее челюсти, — я обязательно поблагодарю его». Теперь, когда их телепатическая связь исчезла, Гермиона не могла до конца понять мотивы его поступков, не могла понять, знал он или не знал, что в ту ночь ей не спалось. А что казалось особенно странным, так это то, что она не могла удержаться и перестать размышлять о тех нескольких словах в темноте ночи. Которые вполне могли быть хорошо разыгранной козырной картой. Такой человек, как Люциус Малфой вполне мог предпринять нечто подобное для того, чтобы ей самой захотелось остаться. Но вот загвоздка… Теперь даже мысль о его возможных манипуляциях не казалась ей чем-то из ряда вон выходящим. Нет… Теперь, когда Гермиона знала его гораздо лучше и, самое главное, понимала и принимала таким, каков он есть, все казалось совсем по-другому. «Что поделать?.. Люциус — слизеринец и останется истинным представителем этого дома до конца жизни. Было бы глупо ждать от него чего-то… несвойственного самой натуре этого человека. И было бы еще глупей пытаться изменить его. Поэтому, даже если он и освободил меня от обета, намереваясь заставить вернуться к нему, это… все равно стало очень важным выбором. Любой слизеринец предпочел бы личную безопасность какому-то там гипотетическому доверию, даже если учесть, что между нами оно, это самое доверие, и было. Но Люциус поступил так, как поступил… и это замечательно. Он действительно доверился мне…» Кроме того, Гермиона была уверена, что уж теперь Малфой знает, что она отнюдь не безмолвная овечка, пляшущая под его дудку. И не позволит манипулировать собой, если только не захочет этого сама. «А еще… Даже то, что Люциус Малфой, желая удержать меня, желая привязать к себе, мог опуститься до каких-то там хитрых манипуляций, это… чертовски приятно!» Он же тем временем прекратил терзать ее челюсть и спокойно лежал рядом. Гермиона улыбнулась его расслабленному невинному лицу. Скорее всего, она никогда не узнает, что именно послужило причиной его слов. Что послужило главной мотивацией Люциуса той ночью. Да… и неважно. Уже неважно. Поскольку это был как раз тот случай, когда мотивы Люциуса имели гораздо меньшее значение, чем его поступки. Даже если и были двумя противоположными сторонами одной и той же монеты… «Ох, же… Как много я всегда думаю! — Гермиона узнавала привычную себя. — Люциус и так подарил мне… целый мир…» Она тихонечко погладила его по щеке, наслаждаясь тем, как колется грубоватая утренняя щетина о подушечки ее пальцев. Поначалу Люциус не открывал глаза. Затем, медленно-медленно, ресницы поднялись, но взгляд его был совершенно непонятным. Дыхание Гермионы тут же сбилось, а под правой грудью слегка кольнуло — это дали о себе знать руны. Она забыла о том, что собиралась как-то обозначить свою благодарность, поскольку от его взгляда сердце забилось вдруг быстро-быстро. Перевернувшись, Люциус улегся прямо на нее, и Гермиона уже в который раз удивилась, как ловко у него это получается: сделать свой вес приятной тяжестью, а не удушающей обузой. Он лежал так около пяти минут и… просто смотрел, изредка касаясь ее лица кончиками пальцев. Гермиона почему-то подумала, что он захочет заняться сексом — такое будоражащее чувственное доминирование исходило от него в эти минуты, но все, что Люциус в итоге сделал, это схватил ее за подбородок и поцеловал. А потом поднялся и ушел в ванную, оставив Гермиону смутно неудовлетворенной. День прошел спокойно и оказался довольно скуден на события. В отсутствие Малфоя она чувствовала себя немного странно и даже слегка растерянно, но, несмотря на это, по-прежнему продолжала и продолжала размышлять о них… и о том, что происходит между ними. Теперь, когда их телепатическая связь исчезла, оказаться в полнейшей тишине стало для Гермионы довольно неприятной неожиданностью. Нет… конечно же, она была рада, что Люциус доверяет ей, что он делится своими мыслями и даже секретами, что он, в конце концов, спокоен и счастлив. И уж точно не собирается умирать. Но… и было чуть досадно, что мыслей его она больше не слышит. Только слабые отголоски эмоций. Да и то, благодаря рунам. Гермиона вынужденно призналась, что это… напрягает. Ей однозначно не хватало их мысленных диалогов. Этим вечером, будучи слегка расстроенной собственными рассуждениями, она ушла в постель намного раньше Люциуса. И напрасно: уснуть все равно не удалось. А уже около полуночи, когда в отворившейся двери показался мягкий огонек Люмоса, непонятое раздражение, охватывающее почти весь день, вдруг отпустило. Игра света и теней делала его черты резче: сейчас он очень напоминал собственного отца. Таким, каким помнила его Гермиона из того сна. И чтобы избавиться от этого сходства, она вытащила из его руки палочку и погасила Люмос. Обоих окутала черная тьма. А через несколько секунд уже оказалась в его объятиях, подчиняясь жадным ненасытным губам. Она чувствовала эту жажду в каждом его прикосновении и знала, что сама жаждет его с такой же силой. Из-за темноты их теперешнее слияние отдавало какой-то жгучей, почти исступленной страстью. И было мгновение, когда Гермиона даже потерялась во времени и пространстве, словно бы оказавшись в темнющем космосе. Все, что она могла ощущать, это руки Люциуса и большое сильное тело, приковывающее ее к себе, словно якорем. Благодаря которому, они качались и качались в этом необъяснимом океане, как два корабля, пришвартованных друг к другу. Сегодня Люциус был неутомим. У Гермионы еще не стихло дыхание, когда он зашарил в темноте, на ощупь отыскивая еще один презерватив. У нее была всего лишь минутка, чтобы подумать о том, как же Люциус справится, как же сумеет надеть его в темноте, прежде чем тот развернул ее и поставил на четвереньки, пристраиваясь сзади. Это была первая, но Гермиона надеялась, не последняя ночь, когда они занимались любовью трижды. И уснули уже под утро, в тот час, который маглы называют колдовским временем. Временем, когда волшебство земли становится особенно сильным. Уставшие, они тесно сплелись в объятиях и провалились в сон. А утром оба смеялись, обнаружив друг друга в темных пятнах и полосках чернил, которыми были испачканы пальцы пришедшего Люциуса. Понятно, что во мраке ночи ни тот, ни другая этого даже не заметили… ______________________________________________________________________________ Шесть недель спустя: — И когда же, наконец, ты сделаешь выбор? — слегка раздраженно поинтересовался Люциус. Прошло уже шесть недель, но Гермиона по-прежнему не определилась, в какой именно школе целителей она собирается получать степень. Она подала заявки во все европейские школы и, конечно же, из каждой получила приглашение, но принять окончательное решение так пока и не смогла. И потому нахмуренно взглянула на Малфоя: — По-моему, ты уже достаточно хорошо меня знаешь, чтобы понять, почему я не могу выбрать. Конечно, он понимал. И это, к счастью, как раз было тем, что выгодно отличало Люциуса от бывшего бойфренда — ему ничего не приходилось объяснять на пальцах. Он играл совсем в другой лиге. Люциус знал, когда нужно держать язык за зубами, а когда нет. И хотя, иногда и он не бывал сдержанным, но ничего похожего на грубую прямолинейность Рона Гермиона, конечно же, не чувствовала. А если еще проще… Люциус оказался удивительно близок ей во взглядах на жизнь. Да и в степени здравомыслия тоже. — Милая, — тихо произнес он через несколько мгновений, — пойми, куда бы ты ни решила пойти учиться, там в любом случае помогут тебе стать первоклассным целителем. — Я знаю… просто… хочу, чтобы это была самая лучшая школа. Понимаешь? Ну… практически идеальная. — М-м-м… ну, знаешь ли, идеалов вообще не существует, — он горделиво ухмыльнулся. — Кроме меня, конечно. И Гермиона рассмеялась — потому что с ним это было легко и просто. — Смотрите с ума не сойдите от собственного-то величия, мистер Малфой. У вас порой тоже случаются проблемы с выбором. — Мне это не грозит. Скрестив руки на груди, Гермиона лукаво посмотрела на него. — Ну, знаешь ли… Поживем — увидим. — Фу, — поморщился тот, упав в кресло. — Даже не мечтай. На самом деле, в ее иронии крылась самая что ни на есть правда: так же трудно, как Гермионе давался выбор школы целителей, и Люциус не мог решить, чем же ему закончить Soif. Несколько недель он неистово писал, но совсем недавно вдруг остановился и замер. И вот уже семь дней не брался за перо. Сказать по правде, он просто понятия не имел, какой конец будет для этой истории правилен. Правилен и логичен. Тем более что в реальной жизни ее отнюдь нельзя было назвать законченной. — Ладно… не переживай. Придет время, и окончание сложится у тебя в голове само собой. — Очень надеюсь, что ты права. Гермиона улыбнулась ему. «Он понятия не имеет, насколько счастлива я услышать, как он использует это слово — надеюсь. Словно бы ничего не осталось от того человека, с которым я приехала сюда восемь недель назад. Потому что теперь… он совершенно другой». И еще… она все лучше и лучше понимала, насколько права была профессор Синистра, когда говорила, что гриффиндорцы и слизеринцы вырезаны по одному и тому же лекалу. Понять это было практически невозможно, пока маски не будут сброшены. А они с Люциусом, к счастью, смогли это сделать. И сейчас она уже знала его другим, настоящим. Теперь Гермиона знала его человеком, о чьей глубине она никогда раньше и не догадывалась. Усмехаясь своим мыслям, Гермиона опустилась Малфою на колени. Это ничуть не смутило его: он просто обнял ее за талию и уткнулся в копну волос, глубоко вдыхая их запах. Уж что-что, а это никогда ему не надоедало. — Мне кажется, нам нужно куда-нибудь выбраться, — начала Гермиона. — Ну… хотя бы на некоторое время. Отвлечься от наших проектов, понимаешь? — Ты имеешь в виду что-то конкретное? — Нет, — она пожала плечами. — Разве что какую-нибудь однодневную поездку. — И куда же? — Ох… я не знаю. Разве нет мест, куда ты хотел бы отправиться? — Да сказать по правде, в данный конкретный момент я абсолютно доволен именно тем местом, где нахожусь. Гермиона рассмеялась. «Ну, еще б ты был недоволен! Сидя в Италии на собственной вилле с симпатичной девушкой на коленях». — А без одежды, наверное, было бы еще лучше, да? — О-о… без одежды всегда намного лучше. По голосу Гермиона могла догадаться, что он довольно ухмыляется. Она тоже улыбнулась и прижалась еще крепче, наслаждаясь ощущением объятий. «Должна признать, что он совершенно прав!» — И все же, в твоих словах есть здравый смысл, — пробормотал Малфой через некоторое время. — Мы оба пытались заставить себя принять какие-то решения… я с книгой, ты с выбором университета, — он усадил Гермиону чуть удобней, и теперь ее ноги свисали со стула, а голова лежала у него на плече. — Дорогая, — почти торжественно объявил Люциус, — я думаю, нам нужны каникулы. «Какие каникулы? — изумленно посмотрела на него Гермиона. — Мы же и так все это время живем как в отпуске. Можно сказать, на каникулах от реального мира…» Правда, нет-нет, но Люциусу приходилось бывать по делам в поместье. Как правило, пару раз в неделю, не больше. Еще он несколько раз встречался за ланчем с Драко, откуда, кстати, возвращался немного взволнованным, но Гермиона предпочитала не давить на него. В конце концов, они очень о многом говорили, и… если Люциус не хотел поделиться с ней своими разговорами с сыном, то… «Значит, так тому и быть», — Гермиона вдруг подумала, что Малфой все же не настолько далек от реальной жизни, как сама она. И это было правдой: она действительно едва бывала теперь в своей квартире. Нет, две недели назад она посетила родительский дом в Суррее, но лишь потому, что у отца был день рождения. Этим контакты с прошлым миром и заканчивались: с Роном она больше не виделась, да и не хотела этого. А Гарри прислал лишь одно письмо, спрашивая, все ли у нее в порядке и не хочет ли она как-нибудь пообедать вместе с ним и Джинни. На этом всё. Больше со своим прошлым Гермиона не контактировала. И ей действительно нравилось жить этой, своей второй, тайной жизнью здесь, в Италии. Где трижды в неделю она посещала подготовительные занятия во Флоренции рядом с галереей Уффици. Где всегда возвращалась после этого домой, в красивую старинную виллу, к прекрасному мужчине, совершенно недоступному для нее в той, прежней жизни. И где искренне наслаждалась этой жизнью… да и миром вокруг. Это была жизнь, где она не думала о карьере или деньгах, где все было просто, легко и правильно. Даже, пожалуй, слишком легко, и иногда эта легкость удивляла и немножко пугала ее. Но то, как Люциус смотрел на нее… то, как он касался ее, как позволил увидеть свои самые потайные мысли, свое внутреннее «я»… разрушило все ее колебания. На самом деле, Гермионе нужно было бы волноваться, что Малфой пустил ее в самые сложные и мрачные закоулки своей души, но… не получалось. Она была чертовски счастлива! Но почему-то именно это заставляло чувствовать себя несколько странно. Нет, конечно, Гермиона не жалела о своей дружбе с Гарри, но… должна была признать, что в глубине души все-таки боялась его реакции на их с Люциусом отношения. Она даже ожидала каких-то проблем: некоего хаоса, боли и разочарования. И теперь, в отсутствие всего этого, чувствовала себя чуточку не уверенно. Иногда она задавалась вопросом: а чувствует ли Люциус то же самое? Если и да, то очень хорошо скрывает это. Он вообще всегда скрывал свои страхи. Точнее, отказывался признавать их. Но Гермиона медленно, по шажочку добиралась туда, где он их прятал. И видела, что они (эти страхи и опасения) у Люциуса тоже есть, пусть и не озвученные вслух. «Ну, почему? Почему мы должны прятаться? Разве мы не заслужили свое счастье?» И все же… она отлично понимала, что в какой-то момент их идиллия может быть разрушена. Они не смогут прятаться вечно. «И ладно… Пусть! Пережить те моменты счастья, что сейчас я переживаю с Люциусом, однозначно стоит всех будущих истерик моих друзей, когда наша связь откроется». В конце концов они решили направиться в Исландию. Понятно, что это была не самая типичная для туристических поездок страна, но ведь и они не были типичной парой. И, тем более, могли надеяться, что там их никто не узнает. Волшебное население Исландии было почти крошечным и ограничивалось лишь одним небольшим районом в Рейкьявике. Избегая которого, можно было не бояться встретить кого-то из знакомых. По правде говоря, так они и планировали. И для Люциуса, и для Гермионы волшебный мир слегка потерял свою былую привлекательность — ведь там они не могли свободно сосуществовать рядом друг с другом и ни от кого не прятаться. Поэтому… они решили пожить как маглы. Разве что за исключением магловских способов транспортировки. Однако Исландия оказалась именно тем, что и было нужно. Для двух таившихся от всех влюбленных эта страна (от весьма своеобразных и забавных экзотических исландских блюд, типа свида или хрутспунгура, до холодных пронизывающих ветров, заставляющих розоветь щеки по дороге в отель) стала почти идеальным местом отдыха. Но действительно прекрасной вещью оказалась возможность сидеть в горячих источниках во время коротких летних ночей. В это время года тьма опускалась на Исландию совсем ненадолго — всего на несколько часов, но эти часы были по-настоящему волшебными. Они оба полюбили лежать в теплой, богатой минералами воде, когда все вокруг куда-то исчезало, и оставались только они… и небо, подсвеченное всполохами северного сияния. В эти моменты Гермиона по-настоящему расслаблялась, потихоньку растворяясь в чудесной колыбели из объятий Люциуса и теплого кокона воды. И, когда наступило воскресенье, оба не хотели уезжать, хотя и пришлось. Попрощавшись с Исландией, Люциус с Гермионой послушно аппарировали сначала в Дублин, затем в Париж, а потом и домой, в Тоскану. Появившись в стенах виллы, они мгновенно ощутили тамошнее тепло: лето в Италии еще далеко не закончилось. И, снимая куртки, перчатки и шапки с шарфами, расхохотались, словно дети. Так, что любой увидевший это, наверняка счел бы их сумасшедшими. А они просто были… счастливы. ______________________________________________________________________________ Еще четыре недели спустя: Наслаждаясь ароматом сигары приятеля, Люциус неторопливо потягивал терпкое красное вино. В это воскресенье они с Гермионой обедали у Паоло и Элизабетты. Конечно, поначалу эти визиты требовали долгих и многословных уговоров, но вот уже несколько раз они безо всяких колебаний присоединялись к еженедельному семейному обеду своих друзей. Это было немного необычно, особенно для Люциуса: он не знал такого общения. Но, как ни странно, какого-то непереносимого отторжения у него почему-то не возникало. Сегодня здесь присутствовали только сестры Элизабетты без своих мужей, и поэтому Люциус с Паоло были на этом обеде единственными мужчинами старше двенадцати лет. Женщины, все еще сидящие за столом, продолжали бурно беседовать, и втянутая в круговорот семейных сплетен Гермиона тоже оставалась с ними. Она громко смеялась над шутками и забавными ситуациями. Например, сейчас ей было ужасно весело слушать о чьей-то кузине Эмилии из Равенны, начавшей встречаться с каким-то португальским гитаристом, которого ни в коем случае не должен был одобрить ее отец — некий дядя Луиджи. Понятно, что Гермиона не знала ни Эмилию, ни дядю Луиджи, но ей было… хорошо. Увидев, как она заливается смехом, Люциус тоже ухмыльнулся, и ему невольно захотелось спросить ее о причине этого беззаботного веселья. Несомненно, он услышит об этом позже, когда они вернутся домой. Но сейчас смех Гермионы звучал столь чарующе, что он откровенно залюбовался ею. — Мадонна… какие же они иногда глупые, но на самом деле забавные, — Паоло тоже посмотрел на веселящихся женщин и лукаво улыбнулся. — Ну, это мы им прощаем… — пошутил Люциус. — Хм, думаешь, все из-за их аппетитных сисек? — засмеялся Паоло. Люциус глотнул вина и тоже усмехнулся. — О, да… за это им прощается очень многое. Женский смех немного утихнул, и Люциус взглянул на Гермиону: она сидела между двумя сестрами Элизабетты, имена которых он никак не мог запомнить, и строила смешные рожицы пухленькому младенцу, лежащему на коленях у матери слева от нее. Малыш хихикал от восторга. Да и улыбка Гермионы, поднявшей на Люциуса глаза, была просто сияющей. — Паоло, — поддавшись импульсу, начал Малфой, — как можно понять, что влюбился? Как ты понимал это? Тот на мгновение удивленно опешил. — Ну… это очень серьезный вопрос, друг мой. — Согласен, серьезный. — А ты что… никогда не был влюблен раньше? Люциус покачал головой. — Думаю, нет… — Это плохо. — Нет… я, конечно же, люблю своего сына. Но это совсем другое. Не такая любовь. — Угу, к детям она совсем другая, — согласился Паоло. — А как насчет любви к матери сына? Люциус задумался. Если то, что ощущал к Нарциссе, было любовью, тогда теперь он даже понятия не имел, как назвать свои чувства к Гермионе. Может, одержимостью? Или безумием? — Это был спланированный, договорный брак, — пробормотал он. — Я… очень уважаю ее, и всегда любил… как партнершу, как друга, как мать моего ребенка, но… Не думаю, что когда-нибудь влюблялся в нее. — Так вы и в самом деле развелись? Малфой кивнул, а Паоло несильно затянулся сигарой и задумчиво выпустил в воздух колечко дыма. — А мы всё задавались вопросом, не прячешься ли ты здесь от своей жены... С молоденькой любовницей. Как бы оскорбительно ни прозвучало это замечание, Люциус понимал, что Паоло имеет на него право. И, честно сказать, около недели он и впрямь был тем, с кем Гермиона изменяла своему бой-френду. Нет, конечно же, никаких угрызений совести, что увел ее у Уизли, Люциус не испытывал: он знал, что никогда не стал бы любовником Гермионы, если б ее роман с этим мальчишкой не подошел к своему логическому завершению. Она бы даже не поехала с ним в Тоскану, если б все у них с Рональдом Уизли было хорошо. Ей просто нужен был последний малюсенький толчок. И они подтолкнули друг друга. И в итоге это… это оказалось чудесно. «Да уж… У меня напрочь отсутствуют угрызения совести или сожаления на эту тему. Гермиона должна была принадлежать мне! И принадлежит». Но приятелю он ответил гораздо короче: — Нет… Всё не совсем так. — Вы с ней очень необычная пара. «А то я не знаю…» — хотелось сказать Люциусу, но он промолчал и просто кивнул. — Ну, не буду занудным, думаю, это тебе и самому известно, — размышлял вслух Паоло. — Итак, Лучано… как человек может понять, что влюблен? — он нахмурился и, задумавшись на мгновение, поискал взглядом жену. — Эм-м… я полагаю, что все начинается с желания всегда быть рядом с ней. И с того, что в ее присутствии чувствуешь себя лучше… счастливей. Не можешь без нее. Вроде бы все нормально, но нет — не так. А потом… начинаешь… делиться с ней всем, рассказывать о чем-то, смеяться и грустить вместе. И даже если молчать вместе, все равно что-то будет ощущаться, где-то глубоко внутри… в кишках, ну или в глубине души… понимаешь? Хотя это и очень странно… Черт! Не могу сформулировать. Не сумев подобрать слов, Паоло поднял руку и приложил к груди, будто показывал, где оно всё происходит. И Люциус сглотнул. Он прекрасно понимал, что тот имеет в виду. Более того, за последний месяц он испытывал время от времени то же самое. Даже думал сначала, что с ним что-то не так, что появился какой-то непонятный шум в сердце. Однако Тирезиас заверил, что он совершенно здоров (точней, здоров настолько, насколько это возможно в принципе, с учетом общего состояния). — И ты чувствуешь, что можешь сказать ей все, что думаешь. Потому что она понимает тебя лучше всех в этом мире. Ты не можешь удержать свои руки, находясь рядом с ней, потому что тебе хочется постоянно дотрагиваться до нее, чувствовать ее. А просыпаться рядом с ней — это вообще лучшее время твоего дня. И ты понимаешь, что не хочешь жить без нее. Можешь! Но не хочешь… Она делает тебя счастливым, ты делаешь счастливой ее, и когда она счастлива, то ты становишься еще счастливее… Понимаешь? — итальянец грустно улыбнулся и замолчал. — Наверное, я не очень понятно сказал, да? Лучано, эй… о чем ты задумался? Но Малфой снова смотрел на Гермиону, которая сейчас казалась ему по-настоящему прекрасной. Раннее вечернее солнце играло на отдельных светлых волосках в ее каштановых кудрях, мягко освещая чуть загоревшую за лето кожу с легким оттенком бронзы. И Люциус знал, что этот теплый бронзовый оттенок был везде, даже под нижним бельем, потому что до самых прохладных дней Гермиона загорала во дворе полностью обнаженной. Он невольно прикрыл глаза, вспомнив о том, как однажды она появилась в гостиной… будучи одетой исключительно в солнцезащитные очки. — Лучано? Слегка потерявшийся во времени и пространстве Малфой вздрогнул и посмотрел на Паоло. Только теперь он по-настоящему задумался обо всем, что сказал давнишний приятель. Конечно же, Паоло был прав: он и впрямь не мог удержаться, когда Гермиона оказывалась рядом. Она даже шутила порой, что ему уже смело можно приобретать акции каких-то компаний, производящих презервативы. Но, несмотря на ее забавные инвестиционные предложения, в то же время не только секс их связывал, точней, не только секс был единственным ингредиентом их любви. Он ужасно скучал по ней… Скучал, когда она уходила на занятия, или когда ему приходилось бывать в Малфой-мэноре, занимаясь какими-то бессмысленными делами. И уж конечно, она по-прежнему была ему нужна, когда Люциус садился работать. Он чувствовал себя гораздо легче и проще, да и работалось ему намного продуктивней, когда Гермиона оказывалась рядом. И уже привык делиться с ней тем, чего никто и никогда не знал о нем. Он… доверял ей. А это было немало. Пробуждение же рядом с ней вообще было лучшим временем его дня. После сна Гермиона всегда была такой теплой, такой ароматной и невероятно красивой, что он просто не мог удержаться. Ему безумно нравилось отправлять ее на занятия после утреннего секса. Когда, разрумянившись после оргазма, она уходила (торопясь, ворча и опаздывая), и каждый, кто видел ее, мог бы легко догадаться о причинах этого румянца. Люциус действительно не хотел жить без нее. Больше никогда. «Мерлин… Какой же я идиот. Жил ничего не понимая… Да еще год назад такое сильное чувство просто напугало бы меня. Ведь раньше я только слышал или читал, что любовь может быть такой сильной… ужасно сильной, но и бесконечно прекрасной. Теперь я боюсь только одного — потерять ее. И сделаю все, чтобы этого не случилось». Он сделал знак Паоло, давая понять, что слышит его. Итальянец улыбнулся и поднял бокал: — Ну… тогда за твою любовь! — Да, — пробормотал Люциус, чувствуя волнение и неловкость одновременно. — За мою любовь! — и выпил все вино, что оставалось в бокале, твердо зная, что должен сделать еще кое-что… самое главное — рассказать обо всем Гермионе. ______________________________________________________________________________ И еще спустя две недели: Подавив зевоту, он наклонился и принялся надевать носки. Сегодня, в субботу, у него был запланирован ланч с Драко, но уходить Люциусу не хотелось: Гермиона, как обычно по выходным, еще спала, а исчезнуть из дома, не попрощавшись, он просто не мог. И потому недовольно нахмурился. «Делать нечего… не буду же я ее будить. А идти, тем не менее, уже пора…» С Драко он старался встречаться каждую неделю, однако полноценного разговора, как правило, не получалось. Война очень изменила сына, но, что поделать, она изменила всех их. И Люциус сильно подозревал, что большая часть их обоюдного молчания во время этих встреч служила прикрытием мысленного крика Драко, прикрытием его замешательства, его непонимания, что же произошло с родителями. Люциус был уверен, что сын не одобряет его и что началось это уже давно. Сказать по правде, его это даже не удивляло. Он еще помнил свои собственные ощущения в конце войны. Теперь все было по-другому, и Люциус чувствовал это. Все наконец-то шло так, как и должно было идти. Конечно, относительно. Поскольку он по-прежнему болел, по-прежнему находился в отношениях, которые не могли быть обнародованы, и по-прежнему имел ужасную репутацию среди своих прежних соратников. А еще у него по-прежнему оставались очень и очень сложные отношения с единственным сыном, который не собирался его прощать. Но все же… по сравнению с прошлым жизнь его можно было смело считать наладившейся. В это трудно поверить, но когда Люциус был женат, силен, здоров, а отношения с Драко пребывали в полном порядке, он был абсолютно несчастен. Просто не осознавал этого. Жил себе в каком-то общепринятом и доступном его пониманию состоянии. Считал себя успешным, счастливым человеком. И не задумывался ни о чем, что могло бы нарушить его статус-кво. «Мда… Даже не понимал, что живу как-то… не так, — Малфой заклинанием призвал ботинки и начал надевать их. Теперь же с каждым уик-эндом он все сильнее чувствовал, что удаляется от бывшего себя. — А вот Драко, по-видимому, еще не простился с прошлым. И стена секретов между нами, кажется, наоборот — растет, становится все выше и выше. Черт! Боюсь, что еще чуть-чуть, и я вообще не смогу сломать ее…» Последняя мысль откровенно напугала Люциуса, и он вдруг подумал, что впервые страх стал для него полезной эмоцией. Ему ужасно не хотелось, чтобы история повторялась. Люциус не думал, что сможет пережить, если Драко решит вычеркнуть его из своей жизни, как сам он когда-то вычеркнул Абраксаса. «Я знаю, что не был идеальным отцом, но… и не был чудовищным. Потому и молю всех богов, придуманных человечеством, чтобы Драко нашел во мне хоть что-нибудь, хоть какие-нибудь черты, благодаря которым меня стоило бы простить…» Обувь уже была надета, и он повернулся, чтобы напоследок посмотреть на Гермиону. «Она единственная на этом свете, кто смогла меня понять. А может… мне все-таки стоит попытаться сломать эту стену и поговорить с Драко? Пока еще не стало слишком поздно…» Со вздохом Люциус поднялся и вышел из спальни. ______________________________________________________________________________ Драко слегка удивился тому, как выглядел сегодня отец. Внешность Люциуса казалась почти безукоризненной, как раньше, и все еще очень солидной, хотя он и отказался от своей знаменитой мантии с меховой отделкой в пользу обычного, но строгого магловского тренчкота. А ведь это было далеко не тем, что Люциус Малфой охотно надел бы раньше. Драко понял, что изменения в отце заметны не только ему. Сунув руки в карманы, Люциус ловко пробирался сквозь толпу, заполонившую Косой переулок за несколько дней до Хэллоуина. А подойдя к нему, слегка улыбнулся и показал подбородком на ближайшее кафе. Кивнув, Драко направился к входу. Обычно он любил наблюдать за отцом, ведь зачастую это становилось их единственно возможным способом общения. И потом… сказать по правде, Драко никогда не знал, что из слетающего с губ Люциуса было правдой, а что нет. Но вот язык его тела, его жесты, мимика, выражение глаз — все это было теми мельчайшими подробностями, которые Драко мог распознать. И даже не ошибиться в их значении. Казалось, после войны отец и не трудился скрывать их, когда находился рядом с ним, возможно, потому что понял — сын стал взрослым, совсем взрослым. «А может быть, это я научился наконец-то читать его...» Он наблюдал за отцом поверх принесенного чая. Люциус слегка набрал вес и очень посвежел. «Это хорошо… — подумал Драко, памятуя, что в последний год тот очень сильно похудел. Нет, не сказать чтоб стал совсем уж изнуренным, но все же заметно тоньше, чем отложилось в памяти. А еще Драко понимал, что произошло это явно не потому, что отец пытался сбросить вес. Сколько он себя помнил, Люциус всегда и так был в очень хорошей форме. — Но тогда почему? Неужели из-за стресса или каких-то других переживаний?» Сегодня отец был каким-то задумчивым. Положив ногу на ногу, он вроде бы расслабленно сидел за столом и бездумно блуждал глазами по залу кафе, нигде не останавливая взгляд надолго. Кофе его давно уже простыл, а Люциус так к нему и не притронулся. Более того, с тех пор, как они вошли и расположились за столиком, отец почти ничего не сказал. И это было странно. Обычно во время этих встреч молчание хранил Драко, отвечая только тогда, когда требовалось. Или же ему действительно было что сказать. Отец же вяло поддерживал беседу и с общением не навязывался, за что Драко был ему благодарен. Эти встречи все же помогали им чувствовать себя не совсем уж чужими. Однако… сегодня все было по-другому, и молодого Малфоя это определенно тревожило. Он поставил чайную чашку на блюдце. Честно говоря, Драко любил встречи с отцом и продолжал встречаться с ним каждую субботу. Эти встречи грели его, независимо от того, молчали они с Люциусом или о чем-то разговаривали. Потому что это означало, что отца… все-таки заботит его жизнь. Нет, конечно, Драко никогда по-настоящему не сомневался в этом. Он всегда знал, что Люциус его любит, очень любит. Но почему-то каждый раз, когда он начинал об этом думать, злость принималась душить его так, что становилось невозможно дышать. «Если моя жизнь и впрямь волнует его, то почему он сделал то, что сделал? Почему он ушел от мамы? Почему он отдалился от нас и стал почти чужим человеком?» — эти вопросы Драко задавал себе раз за разом, прекрасно зная, что ответов на них не получит. Его отец никогда не говорил о себе. И оттого, что сам он не спрашивал, лучше ему не становилось. Конечно, он не боялся Люциуса, нисколько не боялся. Но, вот проблема… Он ужасно страшился ответов, которые мог получить. Сейчас ситуация выглядела так, словно между ними медленно, но упорно закрывалась какая-то дверь. И оба почти физически чувствовали это. Последние два с половиной месяца отец приходил почти каждый уик-энд и приходил с явной надеждой, что Драко спросит. Нет, сам он ни о чем не говорил, но Драко знал: если б спросил — Люциус ответил бы. И, может быть, ответил бы правду. Их тяжелая и болезненная беседа должна была наконец начаться. Драко помнил, что после окончания войны Люциус неоднократно пытался поговорить с ним. И каждый раз его останавливало лишь упорное и страшное молчание сына. Теперь старший Малфой уже давно прекратил эти попытки. И, уставившись на него, Драко вдруг понял, что расстроен этим. Расстроен и обижен. — Отец, — позвал он, обхватывая чашку обеими руками, — что-то не так? Люциус бросил на него взгляд, ощущая, как в воздухе повисла странная обоюдная настороженность. Драко ощутил неловкость: в глазах отца промелькнуло странное сочетание самых разных эмоций. Надежда, уязвимость, боль и… недоверие. «Мерлин! Неужели он думает, что я играю с ним? Но разве я когда-нибудь был жесток по отношению к нему? — и сам себе ответил: — Да. Был». В глубине души Драко почему-то знал, что отец никогда не хотел стать причиной боли собственного ребенка. Выбор Люциуса, его позиция, его поступки — все это могло, конечно, заставить усомниться в его здравомыслии, но Драко всегда знал, что отец не сумасшедший. Тем более что Люциус никогда не избивал его, не издевался, не подвергал пыткам, не заставлял его делать ужасные вещи, да и вообще готов был отдать за него свою жизнь. Но почему-то для Драко даже теперь продолжался персональный ад: ему до сих пор порой казалось, что эта война превратила отца в законченного психопата. Но хуже всего было то, что Драко прекрасно знал и другое: и с этим его отец сможет справиться. Люциус всегда был достаточно умен, чтобы найти выход из любой ситуации. Конечно, варианты могли быть не совсем легкими и не совсем простыми, но в любом случае Люциус Малфой никогда не был слишком слабым, чтобы перестать сражаться. Он уставился на отца, и вопрос, мучительный для обоих, повис между ними, словно меч палача. Ответ на который, и Драко почти чувствовал это, вот-вот, как тот меч, скоро скользнет по его шее. И все равно он не остановился и сделал шаг вперед. Просто потому, что должен был его сделать. То, что ждало его с отцом впереди, было очень болезненным, но наступил момент, когда стагнация их отношений отдаляла друг от друга все сильнее и сильнее. Драко потянулся к карману пальто, которое не так уж и отличалось от того, что носил теперь Люциус (и которое он, собственно, и сам начал носить только в пику ему), и выудил несколько галлеонов. Он положил их на стол, чтобы оплатить напитки, и заметил, что выражение лица отца еле заметно изменилось. Между бровей Люциуса появилась морщинка, а челюсть слегка напряглась. «Когда его глаза стали такими выразительными?» — Драко увидел в его взгляде боль и понял, что тот подумал о его уходе. Идея была, конечно, заманчивой, но… непродуктивной. Потому что Драко не хотел терять отца. Возможно, полной гармонии между ними и не наступило бы, но бездарно упустить шанс на возможность наладить отношения он, конечно же, не мог. «Я сам пожалею, что упустил его…» — с взволнованным вздохом он протянул руку, схватил Люциуса за запястье отца и аппарировал. ______________________________________________________________________________ На какое-то мгновение Люциус почти потерял равновесие — он явно не ожидал такого от сына. Но Драко, крепко державший его за запястье, видимо, почувствовал некую дезориентацию и поддержал отца. Эгоистично Люциус даже мог бы признать, что на самом деле рад: Драко очень грамотно аппарировал их. Но и озаботился, правда, совсем чуточку. Потому что не понял, почему сын поддержал его — из соображений обязанности, привычки или все-таки любви. Через несколько секунд он пришел в себя, кивнул Драко, и сын отпустил его руку. Люциус огляделся вокруг. Казалось, никто не заметил их. С узенькой дорожки, куда они приземлились, старший Малфой мог видеть какую-то жилую улицу. Но домов не узнавал и поэтому даже представления не имел о том, где они оказались. — Готов? — искоса взглянув, спросил его Драко. — К чему именно? — вопросом на вопрос отозвался Люциус, все еще немного ошарашенный внезапным интересом Драко к его эмоциональному состоянию, не говоря уже об их импровизированном уходе из кафе. — Сам увидишь, — непонятно ответил тот. Не вдаваясь в подробности, Люциус послушно последовал за сыном. Он был уверен, что не оставит Драко, куда бы тот его ни вел. Взгляд Люциуса даже слегка потеплел, когда сын остановился перед дверью одного из домов и оглянулся на него. — Перед тем, как мы войдем, пообещай, что не уйдешь. У Люциуса так и вертелась привычная фраза об обещаниях и дураках, но он прикусил язык. Драко верил ему, и обмануть доверие сына могло стать самой большой ошибкой. Поэтому, даже не имея понятия, о чем идет речь, Люциус медленно кивнул. — Не уйду. Младший Малфой тяжело сглотнул. — Хорошо. Пройдя по короткой тропинке, выложенной булыжниками, они поднялись на низенькое, в три ступеньки, крылечко и вошли в окрашенную синей краской дверь. Когда-то гостей внутри дома встречал глухой коридорчик, который теперь был переделан в небольшую, но уютную приемную. В ее дальнем конце за письменным столом сидела женщина, приветливо поднявшая на них глаза. — О… — сказала она с теплой улыбкой. — Драко, ты сегодня рано. — Я знаю, так получилось, — отозвался тот. — Все в порядке? — Думаю, да. Сегодня ты единственный пациент на утро. Подожди минутку, я предупрежу его, — она поднялась и скрылась за дверью, находящейся позади письменного стола. — Его?.. — тихонько поинтересовался Люциус. Не глядя на него, Драко ответил: — Да. Целителя Ньюбери, я хожу к нему уже несколько месяцев, он — психотерапевт. — Ты никогда не упоминал об этом… Что ж, я рад. — Рад?.. В самом деле? — сын озадаченно перевел на него взгляд. — Я думал, тебе будет стыдно за меня. — За что же? За то, что заботишься о себе? Конечно нет, — Люциус нахмурился. — Мне сказали, что тоже нужно бы посетить такого… Дверь кабинета открылась. И на порог вышел высокий, худощавый мужчина с чуть лысеющей головой. Увидев обоих Малфоев, он сделал приглашающий рукой. — Ну, — нервно прошептал Драко, — пойдем. ______________________________________________________________________________ Вернувшись домой, в Италию, Люциус почувствовал не просто усталость, нет… он ощутил себя по-настоящему истощенным, словно древний-древний старик. Никогда еще он не посещал психотерапевта и не знал, что это настолько изнурительное занятие. Он чувствовал, как голова просто пухнет от множества мыслей, толкающихся в черепе одна с другой и угрожающих раздолбить его по швам. «Твою же мать… Зачем я только согласился на это?» Понятно, что его предупредили: психотерапия — это, прежде всего, изощренное упражнение в самобичевании. Нет, в процессе сегодняшнего занятия он еще не зашел так далеко, чтобы сказать, что предупреждение является правдой, но ему было неудобно думать и говорить о каких-то вещах, которые хотелось оставить где-нибудь… в глубине души. И не выставлять напоказ. Хуже того, ему было бесконечно тяжело слушать Драко. Озлобленного, уставшего, разочарованного Драко. В какой-то момент Люциусу даже показалось, что ненависть к собственному отцу — это семейное проклятие всех Малфоев. Однако и пришел к одному достаточно четкому пониманию: иногда он забывал, что травмы прошлого, к счастью, не всегда случаются, как некая крайность, как последствия пережитого личного кошмара — так, как это случилось с ним. И то, что пережил Драко… то, что он был вынужден делать во время войны, конечно, будет преследовать его, как и будет преследовать воспоминание о собственной беспомощности. Но, к счастью, Драко уже начал осознавать, что его беспомощность в каких-то ситуациях — это не вина. Это его горе. И многое, что делается человеком в таких ситуациях, делается для создания иллюзии: обычной иллюзии, что ты контролируешь хоть что-нибудь. Измученный, он упал на кровать. И тут же понял, что это была не просто его постель… это была их постель, которая до сих пор пахла Гермионой. Люциус закрыл глаза и глубоко вздохнул. Постепенно пульс его замедлился, всплеск адреналина стих, а тело потихоньку отдалось на волю усталости. Он прекрасно понимал, что наступило время обеда и что ему нужно поесть, потому что на позднем завтраке они с Драко так ничего и не съели, но, расслабившись, не смог подняться. А уже скоро просто уснул… ______________________________________________________________________________ Вернувшаяся приблизительно через час Гермиона так и нашла его: спящим лицом вниз на кровати и полностью одетым. Даже перчатки все еще были на нем, увидев которые Гермиона улыбнулась. Уже несколько раз ей доводилось видеть его в подобном состоянии. Например, если он не спал всю ночь, пытаясь обдумать сюжет или же воплотить его на бумаге. Обычно в этих случаях Люциус чуть ли не половину ночи мог сидеть внизу и, глядя в огромные окна виллы, думать, думать, думать… пока не падал и не засыпал порой там же, где и сидел. Гермионе не верилось, что прошлая ночь прошла для Люциуса именно так, поскольку засыпали-то они вместе. Но, как человек творческий и сложный, зачастую он был склонен к бессоннице, и она не знала, что делал Люциус уже после того, как она провалилась в сон. Но сегодня что-то явно случилось. У Гермионы появилось стойкое ощущение, что сегодняшняя встреча Люциуса с Драко каким-то образом связана с теперешним его состоянием, хотя раньше он возвращался после них совершено спокойным. «Но что?.. По-видимому, или всё прошло гораздо лучше, или Люциус простился с надеждой, что когда-нибудь сможет помириться с сыном…» Она тихонько погладила Малфоя по волосам и убрала с лица несколько прядей, заправляя их за ухо. Конечно, ей было известно, как много эти отношения значили для него, и искренне надеялась, что Драко рано или поздно, но опомнится. «Если попытки наладить их отношения потерпят неудачу, то не из-за Люциуса. Он сделал все, что мог. Это произойдет лишь потому, что Драко не захочет переступить через свои прошлые обиды. Конечно, у него свои причины, свое видение ситуации… Но, черт возьми, сколько можно по-детски обижаться на отца? Пора бы ему наконец повзрослеть!» Заставив себя остановиться, она изо всех сил попыталась уменьшить раздражение, охватившее при мысли о Драко, но ничего не могла поделать. Гермиона прекрасно понимала, что в прошлом Люциус тоже был непримиримо жесток по отношению к ней, но все же… его неприязнь всегда была начисто лишена каких-то личных мотивов: Люциус не любил ее лишь за то, что она была маглорожденной. Драко же терпеть ее не мог не только за это, а еще и за то, что она была гриффиндоркой, что училась лучше него, что дружила с Гарри Поттером и Рональдом Уизли… словом, много причин служило тому, чтобы Драко вел себя с ней грубо и откровенно мерзко. Понятно, что частично их можно было списать на глупость испорченного ребенка, а потом и подростка. Никто никогда не говорил ему об этом, точно так же, как никто никогда и не рассказывал ему правду о том, что в другом мире, соседнем мире, тоже живут люди. Хотя и другие. Гермиона понимала это, но не могла забыть ту самодовольную злобность, которая зажигалась в глазах перед тем, как он бросал очередную гадость в ее адрес или в адрес ее друзей. Она всегда старалась реагировать на выходки Драко Малфоя как можно спокойней, хотя, конечно, они ужасно задевали и обижали ее. В какой-то мере это тоже была победа, потому что ее спокойствие однозначно сердило его. Хотя… и она была готова поклясться в этом, к шестому курсу Драко почти ожидал каждый раз ее возмущенных взглядов и даже наслаждался ими. На самом деле ей очень хотелось верить, что Драко изменился. Тем более что Люциус сумел доказать: это возможно в принципе. «Да… но если Драко не смог увидеть изменения в собственном отце, разве мог измениться сам? Готов ли он принять изменения в себе и во всем остальном мире? Если нет, то… получается, что он так и остался испорченным, избалованным ребенком, каким и был всегда». Гермиона вздохнула. По-хорошему, ей нужно было разбудить Люциуса, иначе он не заснул бы и сегодня. Но сил на это не нашла: так не хотелось беспокоить его. Даже во сне выглядел он жутко усталым. Выглядел так, как в то, самое первое утро, когда заснул внизу за столом на собственной рукописи. Она тихонько поцеловала его в висок и прошептала: — Не переживай, все наладится. Это я точно знаю… ______________________________________________________________________________ Ощутив, как голова слегка начинает болеть, Люциус несколько раз с силой зажмурился. В комнате царил полумрак и понятно отчего — свеча почти полностью догорела. Вообще-то Гермиона уже давно должна была пожаловаться, что читать стало практически невозможно, но этого почему-то не произошло. Здесь, на старинной вилле, источниками света им служили свечи, пламя камина, Люмос на кончике волшебной палочки и… никакого электричества. Малфой закрыл книгу и взглянул на лежащую рядом Гермиону, которая не шевелилась вот уже больше часа, углубившись в учебник и вроде бы готовясь к экзамену. Положив ступни на его бедра, на самом деле та мирно посапывала с раскрытым томиком на груди. Розовые губки ее, кстати, тоже были приоткрыты, а грудь чуть заметно поднималась и опускалась от тихого размеренного дыхания. По его губам скользнула улыбка. Сегодня Гермиона готовилась к экзамену по анатомии, но ничего интересного ему не предлагала. Не то, что на прошлой неделе, когда использовала тело Люциуса для наглядного практикума. Да-да! В тот день она зачаровала некоторые участки его кожи так, что та стала абсолютно прозрачной, и Гермиона могла видеть под ней мышцы и сухожилия Люциуса. Это было очень… хм… познавательно. Еще более приятный момент случился ночью, и Люциус до сих пор мечтательно улыбался, вспоминая о нем. Той ночью Гермиона поэтапно рассказывала ему о репродуктивной системе. И ему до сих пор слышался ее хрипловатый голос, объясняющий этапы мужских сексуальных реакций, которые она пыталась у Люциуса вызвать. И, нужно заметить, благополучно вызвала. Но сейчас, уставшая, она сладко спала и посапывала при этом, как ребенок. Было уже поздно, и единственной причиной, по которой самому Люциусу не хотелось улечься, служило лишь то, что днем он проспал больше трех часов. «Даже смысла нет ложиться. Все равно не усну…» Осторожно подняв ноги Гермионы с колен, он переложил их на диван. Затем убрал с ее груди тяжелый учебник, подавив легкое желание заглянуть в тот. На самом деле Люциусу всегда было интересно, чему она учится, ведь он никогда не занимался изучением человеческого тела. Разве что за исключением того, как лучше всего причинять этому самому телу боль. Он прекрасно знал, как заставить человека мучительно кричать прикосновением лишь одного пальца, которым ткнули в нужное место, но не считал это особенно полезным талантом. И, конечно, не стал бы притворяться, что никогда этим знанием не пользовался. «Ладно… Я подожду, когда она закончит обучение. А уж потом полистаю ее конспекты», — подытожил он свои мысленные рассуждения и понял, что вполне способен контролировать собственное любопытство. А потом, памятуя о своей спине (потому как моложе он с каждым годом не становился), Люциус осторожно поднял Гермиону на руки и отнес в спальню. Уже переодетая в пижаму, она даже не шелохнулась, когда он опустил ее на кровать и наклонился, чтобы стянуть со ступней тапочки. Красные смешные тапочки, за которыми постоянно охотился рыжий котенок, прижившийся у них. Казалось, Муха просто одержим ими: как только Гермиона сбрасывала тапочки с ног, этот маленький разбойник, урча и грозно мяукая, накидывался на бедную обувку, словно какая-то большущая и хищная кошка. Порой этот нахаленок умудрялся проделать нечто подобное даже в то время, когда тапки еще оставались у Гермионы на ногах, и, что удивительно, эта вопиющая бесцеремонность ее только забавляла. Люциус уже в который раз поймал себя на мысли, что терпимость Гермионы по отношению к своим котярам никогда не перестанет удивлять его. И конечно! Как только тапочки свалились на пол, из-под кровати тут же метнулся рыжий меховой шарик и бросился в атаку. Люциус закатил глаза. Вылизывающий себя Живоглот отвлекся и ненадолго поднял глаза, но потом вернулся к своим архиважным делам. Муха же, оказавшийся внутри тапка, извивался и яростно мяукал. Не сдержав ухмылку, Люциус глянул на Гермиону — он опасался, что этот шумный безобразник разбудил ее. Опасения оказались напрасны: та не проснулась и не одарила его привычной, слегка насмешливой улыбкой, которую он частенько наблюдал, когда общался с кошками. Она всегда считала, что скрывать свою привязанность к этим созданиям глупо и бесполезно. Люциус прикрыл ее одеялом, присел рядом и тихонько провел ладонью по щеке. Прекрасно понимая, что не сделал в этой жизни ничего, чем мог бы заслужить ее. Для нее не существовало ни единой разумной причины оставаться с ним. Но Гермиона оставалась. А он каждый день все больше и больше осознавал, насколько счастлив сейчас. И счастье это дарила ему она. Дыхание Люциуса немного сбилось: до сих пор он никак не мог подобрать каких-то нужных, каких-то правильных слов, да и времени, и способа, чтобы рассказать ей о своих чувствах. И это ужасно раздражало: Люциус не привык «не знать, что и как ему нужно сделать». Но сейчас… возможность у него появилась. Он наклонился над Гермионой и легонько коснулся ее уха. Та продолжала спать и ничего не слышала. Это была отличная возможность тренироваться. Малфой пошевелил губами. «Всё. Время пришло. Я должен произнести это вслух… И все не так уж страшно, она ведь спит, — он судорожно выдохнул, чтобы убедиться, что Гермиона действительно спит. — Не дрейфь, Люциус!» — Грязнокровка… — тихо позвал он и тут же отстранился, справедливо ожидая оплеухи, которую, несомненно, схлопотал бы в случае, если б Гермиона проснулась. Но нет… Она даже не шевельнулась. По-видимому, действительно спала. Люциус скривился — это слово теперь казалось ему отвратительным. Да и произнес-то он его лишь потому, что точно получил бы по физиономии, если б Гермиона услышала. И почему-то сразу же подумал, что в последний раз использовал этот мерзкий термин. Правда, сейчас оказался полностью уверен, что она реально спит, а значит, не услышит его жалкого и смешного признания. Он глубоко вздохнул и наклонился близко-близко к ее ушку. — Я… я люб… — шепотом начал Люциус, но договорить не успел. Бамс! В тот момент Гермиона подняла руку, будто отмахиваясь от чего-то, и столкнула его с кровати. Бедный Малфой, сидящий одной ягодицей на самом краю, потерял равновесие и с глухим проклятием сверзился с матраса на пол. К счастью, хотя бы не на продолжающего извиваться в тапке Муху. Люциус приземлился прямо на твердый каменный пол, довольно сильно ударившись локтем. Руку, словно иглой, пронзила боль. Какое-то время он лежал и не шевелился, не зная выругаться ему или рассмеяться, но потом поднялся. Гермиона все еще блаженно спала. Видать, она пошевелилась во сне, когда он невольно защекотал ей ухо. Люциус покачал головой, усмехнулся и посмотрел вниз на уже спокойно лежавшего на полу котенка. — Ну что, дружок… — тихонько проговорил он и, наклонившись, погладил того по животику, — полагаю, сегодня мухой здесь летал я. Больше этим вечером судьбу Люциус не испытывал, разумно решив, что придет время и нужные слова найдутся сами по себе. И Гермиона, как он надеялся, обязательно услышит их. Поэтому, хотя локоть у него по-прежнему ломило, он, чмокнув Гермиону в макушку, спустился вниз и достал пергамент, перо и чернила. «Заснуть все равно не засну, а читать устал…» Но роман, как и прежде, не шел. Слова упрямо не приходили. Застрявший в тупике Soif стоял на месте, и даже Гермиона (его бесценная муза) ничего не могла изменить. Люциус не мог понять и объяснить даже самому себе, почему это происходит. Он откровенно не знал, чем закончить эту книгу. «Хм… наверное, Гермиона права: придет время, и окончание сложится у меня голове само собой. Но что же теперь? — Люциус провел пером по губам. — Я писатель, и, как говорят, чертовски хороший писатель. А это означает, что должен уметь писать не только свои истории». Он подумал о том, что, будучи еще ребенком, всю жизнь сочинял что-то, часами мечтал дома и в школе, придумывал каких-то людей, какие-то места, где эти люди бывали, придумывал их поступки и приключения. Кстати, именно его богатая фантазия зачастую помогала ему пережить самые сложные периоды жизни. Именно в свой, пусть и придуманный, но кажущийся ему таким реальным мир, Люциус и убегал, когда становилось совсем уж тошно. Понятно, что иногда персонажи выходили из-под контроля, и истории начинали развиваться совсем не по его плану. Но ведь и в жизни не всегда и не всё идет так, как хотелось бы. Что поделать… Люциус глубоко вдохнул и обмакнул перо в чернила. И как только первая их капля впиталась в пергамент, перо стремительно побежало по бумаге, а слова словно бы полились потоком. Легко. И без остановки.