Голод_Жажда_Безумие

Гермиона задыхалась от ужаса и несправедливости: пытаясь спокойно, размеренно дышать, она чувствовала, что это не получается. Понятно, что она четко осознавала непричастность Люциуса к убийству Незервуда. Тем более, если б авроры нашли какое-нибудь указание на тайные отношения убитого издателя с Малфоем, они бы уже обвинили его, и газетные заголовки уже сегодня кричали бы об этом. Сейчас же он был для них одним из подозреваемых. Возможно, его даже подозревали в авторстве Faim, но… это еще нужно было доказать. Вцепившись в волосы, Гермиона с силой потянула за них, будто хотела выдрать. Первой же мыслью, пришедшей в голову после того, как шок немного утих, стало то, что именно она может предоставить Люциусу стопроцентное, неопровержимое алиби. С помощью Веритасерума или с помощью своих воспоминаний, извлеченных из памяти в присутствии авроров, она могла бы вполне убедительно доказать, что Люциус не имел никакого отношения к убийству издателя. Но заплатить за это пришлось бы дорого… очень дорого. Потому что единственным способом очистить имя Люциуса было обнародовать их отношения. Неудивительно, что он пытался заставить ее пообещать ничего не делать. И это не было трусостью или эгоизмом с его стороны, пусть еще недавно она и могла бы истолковать его поведение именно так. Но не теперь… потому что теперь она знала Люциуса гораздо лучше. И знала: именно так, за счет самого себя, он пытается защитить ее. Конечно, никакого обещания Гермиона так и не дала. Однако… после долгих размышлений ей пришлось признать, что огласить эти отношения перед всем миром она и сама не готова. Не готова публично признаться, насколько тесно связана с Люциусом Малфоем. Стыдно сказать… но Гермионе было страшно. И теперь она, как никогда, понимала, что он имел в виду, накануне говоря ей о неготовности близких людей к знакомству с правдой. И о том, что правду порой приходится скрывать. Хотя бы для того, чтобы по возможности не причинять им боль. «Но… разве я не сказала, что люблю его? Ведь это вырвалось само собой, совсем бездумно. И я… я действительно люблю Люциуса и знаю, что он тоже меня любит. Пусть и не сказал этого вслух. Да сам факт, что он хочет спасти меня от сплетен и злопыхательства, свидетельствует именно об этом! Мерлин, помоги нам…» Чувствуя, что снова не в состоянии вздохнуть, Гермиона попыталась успокоиться. Правда заключалась в том, что она действительно полюбила Люциуса. И теперь любила каждую его частичку. Каждую черту характера. Даже его неисправимое врожденное высокомерие, его сарказм, его циничность и порой прорывающуюся мизантропию — сама того не ожидая, она полюбила в этом человеке все. И уж конечно не могла позволить безвинно заточить его в Азкабан, место стольких страданий. Она знала, что преступников заключают в Азкабан только после вынесения приговора, но знала и другое: Визенгамот будет бесконечно рад поверить любым результатам следствия, если обвиняемым будет Люциус Малфой. И неважно, совершил он преступление или нет. А этого допустить Гермиона не могла. «Так! Спокойно... Я должна не только заняться его спасением, но и выполнить просьбу, даже если та и кажется мне бессмысленной. Люциус чрезвычайно умный и невероятно сильный человек. Если кто-нибудь и сможет понять, что же случилось с Незервудом, то только сам Люциус. И когда он поймет, у них не останется выбора, как отпустить его». Гермиона вдруг поймала себя на мысли, что ей ужасно трудно подавить в себе привычные гриффиндорские порывы. Следуя им, она могла бы через несколько минут оказаться в Министерстве, подтвердить алиби Люциуса и уже сегодня вернуться вместе с ним домой. Но пороть горячку Гермиона опасалась, чувствуя, что не просто так Люциус попросил ее исчезнуть с виллы. Зачем-то ему было нужно это. «Черт! Если я ослушаюсь, он разозлится на меня. Да что там Люциус… всем остальным моим друзьям тоже найдется, за что на меня злиться. Но зато Люциус будет свободен, избавлен от подозрений и ему ничего не будет угрожать. Что же мне делать?» Сказать по правде, возможная ярость друзей заботила Гермиону сейчас меньше всего. Люциус — вот, что действительно волновало. Больше всего ей хотелось спасти человека, который запретил себя спасать. «Нужно ли мне исполнить его просьбу? Потому что я не хочу. Люциус — это самое главное, что у меня есть!» Гермиона понимала, что мысли у нее путаются. Все, что ей было нужно, это любовь, это мужчина, с которым она чувствовала себя счастливой. Но вот беда… она же всегда гордилась еще и тем, что не принадлежит к числу женщин, посвящавших всю свою жизнь мужчине. «Так что же теперь? Неужели я стану слабой и эгоистичной, если послушаюсь Люциуса? Если промолчу о наших отношениях, выполняя его желание и побоявшись потерять своих друзей…» Чувствуя все большее и большее раздражение, наконец-то Гермиона пришла к компромиссу. И заключался он в том, что сейчас она выполнит просьбу Люциуса. Исчезнет из Италии и ни во что вмешиваться не будет. Но если в течение недели аврорат не убедится в невиновности Люциуса, она отправится в министерство и расскажет там всю правду. Тщательно обыскав виллу сверху донизу, она уничтожила все, что могло указывать на присутствие там еще кого-то, кроме Малфоя. Потом бросила очищающие чары на себя и Джо-Джо. Гермиона удалила даже белье из второй спальни, и это было логично: если Люциус был там один, зачем бы ему понадобилась комната для гостей? Покончив со всеми следами пребывания в этом доме, она подошла к его столу. Великолепная старинная вещь из темного дерева была поцарапана, а на ящиках виднелись следы того, что их пытались взломать. И действительно, взломали всё, кроме нижнего правого… «Странно, что авроры не заметили его… — присев на колени, Гермиона потянулась к ящику, указала на него палочкой и тут же понимающе улыбнулась: на тот было наброшено заклинание незначительности, отвлекающее внимание. — Молодец, Люциус!» — Гирасол, — слетел с ее губ тихий шепот. Раздалось слабое мерцание, и охранные чары спали. Наконец она смогла открыть тайник. В ящике лежало множество бутылочек с таблетками, а под ними два толстых свитка пергамента. Все это Гермиона уложила в свою знаменитую сумочку, снабженную заклятием невидимого расширения, и снова закрыла ящик. Она не стала еще раз набрасывать охранные чары, поскольку не знала, какие именно использовались Малфоем. Вместо этого бросила лишь хулиганскую Липучку. «Ничего! Решив залезть сюда еще раз, авроры порадуются отдирать приклеенный ящик. А особенно порадуются, когда обнаружат, что он пустой…» Пройдясь по опустевшей вилле в последний раз, она убедилась, что ничего не сможет навести на мысль о возможной компании Люциуса. Все говорило о том, что жил он здесь совершенно один. Однако было еще несколько незавершенных дел. И закончить их требовалось поскорее. Собравшись, Гермиона подняла на руки Живоглота и вместе с Джо-Джо аппарировала сразу в свою лондонскую квартиру. Но не стала задерживаться, лишь дала строгие инструкции Джо-Джо ни в коем случае не отвечать, если кто-нибудь пожалует сюда, и вообще никак не раскрывать свое присутствие. Счастливая, что есть, кому повиноваться, та послушно закивала головой. Кажется, она уже тоже начала приходить в себя. Последнее, что увидела Гермиона перед отбытием по каминной сети назад, в Италию, это сидящая в обнимку с Живоглотом Джо-Джо. Картина, где эльфийку Люциуса утешал ее кот, почти не уступающий домовикам в размерах, выглядела по-настоящему трогательной. Снова оказавшись у виллы, Гермиона даже не стала заходить внутрь. Теперь перед ней стояла еще одна проблема: отыскать Муху и решить, что же делать с этим озорным и полудиким котенком. Поначалу она собиралась забрать его с собой, но потом засомневалась, понравится ли вольному хулиганистому коту в тесной лондонской квартире. Ведь, по сути дела, Муха никогда не считал себя домашним, хотя и любил проводить ночи в их с Люциусом спальне. И все же большую часть дня он гулял, как и полагалось дикому коту. То бишь, сам по себе. Что, кстати, заметно отличало его от Живоглота, почти постоянно пребывающего в доме. Обычно Глотик выбирал место, куда падает солнечный свет, и растягивался именно там. Гермиона долго не могла найти рыжего пройдоху, хотя и искала его по всему двору. Возможно, Муха испугался той какофонии, что устроили авроры. Но наконец-то нашла. Котенок сидел в уже неработающем фонтане и лакал из дождевой лужи. Осторожно приблизившись, Гермиона решила не хватать его, а предоставила возможность сделать выбор самому. Закончив пить, Муха легонько покосился на ее протянутые руки, выпрыгнул из фонтана прямо на землю и стремительно метнулся в побуревшую траву. Не сказать чтобы это удивило Гермиону. «Ну что ж… Когда мы вернемся, то будем рады принять тебя, Муха, снова». Итак, с одной проблемой было покончено. На очереди оставались Паоло с Элизабеттой. Гермиона задумалась, что будет правильней: оставить их в неизвестности, не возбуждая ненужных подозрений, или же рассказать о случившейся с Люциусом беде. Шансов, что авроры будут опрашивать жителей городка, было ничтожно мало, но если вдруг они это сделают, то магловская пара может непреднамеренно разоблачить их с Малфоем. Гермиона вздохнула. «На самом деле разоблачить нас могут не только Паоло с Элизабеттой, меня с Люциусом видело много людей. Не только на вечеринке, а уже после нее. Конечно, я не смогу обеспечить молчание всех этих людей. Такой уровень магии кажется почти невероятным». И она решилась быть честной. Сжав руки Элизабетты, Гермиона рассказала ей, что Люциус попал в запутанную и сложную ситуацию (тем более что это и впрямь было правдой) и что сейчас они пытаются как-то решить ее, не раскрывая собственных отношений, поскольку опасаются негативной реакции своих близких. Она трогательно умоляла жену Паоло не упоминать ее (Гермиону), если придет кто-нибудь чужой и будет расспрашивать о Люциусе. Да и о самом Люциусе рассказывать как можно меньше. Просто знакомый. Виделись редко. — В чем же они его подозревают? — огорченно прошептала Элизабетта. Гермиона поморщилась. — В убийстве человека. Но Люциус не делал этого! Он был со мной, когда произошло преступление. Просто я не могу рассказать об этом, потому что тогда все неизбежно узнают о наших отношениях… — Но почему новость о ваших отношениях обернется скандалом? — нахмурилась итальянка. — Что здесь такого, вы же оба свободны? — Мы свободны, да… Но мои друзья ненавидят Люциуса, а его семейство терпеть не может меня. И если это станет известно, мы оба потеряем близких. Вот и все. — Зато не потеряете друг друга. — Знаешь, наверное, мы просто сумасшедшие, раз решили, что можем быть счастливы в этом мире, — вздохнула Гермиона. — Но верь, если не будет другого выхода, я взорву всех новостью, что мы любовники, но не позволю обвинить Люциуса несправедливо. Даже для того, чтобы спасти свою репутацию, не позволю. Задумавшись, Элизабетта долго молчала. — А что, если мы с Паоло скажем, что он был здесь в то время, когда произошло убийство? — Нет… — Гермиона покачала головой. — Не стоит вам вмешиваться в это дело. Идея, конечно, была хороша, но у них не имелось воспоминаний, чтобы подтвердить информацию, а авроры обязательно влезли бы им в память, ища доказательства. Да еще и ни за что не поверили бы в дружбу и совместное времяпровождение Люциуса Малфоя с обычными маглами. — Почему нет? — горячо продолжила Элизабетта: — Лучано наш друг. Мы хотим помочь ему. Если ты говоришь, что он невиновен, значит он действительно невиновен. Во всяком случае, в наших глазах. — Им будет недостаточно просто слов, поверь. Это слишком рискованно для вас. «Господи, как же жалко, что нет никакого способа воспользоваться их помощью… вообще никак…» — Ладно. Сейчас Лучано один из нас, как и ты, и мы уж точно не будем помогать каким-то гадам, желающим причинить вам зло. Гермиона с облегчением выдохнула. — Прости… Мне очень жаль, что пришлось просить тебя лгать кому-то. — Ничего страшного, — Элизабетта тепло улыбнулась. — А теперь иди. Иди и подумай, как еще можно помочь ему. Гермиона пылко обняла ее. — Спасибо тебе, спасибо. Оставалась еще одна нерешенная проблема, и ею стал Терезиас Смит. Потому что Гермиона никак не могла найти его. Офис Смита располагался в Ванкувере, можно сказать, на другом конце света, и сейчас там целителя не обнаружилось. Неудивительно, что визиты самого Смита и к Смиту были настолько трудоемки. Если б не путешествие по каминной сети, то Люциусу было бы впору вообще переезжать жить в Канаду. Все это делало отношение Смита почти исключительным, ведь любой другой целитель, скорее всего, постарался бы избавиться от такого непростого и проблемного пациента. Правда, в последнее время он начал появляться у них гораздо реже: все-таки состояние Люциуса не на шутку улучшилось. А прошлый раз, когда Терезиас посещал виллу, визит его был связан с обсуждением школ целителей, одну из которых Гермиона должна была наконец-то выбрать для себя. Естественно, Смит хотел, чтобы она обучалась в его альма-матер, и даже пообещал блестящую рекомендацию к поступлению. Но пока Гермиона медлила, пользуясь тем, что время еще есть. Осознав, что искать Терезиаса придется лишь по его волшебному пейджеру, она задалась вопросом, примет ли устройство вызов, отправленный не с виллы Люциуса, и даже не из камина Малфой-мэнора. «В любом случае попробовать нужно. В конце концов, если не сработает, я сама отправлюсь в Ванкувер!» Пригнувшись к камину, она схватила горсть Летучего пороха и бросила его в очаг. — Терезиас Смит! Долгую минуту ответом ей служила лишь тишина. И Гермиона уже судорожно оглядывалась вокруг, стараясь найти что-нибудь, что можно было бы превратить в портключ. Но внезапно камин вдруг оживился. — Ты звонил мне? — он умолк, увидев Гермиону, но потом продолжил: — Приветствую вас, мисс Грейнджер. Она снова наклонилась над камином. — Извините, целитель, я не знала, сработает ли ваш чудо-пейджер отсюда. — Откуда «отсюда»? — озираясь, поинтересовался тот. — Из моей квартиры в Лондоне. — Все хорошо? — Нет. Мне срочно нужна ваша помощь. Можете переместиться сюда прямо сейчас? — Конечно могу, — пробормотал Смит. — Не сказать чтоб это выглядело так, будто у меня имеется личная жизнь, но что поделать… Отойдите от камина, я иду. Последнюю фразу он произнес уже с миролюбивой иронией. Через мгновение Смит уже выходил из небольшого очага Гермионы, правда, чуть не ударившись лбом о его трубу. К счастью, успев вовремя пригнуться. Выпрямившись, он убрал в карман какое-то медицинское приспособление. — Где Люциус? — спросил он тут же. — Вот поэтому-то мне и нужна ваша помощь, — Гермиона указала на диван. — Присаживайтесь. По ее командному, без тени шутки тону, Смит понял, что ему предстоит услышать нечто очень неприятное. Он присел. И, как выяснилось, не ошибся. Поскольку новости, рассказанные ему Гермионой, не могли понравиться никому. ______________________________________________________________________________ Странно, но Люциус почему-то чувствовал себя совершенно спокойным. И это было тем более удивительным с учетом того, что находился он сейчас в темном и тесном кабинете для допросов, навевающем мысли о клаустрофобии. И очень напоминающем ему предыдущий арест, с той лишь разницей, что на этот раз он был совершенно невиновен. Сегодня он не знал, убедит ли это нарочитое спокойствие в его невиновности или наоборот покажется аврорам подозрительным. Ведь кто-то считал, что тревога обличает вину, а кто-то полагал, что нервозность — это совершенно нормальное и объяснимое поведение для человека, обвиняемого в преступлении, которого он не совершал. С одной стороны, только невинный человек мог быть спокоен, потому что был уверен в своей невиновности. С другой, подобное спокойствие могло быть сочтено признаком абсолютного безразличия и рисовало портрет хладнокровного убийцы. Поэтому Люциус не мог точно знать, что именно решат те, кто будет вести следствие по его делу. Он вел себя так, чтобы не дать аврорам никакой информации о себе, но по возможности узнать что-то от них. Если говорить честно, Люциус оказался очень расстроен, но не столько из-за ареста. Ему было обидно из-за смерти Незервуда. «И жалко его. Как ни крути, я все же считал Патрика своим другом. А его смерть означает, что этот друг пытался меня продать. И погиб, нарушив нерушимый обет о личности автора Faim. Или, что было бы еще хуже, существует кто-то еще… так стремящийся выяснить, кто же написал Faim, и убить его создателя. Мда… оба варианта плохи до безобразия, но я изо всех сил надеюсь на последний. Потому что это сделало бы Незервуда жертвой и означало бы, что его убил тот, кому нужна была эта смерть. И которому хотелось обвинить в ней именно меня». Вообще, Люциус был внимательным слушателем, особенно, когда ему это было нужно. Пока авроры тащили его в министерство, он, конечно же, пытался уловить из их реплик любую, самую мельчайшую информацию, подсказавшую об убийстве хоть что-нибудь. Но пока всё, что смог уяснить, было то, что мертвого Незервуда нашли у него в офисе. И у авроров, по всей видимости, имелось достаточно доказательств, чтобы считать эту смерть убийством. Малфою просто нужно было выяснить, что это за доказательства. Тогда, возможно, он мог бы сам начать расследование и по мельчайшим деталям собрать воедино реальную картину произошедшего. Каким-то образом они смогли понять, что Незервуд был его издателем. Но и это не казалось катастрофой, по мнению Люциуса. Они с Патриком всегда были предельно осторожны, чтобы избежать явной связи друг с другом и с книгами Малфоя. Собственно, для этого даже готовилось создание фиктивной издательской компании, над чем (и это Люциус знал совершенно определенно) Патрик работал один. Больше никто. Поэтому единственной ниточкой, которая могла бы связать издателя Незервуда и рядового обывателя Люциуса Малфоя, были только банки, банковские операции. Нужно сказать, к созданию фиктивной корпорации они с Незервудом подошли весьма серьезно. Для этого даже специально создали некую поддельную личность, практически эдакого Джона Доу. С магическим идентификационным номером, с лицензией на аппарацию, школьным дипломом и другими документами, необходимыми для того, чтобы считаться по-настоящему реальным человеком. Конечно, Патрик не особенно хотел ввязываться в такую опасную авантюру, но Люциус знал, что это будет разумно, и сумел убедить его. Незервуд скрепя сердце согласился, хотя и понимал, что инкогнито Джона Доу обязательно раскроют, особенно, если возьмутся за расследование всерьез. Ведь при желании проследить связь денег от продаж Faim с липовым псевдонимом Незервуда было хотя и проблематично, хотя и долго, но вполне себе возможно. Одно радовало, нарушить защиту банков в отношении конфиденциальности сделок было очень и очень нелегко. Они и клиентов-то своих получали лишь из-за гарантированных обещаний, что тайны вкладов и тайны движения денежных средств будут соблюдены. Любое нарушение этого правила плохо отразилось бы на репутации банка и даже могло привести к потере бизнеса. Несмотря на это, если министерство постучится к кому-нибудь из них и помашет перед любым банкиром ордером, те, как миленькие, предоставят всё (имена, адреса, пароли, явки). Всё, что угодно. Поскольку «сдать клиента» — было гораздо меньшей проблемой, чем закрытие банка из-за отзыва лицензии. Люциус знал правовую систему магического мира, и знал ее прекрасно. Иначе просто-напросто не был бы он сегодня свободным человеком. Если б какой-нибудь чиновник министерства или же сотрудник аврората рискнул дезинформировать членов Визенгамота с целью получения ордера на столь серьезное расследование, то наименьшее, что могло его ожидать, была бы отставка, а возможно, и судебный процесс. Единственное, что Люциус допускал в качестве причины своего ареста: это подозрение, что каким-то образом аврорам стало известно о связи Незервуда именно с ним, с Люциусом Малфоем. А уж его-то, как возможного автора скандального Faim, можно было обвинить если не в преступлениях, описанных в книге, то хотя бы в соучастии. И не имело значения, что никто из министерства не знал: факты ли описаны в романе или вымысел. Сама возможность найти связь между тремя до сих пор неизвестными личностями, да еще и кучей нераскрытых убийств была достаточной причиной для того, чтобы аврорат принялся старательно рыть землю. Нет, Люциус не питал никаких иллюзий, что его поступки, описанные в Faim были не убийствами. «Конечно, это были убийства, чего уж... Однако, видят боги, я до сих пор не испытываю за них ни малейшего чувства вины. Те люди были монстрами. Самыми настоящими монстрами, уродовавшими детей, некоторым из которых повезло еще меньше, чем мне. И я до сих пор считаю прекрасным тот факт, что избавил мир от этих мразей!» Он не просто убил их. Нет… прагматичный даже в своей безумной ярости, он уничтожил их… стер с лица земли! Не осталось ничего — ни тел, ни воспоминаний об их существовании. Люциус вспомнил, как накладывал Обливейт на детишек, которым повезло остаться в живых. Вспомнил, как потом ему хотелось кричать диким криком оттого, что не мог наложить это заклинание на самого себя и забыть обо всем. Но собственные воспоминания пришлось сохранить, хотя и можно было воспользоваться чарами изменения памяти. Заклинание это (очень старое и темное) считалось крайне опасным, например, какой-нибудь рядовой аврор его и вовсе не знал. Проблема заключалась в том, что при попытке вернуть воспоминания (если б, например, он вдруг подвергся допросу о тех убийствах) защитные механизмы чар могли вступить в силу и привести его к полному сумасшествию. А заканчивать жизнь в госпитале святого Мунго Люциус, естественно, не собирался. Потому и предпочел помнить всё. Отогнав тяжкие воспоминания, он снова вернулся к убийству Незервуда. «Если авроры отследили банковские счета Патрика и решили, что он знал хоть что-нибудь об упомянутых в книге убийствах, то могло ли именно это привести к его смерти? Быть может, именно они заставили его нарушить обет, доискиваясь до имени автора? В принципе, под Веритасерумом Незервуд мог сломаться. И, как следствие, умереть. Хм… но тогда получается это ошибка авроров». Люциус сузил глаза. «Неужели они пытаются скрыть свой прокол? Но тогда почему так нагло и бесцеремонно набросились на меня? Неужели лишь с целью повесить это убийство на того, кого не получается засадить за решетку вот уже много лет? Черт! Мне нужно найти убийцу Патрика. И у меня совсем нет времени, чтобы отбиваться от обвинений в преступлении, которого я не совершал». Он подумал, что у аврората наверняка есть что-то, что связало его с Незервудом. Какая-то мелочь, что помогла привести их к нему на виллу. «Они всего лишь подозревают. Что ж… Их дознавателям всегда не хватало тонкости. Неужели не понимают, что, держа меня в неведении, у них больше шансов узнать что-нибудь? Но нет, эти остолопы скоро примчатся и начнут выпытывать правду. Кстати, не сомневаюсь, если у них и есть против меня какая-нибудь козырная карта, я узнаю об этом уже сегодня... Так! Но почему же они не приходят? Ведь чем дольше я сижу и думаю, тем лучше смогу спланировать собственную линию поведения. Глядишь, и сам додумаюсь, кто убийца», — Люциус невесело усмехнулся и потер лицо руками. Больше всего на свете он надеялся: эта задержка не означает, что Гермиона не послушалась и уже бросилась ему на помощь. ______________________________________________________________________________ По другую сторону зеркального окошка, внимательно наблюдая за происходящим, уже давно стоял Кингсли Шеклболт. Министр видел, что волшебник, находящийся за стеклом, удивительно спокоен. Очень спокоен. На лице его не мелькало даже тени нетерпения. И что самое удивительное, поведение Малфоя нипочем нельзя было назвать поведением человека, смертельно боявшегося возвращения в Азкабан. Но Кингсли-то знал! Знал, что на самом деле Люциус боялся этого. Бывший глава аврората и нынешний министр магии знал лучше, чем кто-либо другой, насколько Люциус Малфой боялся возвратиться в Азкабан еще раз. Более того, важная роль в создании этого страха принадлежала именно ему, Кингсли Шеклболту. Министр недовольно нахмурился. «Я должен был понять тогда, что всё совсем по-другому. Потому что именно Малфой выглядел после той драки так, будто его избивало стадо злобных троллей. Конечно, у Мальсибера тоже были синяки, но, в любом случае, ничего схожего с Малфоем». До сих пор Кингсли стыдился, что не понял, не разобрался: напавшим был именно Мальсибер! Но что поделать… в то время все они упивались своей ненавистью к Малфою и потому легко упустили из виду то, что было прямо перед носом. В организации драки они обвинили Люциуса, отправив его в карцер (без еды и воды!) до тех пор, пока он не «признается» в том, что напал на Мальсибера и избил того. И только после так называемого «признания» Малфою принесли пищу и воду. О-о… этот день Кингсли до сих пор помнил слишком хорошо. В карцер Малфоя пришлось тащить, потому что, будучи сильно избитым, он не мог идти сам. Авроры ошибочно приняли это за бунт, когда реальность заключалась в том, что именно на него было совершено нападение, именно Малфоя жестоко избили в этот чертов день. Он вспомнил, что Люциус Малфой упорно молчал, пока не понял, куда его забирают. Истории об азкабанском карцере были теми тюремными страшилками, которые распространялись узниками с почти сакральным ужасом. Да, в общем-то… и не сильно отступая от правды. Потому что чаще всего заключенные выходили оттуда в состоянии откровенного помрачения рассудка. Тогда Малфой снова начал сражаться, сначала словами, а потом и физически. Он просил их дать ему Веритасерум, просил посмотреть свои воспоминания, чтобы убедиться в его невиновности. Теперь Шеклболт понимал, что каждый аргумент Люциуса был здравым и рациональным. Вот только сотрудники аврората, включая и самого Кингсли, не хотели ничего слышать. С тех пор прошло уже несколько лет… Но всякий раз, когда имя Малфоя приходило ему в голову, Кингсли откровенно мучился постыдным чувством вины. Нет, он всегда понимал, что этот человек совершил множество ужасных вещей, но, в любом случае… такого наказания он, конечно же, не заслуживал. А самым главным, и об этом Кингсли тоже часто вспоминал за эти годы, было то, что вел себя Малфой в той ситуации на редкость спокойно и выдержанно. И это невольно впечатляло. Он пережил то, что пришлось ему пережить, с редко встречающимся хладнокровием, которое просто поражало. Оказавшись в карцере, большинство заключенных, как правило, впадало в истерику. Они кричали, бились головой об стену… и в итоге зачастую сходили с ума. Люциус не делал этого. Все время, что Малфой провел в том ужасном каменном колодце, он молчал. Пугающе молчал. Четыре дня. На исходе последнего Люциус сделал лже-признание о том, что сам напал и избил Мальсибера. И Кингсли до сих пор не мог выкинуть из головы тот взгляд, на который наткнулся, войдя в карцер. Лицо Малфоя было фиолетово-желтым от синяков, с разбитыми губами, на которых запеклась кровь, а в глазах светилась мука… и укор. И Шеклболту до сих пор было стыдно за свое низкое, хотя и мрачное удовлетворение тем, как жалко выглядел тогда Люциус Малфой. Единственным, что помогло Малфою, сидя в карцере, остаться в здравом рассудке, были воспоминания о сыне. Люциус постоянно шептал что-то, и иногда в этом бессвязном шепоте удавалось разобрать лишь одно слово, ставшее для него спасительным заклинанием: Драко. Снова и снова он повторял имя своего сына. Даже через семь недель, когда начал раскачиваться, а иногда и биться головой об стену, когда почти сдался на милость сумасшествия, с его губ слетало только одно. Драко. Драко. Драко… Малфой находился в том ужасном одиночестве уже девятую неделю, когда Шеклболт получил записку от Мальсибера. Пожиратель Смерти умирал в тюремном лазарете по причинам, которые не смог установить никто. И хотел увидеться с Кингсли, якобы для того, чтобы признаться в каких-то преступлениях, еще неизвестных аврорату. Шеклболт отправился к нему. Что греха таить… Узнать нечто, касающееся нераскрытых преступлений, ему всегда казалось нелишним. В Азкабане он нашел еле дышащего и ужасно страшащегося смерти Мальсибера, которому словно бы хотелось напоследок исповедаться, будто надеясь, что это раскаяние принесет ему прощение на том свете. Кингсли сидел, слушал его, собирал воспоминания, даже как-то утешал, как утешают умирающего, но с каждой минутой его охватывал все больший и больший ужас. Это было признание в последнем преступлении Мальсибера, совершенном уже здесь, в Азкабане. И услышанное мучило Шеклболта всю последующую жизнь. Ему вспомнилось, как, выйдя от Мальсибера, он ощутил такой ужас, что невольно начал биться головой о каменную стену коридора, а потом его даже вырвало. Прям там, возле лазарета. Признание пожирателя порождало дрожь, особенно теперь, когда Шеклболт понимал собственную неправоту. «Я должен был в этом разобраться! Малфой же предлагал мне посмотреть воспоминания. Но нет! Тогда мною владела лишь постыдная радость, что ненавистного Люциуса Малфоя, всегда выходящего сухим из воды, можно наконец-то с чистой совестью усадить в карцер». В ту ночь произошли две вещи: умер Мальсибер, а у Кингсли появились первые в жизни ночные кошмары. И когда он открывал глаза, выныривая из одного кошмара, услужливая сука, что зовется памятью, тут же погружала его в следующий. И чувство вины накатывалось на него снова. «Я наказал не того человека. Я обвинил жертву! По сути, я был… не лучше, чем Мальсибер…» А на следующее утро он получил сообщение о том, что у Малфоя появились те же симптомы, что и у Мальсибера. Проглотив волнение, Шеклболт сам отправился в карцер, и опять стал единственным аврором, соизволившим посетить Люциуса за это время. Он никогда не забудет, как узник, сжавшись, сидел у стены и тонкими исхудавшими руками закрывал лицо от света, потому что не мог смотреть на свет. Грязный и вонючий, обернутый в одно лишь тонкое одеяло (окровавленная одежда была свалена в углу) Малфой дрожал в лихорадке и напоминал бы обезумевшее животное, которое собираются пристрелить, и оно знает, что сейчас его пристрелят, если бы… Если бы не взгляд, который Шеклболт увидел снова. Этот взгляд и сегодня пылал мукой и укором. И не в силах выдержать его, Кингсли сухо объявил, что заключение в карцере закончено, и велел проводить Люциуса в тюремную больницу. «Понятно, что болезнь Малфоя дала мне тогда возможность избавиться от мучительного объяснения. Дала возможность не признавать вслух, насколько я оказался неправ по отношению к нему». Но вина за это продолжала мучить Шеклболта. И даже усилилась после случившегося вскоре знаменитого побега заключенных. Потому что он знал, что бежать из лазарета самостоятельно Люциус просто не смог. А это означало… это означало, что Малфоя снова уволокли те же демоны, как и тот, кто заразил его смертельным недугом. Уволокли к той, кто организовала это заражение. И по сей день Шеклболт был одним из двух людей на земле, кто знал правду о драке Мальсибера и Малфоя. Вторым был тюремный надзиратель, пустивший Мальсибера в камеру Люциуса. До него Малфой добрался уже после окончания войны и приволок в аврорат вместе с чистосердечным признанием в организации драки. Кингсли не стал вдаваться в подробности, каким образом Люциус добился этого признания, просто отдал мерзавца Визенгамоту, и этим хоть немного успокоил свою вину. Поэтому сегодня он, как никто другой, понимал одну вещь: человек, которого он видел в карцере Азкабана, никогда бы не сделал ничего, что могло бы вернуть его туда. Малфой не рискнул бы. В конце концов, его никогда нельзя было назвать дураком. Чувствуя себя весьма неуютно, но понимая необходимость предстоящего разговора, Кингсли, чтобы успокоиться, несколько раз медленно вздохнул и подошел к двери. Примечание: Джон До́у (англ. John Doe) — обозначение мужской стороны в судебном процессе (англосаксонское право). John Doe — устаревший юридический термин, использовавшийся в ситуации, когда настоящий истец неизвестен или анонимен (неизвестного ответчика называли Ричард Роу).