Голод_Жажда_Безумие

Гермиона проснулась солнечным утром вместе с Живоглотом, почти улегшимся ей на лицо. Отодвинув кота в сторону, она поднялась и потянулась, надеясь: уж сегодня точно придет сообщение о том, что все дела наконец закончены и что они с Люциусом могут спокойно вернуться в Италию насовсем. Но надежда угасла, когда единственной утренней почтой оказался лишь «Ежедневный Пророк». Нахмурившись, Гермиона отложила его в сторону, решив прочесть позже. Но не успела, сразу же наткнувшись взглядом на заголовок, заставивший ее замереть. «Чиновники утверждают, что это Малфой!» «О, Боже! В чем они пытаются обвинить его на этот раз?» — она осторожно развернула первую полосу. «Автор скандального Faim теперь известен! Должностные лица Министерства Магии утверждают, что создателем этой загадочной книги является не кто иной, как Люциус Малфой!» Гермиона выругалась так громко, что Живоглот даже зашипел на нее за то, что уже во второй раз за это дурацкое утро его вдруг снова неожиданно разбудили. _____________________________________________________________________________ Его же сегодняшний сон был глубоким и каким-то темным. Люциус чувствовал себя так, будто оказался похороненным в нем, испуганный какой-то неизбежно надвигающейся угрозой, что во сне приближалась к нему все быстрее и быстрее. И хотя тело было так счастливо отдохнуть после всех этих (бесконечно напряженных) часов, но даже во сне его разум нипочем не соглашался расслабиться. Люциус медленно пришел в себя, для начала оказавшись во множество разрозненных мест, окруженным разными лицами. Некоторых из них он узнал, некоторых — нет, но все они будто плыли в одном и том же потоке страха, в котором оказался сам Малфой. А еще среди них находился человек, которого он вроде бы не знал, но тот словно упивался темнотой ночи и опьяняющим чувством собственного превосходства, диктуемым его могуществом и всесилием. У Люциуса не было никакого желания снова противостоять ему. И как раз, когда он прошел мимо этого монстра, тот буквально вернулся, чтобы опять начать преследовать его. Мысли о том, что он заслужил все это, нахлынули на Люциуса. Да, несчастья словно бы наваливались на него одно за другим. Но с тех пор, как он во второй раз встретил Гермиону, все стало намного проще. Он даже не мог поверить, насколько простой казалась ему теперь жизнь. Его наказание воспринималось уже не таким мучительным, мир дал ему передышку и время, чтобы вернуть себе власть, и наконец в его жизни появилась самая настоящая любовь… Когда он открыл глаза, челюсти все еще мучительно сжимались. Люциус вытер лоб, покрытый испариной. Сегодняшний сон оказался кошмаром. Но теперь его не заботили деньги или статус… гораздо важней оказалось спокойствие людей, которых он считал близкими. Именно они были для него важны. И именно ради них он готов был снова столкнуться с чем угодно. _____________________________________________________________________________ Гарри быстро прочел свежий «Пророк», к чему никогда не был склонен, справедливо считая эту газетенку редким мусором. И хотя, по его мнению, на сегодня все складывалось более или менее удачно, он все еще не доверял сотрудникам этого издания. Тем более что сегодняшнюю статью написал не просто какой-то болтливый репортер, выступивший с якобы сенсационным заявлением. Нет… Эта статья ссылалась непосредственно на Кингсли Шеклболта, единственного министра магии, которого Гарри находил заслуживающим доверия. В статье говорилось, что именно Люциус Малфой написал самую продаваемую книгу за последние девяносто лет — книгу, которую он тоже прочитал. И нашел Faim странным и каким-то тревожащим, но в то же время и очень знакомым. Гарри знал, каково это быть одному, и его вдруг охватил страх, которого он не мог допустить. А еще ему были знакомы эти темные приступы гнева, что подкрадывались к главному герою Faim. Единственная разница заключалась в том, что у героя этой истории никогда не было никого, кто мог бы его уравновесить. А у Гарри всегда были Рон, Гермиона, Сириус, семейство Уизли... да и вообще этот список можно было продолжать еще долго. Он закончил чтение этой книги с теплым ощущением благодарности всем тем, кто в худшие времена удержал его в здравом уме. Теперь он довольно остро осознавал, насколько же ему повезло. Гарри продолжал просматривать статью, ощущая, как внутри появляется какая-то мучительная неуверенность, смешанная с вызывающей тошноту тревогой. «Хм… А ведь теперь у многих возникнет вопрос, сколько из этого правды, а сколько художественного вымысла?» _____________________________________________________________________________ Именно этот вопрос волновал умы очень многих волшебников всю следующую неделю. Да практически всех, кроме Драко, потому что он уже знал ответ. Он подозревал, что это известно и его матери, поскольку обнаружил ее с заплаканными глазами в гостиной, где она сидела, положив на колени экземпляр Faim. _____________________________________________________________________________ Сегодня им наконец-то довелось ночевать в Италии. Довольная, она спокойно лежала рядом с крупным теплым телом Малфоя, прислушиваясь к ритму его дыхания. Оно не всегда было таким расслабленным. С тех пор как Люциус выяснил, что заклинание стирания памяти заперло большую часть воспоминаний о его раннем пребывании в Пожирателях Смерти, ночные кошмары стали в его спальне частыми гостями. Иногда у него даже возникали проблемы с распознаванием воспоминаний, порожденных растревоженным сознанием, или просто обычных снов. Когда ему становилось совсем плохо, он начинал использовать зелье Сна без сновидений. Однако Люциус не считал это страшным, пока не начинал кричать по ночам или страдать бессонницей больше трех дней. Понятно, что Гермионе совсем не нравилось такое его состояние, и она постоянно пыталась заставить его найти способ контролировать поток своих воспоминаний лучше, но, увы, Люциус ничего не мог сделать. И она понимала — почему. Чтобы избежать какого-то расследования обвинений Паунда в том, давнишнем убийстве маглов, Люциус согласился предоставить министерству все свои воспоминания, чтобы помочь в расследовании нераскрытых убийств, предусмотрительно выторговав себе гарантии амнистии. Это было довольно хитрое соглашение с Авроратом, придуманное Драко, и вместе с Долишем они сумели заставить Шеклболта сделать то, что выглядело особенно выгодно для администрации министерства. Думая об этом, Гермиона всегда начинала хмуриться. Когда-то она высоко ценила Кингсли, но теперь ей стало ясно, что он потихоньку превратился в еще одного политика. В конце концов, им даже повезло, что он чувствовал вину перед Люциусом, и она не собиралась протестовать, но это заставило ее задуматься о многих вещах, не в последнюю очередь связанных с той взаимной ненавистью, которую Люциус и Кингсли, по-видимому, и сейчас испытывали друг к другу. Показательный пример: всякий раз, когда министр упоминался в разговоре или просто в газетной статье, в глазах Люциуса вспыхивало давно исчезнувшее мерцание холодной злобы. И хотя однажды Кингсли защитил Люциуса, приказав уничтожить трусики Гермионы без проведения анализов ДНК, эта вежливость не повторилась, когда он узнал, что автором Faim и впрямь является Люциус. Он даже не пытался скрыть эту информацию. Казалось, он воспринимал, как личную обиду тот факт, что Люциус пытался сохранить это в секрете. А то, что Люциус не унижался и никогда не просил его ни о чем, злило Шеклболта еще больше. Прижавшись к нему, Гермиона слегка повернула голову, наблюдая, как его лицо освещает мерцание свечи. Люцицус казался расслабившимся. Она очень надеялась, что сегодня вечером он уснет спокойно; он нуждался в отдыхе. Гермиона понимала, что вся эта кутерьма с восстановлением ужасных воспоминаний вместе с последствиями того, что журналюги узнали об авторстве Faim, конечно причиняет ему немалый вред. Неделю назад она вернулась из университета домой и поняла, что чувство дежавю больно кольнуло прямо в сердце. Люциус стоял у камина с рукописью Soif в руке, и на мгновение ей даже показалось, что он снова попытается уничтожить ту. Но когда Гермиона окликнула его, Малфой обернулся. Лицо его выглядело спокойным, хотя и очень уставшим. — Я не могу опубликовать это, — пробормотал он. — Вся эта работа... просто обязана лежать взаперти. И, по-видимому, так и придется сделать. Она потянула его от камина подальше, понимая, что он прав. Ведь Soif, вероятно, был раз в сто страшнее, чем Faim, с точки зрения того, сколько неприятностей эта книга могла доставить своему автору. Теперь, когда все узнали, что автором был именно он, никакое притворство уже не помогло бы скрыть тот факт, что писал Люциус о себе. Гермиона потратила кучу времени на то, чтобы убедить его в том, что ценность Soif сродни экзорцизму, и сам процесс написания очень напоминает изгнание демонов из его души. Люциус словно бы изгонял из себя последние остатки той старой змеиной кожи, что оставалась от Волдеморта. И работа эта была важна именно для него, а не для потенциальной аудитории. А теперь… она может оказаться совсем бесполезной, если Люциус не сможет опубликовать ее. Это было не просто обидно, это казалось Гермионе почти страшным. Конечно, Люциус поверил ей, но она могла сказать, что ему и самому было больно отказываться от этой книги, тем более что он до сих пор не знал, чем же ее закончить. Нет, конечно, ему не нравился открытый финал, впрочем, как и ей. Но все же Люциус отложил написание, с тяжелым сердцем убрав перья с чернилами в ящик стола. С тех пор он занимался исключительно сплетнями, разразившимися во многих газетах. И первое, что сделал, — это занялся безопасностью виллы, сделал ее абсолютно недоступной для любого волшебника или ведьмы, у которых не имелось персонального допуска. В то же время они позаботились о том, чтобы маглы по-прежнему могли видеть виллу, правда, не могли в нее попасть, поскольку Малфой установил охранные заклинания, ограничивающие подобное желание. Единственными, кого это даже не коснулось, были Паоло с Элизабеттой. Из-за этих мудреных заклинаний на вилле их совершенно никто не беспокоил. А вот в остальном (в обычном волшебном) мире ожидала совсем другая история. В Лондоне Люциус не мог пройти и двух ярдов, чтобы не столкнуться с кем-то из репортеров. Даже Драко с Нарциссой журналисты умудрялись преследовать постоянно. Это бесконечно злило Люциуса, особенно из-за тех бестактных вопросов, которые им всем задавали, что однажды тот не сдержался и дал понять: если его сына и бывшую жену продолжат преследовать, он подаст в суд. К счастью, Гермиона оказалась освобождена от всего этого, так как об их связи никто не знал. Конечно, это никак не умаляло уровень стресса, в котором приходилось жить Люциусу, она видела его постоянную напряженность и знала о каких-то грубостях, что позволяли себе некоторые журналисты, да и простые волшебники. Некоторые из них утверждали, что считают насилие над ним в детстве вполне заслуженным. Кто-то обвинял Люциуса в том, что он компенсирует это всеобщим сочувствием. А еще один даже объяснял, что случилось это из-за всегдашней сексуальности Малфоя, упоминаемой в большей части книги. И что он, по-видимому, сам хотел или даже просил об этом насилии или даже наслаждался им. Гермиона устала от всего этого бреда и, по правде говоря, порой готова была придушить каждого из этих недалеких, хамоватых и бестактных комментаторов. Правда, были люди, принявшие все произошедшее с Люциусом по-другому. Однако они ожидали от него каких-то действий, к чему Люциус вообще не был готов. То, что вся эта история оказалась в итоге выставленной напоказ, и так сводило его с ума. И уж точно он не был в состоянии думать о какой-то социальной активности, благотворительных фондах или разработке профилактических программ. Нет, когда-нибудь он, может быть, и задумается об этом, но не сейчас. Сейчас ему просто нужно было время… время пережить эту внезапно обрушившуюся на него шумиху, жить в которой оказалось очень и очень тяжело. Но… к сожалению, люди всегда отличались нетерпеливостью. Тем не менее, несмотря на волнение общественности, никто не собирался бросать Люциуса в тюрьму. Краткое упоминание об убийствах маглов в его книге легко приписали мстительной фантазии Малфоя и, как ни странно, никто даже не допросил его по этому вопросу, несмотря на то, что Алоизий Паунд настаивал на наличии у себя веских доказательств. Казалось, во всей Волшебной Англии не нашлось ни единого человека, который поверил бы в них. И еще казалось, что Люциус, наконец, передал звание «Самого ненавистного бывшего пожирателя смерти» кому-то другому, и это было чертовски здорово. Тем не менее, почти все чистокровные волшебники ясно выразили свое презрение к Люциусу, чувствуя, что его книги стали неким вполне осознанным посягательством на их обычаи и образ жизни. Теперь он был для них хуже грязи, а некоторые из тех, кого раньше он считал даже союзниками и друзьями, теперь стали вести себя как самые ярые критики. Еще бы! Ведь он осмелился нарисовать такой знакомый портрет, неприглядно рассказывающий о том, что происходило за завесой чистокровного совершенства. И стал изгоем. Нет, конечно, были и другие… Такие, например, как Андромеда Тонкс, и они без тени сомнения выступили в его защиту. Правда, большинство этих других было не из поколения Люциуса; почти все они были намного младше, близки к возрасту Драко, ведь именно это поколение острей всего поняло, что из них делает привычное чистокровное воспитание. В некотором смысле, иметь эту молодежь своими сторонниками было даже важней, чем их родителей или бабушек с дедушками, и Люциус прекрасно знал это. Во всяком случае, его давно перестало заботить мнение чистокровного общества. Гермиона все еще гадала, считает ли он все еще себя по-настоящему чистокровным, но не осмеливалась спрашивать. Ни к чему ему были напоминания о своем социальном волшебном статусе посреди всего остального хаоса, что окружал его. Она с любовью глянула на спящего Малфоя и ощутила, как сердце болезненно защемило. Ужасно хотелось оградить его от всего этого. Гермионе никогда прежде не приходилось сидеть и смотреть, как на любимого человека наваливается столько неприятностей, причем со всех сторон. Утешало лишь то, что, по крайней мере, теперь она могла обратиться к Гарри, который, конечно же, защитил бы Люциуса всем, чем сможет. Хотя сам Люциус не раз говорил ей, что защищать его — это отнюдь не ее задача. А еще он говорил, что все это лишь его собственное дело и, следовательно, и его обязанность. Правда, зачастую она замечала, что голос говорит одно, а его уставший взгляд говорит в это время что-то совсем-совсем другое… Но сейчас его серо-голубые глаза были крепко закрыты, и Люциус спокойно спал. Вздохнув, Гермиона погасила свечу и легла рядом, надеясь, что эта ночь пройдет без всяких кошмаров. _____________________________________________________________________________ Драко полулежал в большом кресле, стоящем в одной из многочисленных гостиных поместья. Ему было тепло и приятно эдакое гудение в голове от того, что разделил с Панси бутылку хорошего вина. Темноволосая Паркинсон спала на диване напротив него. Она всегда была хорошим собутыльником — Панси была разговорчивой, веселой и достаточно раскованной, чтобы сделать беседу интересной. Однако Драко не мог не заметить, что ее появление в его жизни было напрямую связано с внезапным безумием в газетах, которое окружало книгу его отца. Панси не была известна своей лояльностью, поэтому единственным ответом было то, что именно некий ореол славы (или позора) и привел ее сегодня к воротам Малфой-мэнора. Нет, понятно, что она пыталась соблазнить его; Драко привычно распознавал все эти знаки. Она набрасывалась на него и раньше, еще в школьные годы, но тогда это была в основном реакция на действие подростковых гормонов. Теперь же это казалось совершенно другим соблазнением. Панси и впрямь была замечательным собутыльником, но это было всем, чем она когда-нибудь была для него. В конце концов, рано или поздно она поймет это. До этого он был более чем счастлив посмеяться, выпить с ней, постоянно отражая ее прозрачные намеки на секс или что-то большее. Но не сомневался, что рано или поздно Панси обязательно найдет себе другого мужчину, более солидного, чем он, и тот даже сделает ее счастливой, точней, если не он, то его деньги точно. В тишине, воцарившейся вокруг, его мысли постепенно обратились к другим вещам. Тем, что уже давно циркулировали в потоке сознания и периодически вырывались оттуда, отвлекая его внимание и лишая Драко терпения. А именно: что означал теперешний поворот событий их жизни? Было вполне очевидно, что отец пережил множество трудностей, чтобы не дать их миру понять, кто же настоящий автор Faim. И Драко понимал — почему. Ситуация была очень личной для Люциуса, даже сын не мог утверждать, что знает ее целиком и полностью. В конце концов, его отец, как и любой другой слизеринец, прежде всего, был частным лицом, и не хотел бы, чтобы подробности его приватной жизни распространились по всему свету без какого-то прикрытия в лице банальной анонимности. «Но если так, то зачем он вообще написал эту вещь?» — Драко покачал головой и помассировал виски. Вопросов было много. Даже без книги, подробности жизни Люциуса, да и всей их семьи, так или иначе, оказались выставлены на всеобщее обозрение. Его отец убивал маглов! Именно на этом настаивал сейчас арестованный Паунд, будто это имело хоть какое-то значение лично для Драко. Подумав об этом, он прикусил губу. «Да мне-то что? Я уже видел проблеск того злодея, того монстра, когда мы с отцом попали в ловушку Волдеморта в нашей старой столовой. И без труда поверил, что этот человек мог кого-то убить, потому что в тот момент он готов был убить даже меня!» Нет, Драко был отнюдь не дураком. Он прекрасно знал, что Пожиратели Смерти — это самые настоящие экстремисты, фанатики худшего сорта. Тем не менее, в течение большей части пребывания в их рядах он оказался спрятанным в Хогвартсе. И худшее, что мог увидеть там, были изобретенные Кэрроу особо злые и мучительные заклинания, используемые при допросах или наказаниях. Теперь он даже ощущал небольшую благодарность, что его наставниками стали лишь туповатые Кэрроу. Поскольку хорошо знал, что действия других Пожирателей Смерти были далеко не так безобидны. А еще знал, что его отец ничуть не похож на Беллатрикс или других Пожирателей. Люциус никогда не любил причинять боль ради удовольствия. Драко подозревал, что его детство было бы совсем другим, если б это было именно так. Если он и убил кого-то, то это было очень давно, в те времена, когда разум его буквально разрывался от возможного сумасшествия, как тогда, в их старой столовой. Нет, конечно, Драко смущало, как мало его беспокоит тот факт, что отец может оказаться убийцей. «Но я уже и сам давно смирился с возможным убийством, — предположил он. — Ведь целый год и сам считал, что должен (и даже активно пытался) убить Дамблдора», — по личному опыту он знал, что люди всегда делают то, что должно, особенно, в те времена, когда мир и впрямь сходил с ума. И сейчас, похоже, опять наступило такое вот время. Иногда Драко вообще казалось, что оно не сильно отличается от того, что происходило после войны. Со всех сторон он начал получать или ненависть или похвалу от практически незнакомых людей и по причинам, которые совершенно не мог никак контролировать. Отцу, впрочем, доставалось еще больше… А самым неприятным стало то, что у него даже не было возможности поговорить с Люциусом. Тот упорно уклонялся от последних нескольких сеансов с целителем Ньюбери, объясняя это тем, что не желает отвлекать течение терапии от проблем Драко к его собственным. И Драко понял, что отец чувствует невероятную вину перед ним. Много лет он хотел, чтобы отец признал: всю жизнь он делал со здравомыслием своего сына и с его жизнью все, что угодно. Но теперь, получив это признание, Драко вдруг захотелось, чтобы это просто закончилось, ушло. Ведь, в конце концов, это был еще один барьер между ними, а он так устал от всех этих стен. Теперь Драко мог только вздыхать. Он получил все, чего хотел, но, как уже не единожды, обнаружил, что ему вообще не нужно это желаемое. Все, чего он и впрямь желал, так это мира, обычного мира обычного человека, желающего быть свободным и спокойно жить своею жизнью. Тяжело поднявшись с кресла, Драко приблизился к Панси. Он видел, что теперь ей стало холодно, по-видимому, действие алкоголя начало проходить. «Нет, все-таки Панси хорошенькая, — подумал вдруг он, ловя себя на мысли, что ему нравится даже курносый нос, делавший Панси похожей на мопса. — Жаль, честно говоря, что я так и не смог увидеть в ней ту, единственную. Если б только знать, что она здесь из-за меня, а не из-за известности и денег моей семьи…» Осторожно взяв ее на руки, Драко направился к камину. Через несколько минут он принес подругу обратно к ней в квартиру и уложил в постель. «Мда, может, было не самой хорошей идеей использовать, чтобы расслабиться, компанию Панси… — продолжал жалеть он. Драко преследовало странное ощущение: казалось, что узнай она о нем правду, это вполне могло использоваться против него. — Ладно, изменить уже ничего нельзя. А что может быть лучше, чтоб расслабиться, чем вино и женский смех?» Но решил, что в следующий раз, когда Панси объявится, он откажет ей. Прямо сейчас ему лучше было побыть одному, чем в компании, мотивы которой лежали на поверхности, и против откровенности с которой так трудно было устоять. И хотя Драко жаждал общения — а после окончания войны его было очень мало — и хотя разумом понимал, чего стоит от нее ожидать, сегодня эмоции все же смогли одолеть его. Чувствуя себя мрачным и одиноким, он покинул квартиру Панси. А вернувшись в поместье, так и не сумел уснуть. И хотя живот болезненно крутило после обильной выпивки, он сделал единственное, что утешало и отвлекало его от мрачных мыслей все последние годы. Отправился на работу. Но и в министерстве оказался этой ночью не один. Та рыжая тоже была здесь. Неожиданно Драко подумал, что сегодня она выглядит как-то по-новому, но не решился сделать комплимент. Рыжая с улыбкой помахала ему и вернулась к папке с документами. А Драко с кофе в руке тоже вернулся к своей работе. _____________________________________________________________________________ На следующее утро Гермиону разбудил свернувшийся на подушке Люциуса Муха, к маленькой мордочке которого прилип длинный и светлый волос его хозяина. Муха катался по подушке и лапкой тер свой нос, чихая от щекотки. Посмеиваясь, Гермиона протянула руку и убрала с него досадную помеху. В ответ кот моргнул, а затем, очевидно, решив, что она того заслуживает, замурлыкал у нее на груди. Она задалась вопросом, куда ушел Люциус, но в эти дни для него было нередко выходить из дома задолго до нее. Он не мог спать допоздна. А еще не мог подолгу бездельничать. Время, которое когда-то было занято сочинительством, теперь нужно было как-то заполнять. Обычно он аппарировал в Англию, чтобы продолжить свой проект очищения поместья или же потихоньку разбираться с библиотекой. Но к обеду обычно возвращался. А пока ей нужно было отправляться на занятия. Хотя Гермиона наконец-то и догнала программу. Это казалось практически невозможным, но первый семестр почти закончился. Она уже была на пути к тому, чтобы стать настоящей целительницей, и мало что когда-либо казалось ей таким правильным, разве что присутствие в своей жизни одного красивого, сложного волшебника, который иногда и сам бывал не совсем прав. Улыбнувшись, Гермиона поднялась с кровати, надеясь, что день будет для обоих из них по-настоящему добрым. _____________________________________________________________________________ А Малфой сегодня (без ведома Гермионы и против своей привычки) вообще отправился отнюдь не в Англию. В небе ярко светило солнце, и Люциус искренне наслаждался им. Здесь, в Австралии, сейчас стояла весна, и погода напомнила ему их самые ранние дни в Италии. Это была хорошая идея — приехать в Австралию; никто и не подумал бы искать его здесь. А поскольку мать, по-видимому, никогда не упоминала Люциуса перед здешними знакомыми, никто не знал его, поэтому можно ненадолго остаться одному. Кроме того, давно было пора разобраться с ее имуществом. Она оставила все Люциусу, но тот почти отказался от этого несколько месяцев назад, потому что ненавидел все те эмоции, которые это наследство вызывало у него. Теперь оно казалось уже не таким угрожающим, будто призраки прошлого наконец-то оставили его. Теперь он мог спокойно осмотреть территорию. Она была довольно обширная, с большим количеством земли, с собственным виноградником и огромным бассейном. По правде говоря, Люциус не хотел и не нуждался в еще одном поместье, но был почти уверен, что Драко не будет возражать против личной собственности. Он инстинктивно знал, что были времена, когда сыну просто хотелось отстраниться прочь от того напряжения, что испытывал в Англии или Европе в целом. Помимо самой собственности, здесь оказалось еще немало дорогих и ценных вещей. Его отец не оставил матери много денег, но он был щедрым на подарки, принадлежащие именно ей. БОльшая часть малфоевских драгоценностей тоже досталась матери, за исключением того, что всегда передавалось невестке, и ей же после смерти Абраксаса принадлежало огромное количество серебра, хрусталя и разных предметов искусства. Люциус узнавал большинство из этих вещей, с которыми он вырос, увидев, что многие из них теперь выставлены на покрытых пылью полках, и было заметно, что ими никогда и никто не пользовался. Он планировал забрать то, что ему нравилось, частично на виллу, частично в Малфой-мэнор, а оставшееся должно было отправиться в его хранилище в Гринготтсе. Все остальное, по всей видимости, было от второго мужа матери. Тот умер, оставив ей почти все, включая дом и землю. Люциус собирался попросить Драко на досуге разобраться с этими вещами. Его мало заботил вкус какого-то покойного волшебника — ни в женщинах, ни в искусстве, ни в украшениях. Потом Люциусу понадобилось еще какое-то время, чтобы просмотреть драгоценности, и тут он подумал, что некоторые из них могли бы понравиться и Гермионе. Она редко беспокоилась о ювелирных изделиях; у нее почти не было колец, а ожерелья, как правило, носились ею в волосах, поскольку по-другому она их не надевала. Максимум, что Люциус когда-нибудь видел на ней, это были серьги и простенькие браслеты. Помнится, однажды Нарцисса сказала, что у него хороший инстинкт на ювелирные украшения. Как и любой другой подарок, он должен был соответствовать человеку, для которого был предназначен. Конечно, Гермиона была неприхотлива, но и была очень женственна. Ей нравилось чувствовать себя красивой, но при этом она не являлась поклонницей роскошных вещичек. «Ну, получит она от меня максимум, но хвастаться-то этим я ее все равно не приучу; для нее мне нужно выбрать вдумчивый подарок, а не тот, который просто поразит ее». Несмотря на это, он не мог не представить, как много бриллиантовых колец из коллекции его матери могут украсить левую руку Гермионы. Да, она и впрямь заслуживала самого крупного в мире бриллианта, хотя ни один из них, каким бы красивым он ни был, все равно не смог бы полноценно выразить, сколь много она для него значила. К сожалению, ему не попалось ничего, что можно было бы выделить особо. Все казалось слишком безвкусным для Гермионы; «да она с большей вероятностью заложит эти кольца в случае надобности, чем оденет на руку». Эта мысль впервые за несколько дней заставила его улыбнуться. Вооружившись этой улыбкой, Люциус подошел к двери, которую до сих пор не смог открыть. Хотя на ней не было ни замка, ни охранных заклинаний, не позволяющих открыть ее. По-видимому, это был просто барьер в его собственном сознании, который теперь должен заставить его набраться храбрости, и оказаться наконец-то сломанным. _____________________________________________________________________________ — Я... я думаю, что все понял! Разрушитель проклятий с обеспокоенным лицом отошел от двери. И Долиш шагнул вперед с поднятой палочкой. Он, да и вообще все в их команде, были уже осведомлены, что имеют дело с очень умным и очень хитрым волшебником. Подобно тому, как древние египтяне оставляли ловушки в своих пирамидах, Паунд оставил на этой двери несколько очень неприятных заклинаний. Команда авроров работала над ними в течение нескольких дней. Дверь вела в тайник, спрятанный в подвале второго дома, о котором им рассказал Люциус Малфой. Он смутно вспомнил, что был там однажды. Воспоминание, отданное аврорам, было нечетким и неполным, но инстинкт подсказывал, что найти это место очень важно, и Долиш начал работать. Потребовалось много времени, чтобы найти сам дом. Оказавшись внутри, команда поняла, что тот давно и абсолютно не использовался. Они уже готовы были отказаться от дальнейших поисков, но вскоре младший аврор Поттер заметил несколько выцветших следов в пыли подвала, ведущих прямо к двери. Половина из них ясно указывала на то, что за последний месяц кто-то явно проходил здесь. Разрушитель проклятий почти неделю работал практически без перерыва. И чем больше сопротивления они встречали, тем увереннее становился Долиш в том, что ответы, которые им нужны, находятся именно за этой дверью. А теперь, могут оказаться и в пределах их досягаемости… — Отойдите отсюда, — скомандовал он. — Дальше! — Долиш знал, что вполне может погибнуть от незамеченного заклинания, все еще остававшегося на двери, но он был главным здесь. И уж точно не собирался подвергать ни одного из своих подчиненных воздействию заклинаний, способных причинить им вред. Разрушитель проклятий (который, вероятно, лучше всего знал, чего им ожидать) уже выглядел полуживым от истощения. Сглотнув, Долиш приготовился к худшему. — Aлохомора! И нажал на ручку двери. _____________________________________________________________________________ В доме все было так, как он и оставил там в приступе слепой ярости. На самом деле Люциус не устроил здесь погром, несмотря на то, что поначалу хотел сжечь библиотеку дотла. Но нет, все по-прежнему оставалось мрачным и затхлым; да и книга все еще лежала на столе, постепенно покрываясь витающей в воздухе пылью. Его книга… Прерывисто вздохнув, Люциус поднял ее. Он никогда не хвалил Незервуда за дизайн обложки или ее отсутствие. Но, по-хорошему, иллюстратор сделал ее так, будто читал его мысли; обложка получилась вопиюще резкой, лаконичной, строгой, но и бьющей по нервам какой-то ужасающей откровенностью. Люциуса ударило чувство горького сожаления. Если бы он тогда не опубликовал Faim, Патрик никогда бы не попал на линию огня. Нет, понятно, что тот не мог знать, что произойдет, да это и вряд ли помогло бы ему. Но факт оставался фактом: из-за него умер человек, хороший человек с женой и детьми, которые очень нуждались в нем. И, конечно, это навсегда отразится на Люциусе, хотя истинная вина и лежит на Паунде. Однако, оглядываясь назад, было очень глупо размещать в книге так много личной информации, чтобы любой мог прочесть и проанализировать ее. Люциус не был полностью уверен, чего он хотел достичь, делая все это. В то время, находясь в тисках убийственной депрессии, у него невольно возникло почти неадекватное желание какого-то… катарсиса. А теперь нужно смотреть в глаза друзьям и врагам, смотреть сейчас, когда они все знают… и это оказалось даже хуже, чем какие-то первоначальные переживания. Давая людям информацию, ты, так или иначе, даешь им самое настоящее оружие. И готовься, что будет много захотевших это оружие использовать. Люциус быстро пролистал книгу. Ее смявшиеся страницы означали, что мать плакала, читая ее, или, возможно, он просто хотел выдать желаемое за действительное; та могла случайно плеснуть на них немного воды, сидя у бассейна. Но если она плакала... Люциус не знал, что именно заставило его почувствовать это. Какая-то его частичка поняла ее печаль, ее вину и даже смогла почти простить ее. Другая же протестовала против этого, продолжая ненавидеть мать за ту трусость. Он должен был помириться с собственной матерью. Где бы она ни была, ему нужно было отпустить ее призрак. Беда в том, что Люциус понятия не имел, как это сделать. Рассеянно, он перевернул несколько страниц пальцами, и этот звук быстро привел его в себя, сразу же наводя порядок в мыслях. Пока из них что-то не вылетело и не упало на стол. На самом деле, этих «что-то» было два. Это было два конверта. Люциус застыл. Он долго стоял, глядя на них, глядя на то, что молча словно бы угрожало ему: один пожелтевший и старый, другой свежий и ослепительно белый. И на лицевой стороне обоих виднелось лишь одно — его имя. Долиш поморщился, но глаза его были открыты. Он понял, что они по-прежнему стоят у этой двери в абсолютном молчании и что смерть ни за кем из них так и не пришла. А еще понял, что рядом с палочкой наизготовку стоит Гарри Поттер, хотя Долиш и приказал всем отойти. «Ради всего святого, ну сколько же раз мне придется еще говорить этому дерзкому мальчишке, что я не собираюсь давать ему умереть в каком-нибудь легкомысленном проявлении мужества? Особенно после всего, что он уже пережил…» Его суровый взгляд заставил Поттера отступить назад. Нет, Долиш не держал зла против этого юнца, так как тот, несмотря ни на что, действовал очень грамотно. Что поделать, молодой аврор учился самостоятельности, иначе никогда бы не понял баланса между осторожностью и импульсивностью, а также то, чего именно требует от тебя та или иная ситуация. Инстинкты мальчишки были, конечно, хороши, но опытному аврору было ясно, что Поттеру тоже очень повезло на этот раз. Но ведь иногда удача могла и закончится. Как сейчас. Только на этот раз она закончилась у Алоизия Паунда. Кивнув, Долиш подозвал свою команду подойти ближе. Дверь с характерным скрипом открылась до конца. То, что открылось их взглядам, было похоже ни на что иное, как на шкаф, но на самом деле являлось огромной лабораторией. И хорошо снабженной, судя по всему. Долиш начал действовать. — Нам срочно нужен эксперт по зельям. И начинайте собирать все бумаги. Я хочу, чтобы всё было упаковано и доставлено в министерство, и, учтите, я имею в виду действительно всё, ребята! Давайте! ____________________________________________________________________________ Люциус узнал два совершенно разных почерка у обоих писем. Не хотелось читать их, но это было необходимо. Он протер от пыли стул, ощущая, как внутренности будто наливаются свинцовой тяжестью. Руки теперь казались какими-то неуклюжими и совсем не слушались своего хозяина. Опустившись на стул, он потянулся к тонкой бумаге старого письма, понимая, что по времени написания оно могло быть только от отца. «Дорогой Люциус, Если ты читаешь это послание, то я уже мертв. Я попросил твою мать отдать тебе это письмо, как только я уйду, но, думаю, ты понимаешь, что она все равно сделает по-своему. Надеюсь, что она все же прислушается к моим пожеланиям, потому что это, пожалуй, самое важное. Драконья оспа действительно ужасная болезнь. Я едва могу двигаться, не потревожив свои многочисленные язвы. Да и чтобы просто написать это письмо, мне нужно надеть целую экипировку из защитной одежды, хотя и не скажу, что возражаю против этого. Я знаю, что ты не мог бы прийти ко мне, даже если б и захотел, из-за страха заражения, но, тем не менее, твое отсутствие причиняет мне боль. Как и отсутствие Драко. Я не знаю, что мы сделали два года назад, чтобы заставить тебя так ненавидеть нас. Я люблю твоего мальчика, Люциус. Люблю своего внука. И хотел бы, чтобы когда-нибудь ты сказал ему об этом. Хотя я не знаю, что случилось с тобой в последнее время, но знаю, почему ты ненавидишь меня. И знаю, почему ненавидишь свою мать. Эх… ну почему же ты не пришел ко мне, не пришел тогда… Твоя мать наконец сломалась и рассказала мне обо всем только, когда целители сообщили, что жить мне осталось всего четыре недели. Конечно, в тот день она снова была пьяна. Я мог бы понять, если б она пила, празднуя свое скорое освобождение от меня. Не секрет, что мы с твоей матерью никогда не были совместимы. Я никогда не любил ее как нечто большее, чем мать моего ребенка, и даже не пытался полюбить. Она не была для тебя хорошей матерью, а я не смог быть хорошим отцом, хотя не то чтобы знал, как это делается. Но, в любом случае, она рассказала мне. Рассказала о том дне, через месяц после твоего десятого дня рождения, когда ты признался ей. Когда пытался объяснить, что именно тот грязный магл сделал с тобой. Люциус, я знаю, что ты до ужаса боялся меня. Я сам виноват во всем этом. Знаю, что я протестовал против твоего общения с маглами, полукровками и грязнокровками, и даже наказывал тебя за общение с ними. И знаю, что должно было вырисоваться у тебя в голове, пока ты изо всех сил пытался сохранить эту тайну. Боги, как же я хочу, чтобы ты решил тогда поделиться со мной… Я бы ни за что не стал бранить тебя за то, что сотворило с тобой это чудовище. Поверь, моя ярость и впрямь была бы страшна, но никогда, никогда не была бы направлена на тебя. Я знаю, что ты ни в чем не виноват, мой мальчик, как не виноват любой ребенок, оказавшийся беззащитным перед вот таким мерзавцем. Возможно, никто никогда не говорил тебе этого, но пойми: это была твоя беда, а не вина. Только он виноват во всем, Люциус, только этот магл, да гореть ему вечно в адском пламени. Возможно, именно в ад я скоро и попаду, но меня утешает лишь то, что, попав туда, у меня будет цель. Я сделаю ад еще более ужасным местопребыванием для этого жалкого магла, чем является тот для него теперь. Я знаю, ты искал его, и искал для того, чтобы отомстить. Думаю, ты так и не нашел его. У тебя никогда не было возможности встретиться с ним и добиться наказания. А я так сильно хочу, чтобы она у тебя была. Я просто мечтаю об этом. Хочу посмотреть, как ты бьешь его головой об стену, пока он не истечет кровью, пока голова его не треснет, как расколотая перезревшая дыня. Смерть от магических заклинаний слишком хороша для таких, как он. Время от времени я могу только сидеть в своей кровати и плакать от жалости и разочарования. Я знаю, что воспитал тебя, чтобы ты никогда не совершал подобных вещей, и ты будешь ненавидеть мое лицемерие, но теперь все имеет смысл. Теперь я понимаю, почему из твоих глаз исчез свет. А ведь когда-то ты был ребенком, и в твоих глазах он был, этот свет был настолько сильный, что, думаю, я даже слегка ненавидел его. Видишь ли, я был столь несчастен в жизни, что даже презирал твою способность быть таким счастливым. Знаю, для взрослого мужчины глупо и мелко завидовать ребенку, но я завидовал. Даже в детстве я никогда не был так счастлив, как ты. Ты был чем-то особенным, Люциус. С матерью-алкоголичкой и жестоким отцом тебе удалось вырасти милым, великодушным и намного лучшим, чем любой из нас. Я должен был увидеть в этом некое благословение для Малфоев. И уж точно должен был понять: если все это исчезло в тебе, это означает, что с тобой случилось и в самом деле что-то действительно ужасное. Теперь я знаю, почему твои оценки в Хогвартсе никогда не были такими, какими они могли быть. Почему ты разработал персональную полосу жестокости шириной в целую милю и репертуар заклинаний, соответствующий этой полосе. Почему тебя привлек этот радикал полукровка, и ты поставил на карту доброе имя своей семьи, чтобы поддержать идеалы его экстремизма. И знаю, что при этом сам я ничего не сделал, чтобы хоть как-то помочь тебе. Все это время я будто смотрел совсем в другую сторону. Теперь только понимаю, что просто-напросто не состоялся как отец. Я заслуживаю твоей ненависти, Люциус. Понимаю, что ничего не могу сделать, чтобы компенсировать все это. И мне очень больно, что пришлось открыть все сейчас, когда умираю, но полагаю, что это судьба. У меня было так много лет, чтобы сделать хоть что-нибудь правильно по отношению к тебе, но я так ничего и не сделал. А теперь у меня осталось всего две недели, во время которых мы наверняка не увидимся, даже умоляй я тебя об этом. Я думаю о том, как это должно было быть для тебя. Должно быть, ты постоянно чувствовал, что не можешь поступить правильно. В твоем мире не было ни одного человека, которому ты мог бы доверять. Ты оказался в ловушке своего собственного сознания. Все, чему я учил тебя, говорило, что ты должен быть сильным, невозмутимо спокойным и совершенным, как я, боги, какая ложь. Какая ужасная, дорого обошедшаяся тебе ложь. Прости, Люциус. Мне так жаль, что даже душа болит. И этот гнев бушует в моей груди, наполняя горло желчью. Я хочу встать с этой постели, забыв о своих болячках и обо всем остальном, и сделать что-нибудь, что могло бы изменить то, что произошло. Если бы я так не ослаб к этому моменту, и не было риска заразить нашу библиотеку, сейчас я бы находился именно там, исследуя заклинания, чтобы отправиться в прошлое и изменить его. Я уже зашел так далеко, что попросил министерство выдать мне маховик времени. Но, боюсь, к тому времени, как моя просьба пройдет через все бюрократические препоны, будет поздно, и я уже умру. Во всяком случае, они ни за что не одобрят это с ходу. Поэтому, поскольку не могу спасти тебя, то должен согласиться и сказать то, что должен был сказать уже давно: я люблю тебя, сын. Я горжусь тобой. Ты лучше, чем я. Ты сильный и умный, красивый и щедрый, сострадающий, талантливый, хитрый, верный, жестокий, терпеливый, остроумный, заботливый. И некоторые из этих качеств мучили твою душу в течение долгого времени. Но когда родился Драко, я видел, как они вернулись. Я увидел искру в твоих глазах, не такую, как в детстве, но достаточно яркую, чтобы дать мне надежду. Я не в состоянии просить тебя об одолжении. Но, пожалуйста, Люциус, не теряй это хорошее, что есть в тебе, снова. Не утони в боли и ненависти. Не становись таким, как я. Будь мужчиной, а не призраком. Будь отцом, а не каким-то холодным главой рода. Будь всем, кем я так и не смог стать. И поскольку я не могу по праву называть себя твоим отцом, я остаюсь... Обычным Абраксасом Малфоем». Люциус знал, что были времена, когда даже он, с интеллектом писателя, не мог выразить словами свои чувства. Сейчас наступил как раз один из таких моментов. Был только один возможный способ описать то, что он чувствовал после прочтения этого послания. Он чувствовал... что его вот-вот вырвет. Он спокойно встал и, ощущая, как приступ рвоты настигнет его уже почти сейчас же, быстро вышел из библиотеки. Двадцать минут спустя он все еще сидел в туалете, опустив голову к сиденью унитаза. Болезненные спазмы приходили и уходили быстро, как шок, будто хранившийся в том конверте. К сожалению, он не чувствовал себя лучше, как это часто случалось после встречи с фарфоровым богом. Ему снова казалось, что безумие словно течет по его венам, разжижая мышцы, и именно поэтому он и оставался там, где и находился, несмотря на эту унизительную позу. Наконец тошнота стихла, и он с трудом решил подняться на ноги. Но почувствовал сильную слабость, будто письмо отца и впрямь лишило его сил. Хотелось только одного: забиться в какую-нибудь тихую норку и там забыться, не думая больше ни о чем. Через несколько минут он пришел в себя уже достаточно, чтобы шагнуть к раковине. Там Люциус наложил заклинание очистки зубов, побрызгал в лицо водой и осмотрел свою одежду. Странно, но та была в порядке... почему-то. Надо было возвращаться в библиотеку: у него было еще одно письмо, нуждавшееся в прочтении. И, насколько он знал, реакция на него могла быть ничуть не лучше, чем на письмо отца. Но, открыв второй конверт, он увидел там лишь белый и абсолютно пустой пергамент без единого слова. На нем виднелись только высохшие следы упавших капель. И замер, не понимая, как это принять. Либо мать смогла подарить ему несколько крокодильих слезинок, а не настоящих слов извинений, либо ее горе, сожаление и вина были настолько велики, что даже бросали вызов словам, а ее слезы были самым чистым извинением, которое она и смогла передать ему. _____________________________________________________________________________ Когда занятия закончились, Гермиона вдруг обнаружила, что на площади ее ожидает еще один человек. Когда-то это была Андромеда. Теперь же посреди толпы здесь стоял Гарри, выглядевший в магловской одежде со своими взъерошенными волосами на редкость невзрачным. Понятно, что он был рад ее видеть, но на лице его светилась несколько непривычная серьезность, которую она знала лишь потому, что видела ее в последнее время уже не раз. Гарри никогда не мог скрыть, когда что-то беспокоило его. Тем не менее, он крепко обнял ее, прежде чем спросить ее, могут ли они где-нибудь поговорить. Поначалу Гермиона подумала отравиться с ним прямо на виллу, но потом решила не делать этого. Ни Гарри, ни Люциус не нуждались сейчас в каких-то неприятностях. И повела его в маленькое кафе рядом с университетом, где заказала обоим сэндвич с моцареллой и помидорами. Конечно, этим перекусом она испортит себе аппетит, но это неважно, ведь пока она сможет убедить Джо-Джо, что совсем не голодна, та все равно не успокоится, подсовывая Гермионе всякие вкусности. После того, как оба покончили с едой, Гарри откинулся назад и наконец-то начал: — Гермиона, у меня появилась еще кое-какая информация об Алоизие Паунде. Я подумал, что тебе и... ну, Малфою будет полезно узнать это. Она нетерпеливо кивнула. Они ломали голову над этим вместе, удивляясь, как Паунду удалось создать своего коллегу, и чем он еще занимался. У Люциуса было достаточно мыслей, но он быстро прекратил эти мозговые штурмы. Гермиона, с другой стороны, часто находила себя погруженной в мысли о Паунде в самое неподходящее время. Она ненавидела, когда сталкивалась с загадкой, которую не могла разгадать, и ее разум никак не успокаивался. — Мы наконец-то прорвались через охранные заклинания подвальной двери во втором доме Паунда. Там была лаборатория зелий, — он невесело улыбнулся ей. — Снейпу бы она понравилась. — Что вы нашли? — Многое. Паунд … скажем прямо, гениальный зельевар. Он подправил формулу Оборотного зелья, чтобы оно работало с задержкой. При приеме его пьющий остается самим собой, но уже через час, оно начинает работать. Вот так он смог подставить Бартоломью. Он взял несколько его волосков в редакции «Акулы пера» и использовал их в варианте Оборотного, чтобы Паунд в итоге выглядел так, будто его подставили, когда сам наоборот подставил Бартоломью. — Получается… поэтому, когда Паунд напал на Люциуса, это был действительно он, хотя позже кровь показала принадлежность к Бартоломью… — Да. К тому времени, когда криминалисты завладели ей, та уже превратилась в кровь Бартоломью. На лице Гермионы появилось выражение тревоги. — Надеюсь, он никому не сообщил о своем открытии? — Мы не знаем, — Гарри забарабанил пальцами по столу. — Но, вероятно, он так или иначе планировал это. — Хорошо, что его поймали, — выдохнула она, качая головой. — Такое зелье в руках не тех людей может сделать невозможным обвинение настоящего преступника, — Гермиона могла себе представить, сколько людей будет несправедливо отправлено в Азкабан. — У него были большие планы, — пробормотал Гарри. — Мы нашли еще целую полку лабораторных журналов. Из записей в них стало понятно, что Паунд планировал восстановить идеологию Волдеморта без… как он там писал… «Без мании и недостатков мстительного полукровки, слишком одурманенного темной магией». Гермиона нахмурилась. — Что это значит? — Это означает, что он планировал уничтожить маглорожденных исключительно с помощью повседневной магии. В основном зельеварения. Он сконструировал еще одно заклятие так, чтобы заклеймить красной буквой «М» руку каждого маглорожденного, а буквой «Н» всех тех, у кого один из родителей магл, маглорожденный или полукровка. Только волшебники смогли бы видеть эти буквы. Те, кто помечен буквой «H», должны были работать слугами или на неквалифицированных работах. А для магорожденных он готовил другое зелье — способное лишить магии и забыть о ней, но его, слава Мерлину, он так и не закончил. Потом он планировал отправить их обратно в магловский мир. Чистокровные должны были контролировать все остальное. Он называл это... ненасильственным решением для зла, проникающего в волшебный мир. Ошеломленная Гермиона откинулась назад. Все это время этот, казалось бы, нормальный маг находился в своей тайной лаборатории, где планировал сегрегацию магов и уничтожение маглорожденных! — Но... но как он планировал воплотить это в жизнь? Люди не готовы просто так выпить какое-то странное зелье. Они же не такие глупцы. — У него есть друзья. Контакты, как он это называл. Некое сообщество, как у Волдеморта, только они не ходят в масках. Они с Гарри слишком хорошо знали, как легко неожиданный переворот может свергнуть правительство, и даже однажды уже пережили это. И надо думать, что со временем это могло произойти снова. — М-да… учитывая элемент неожиданности, Паунд мог нанести непоправимый ущерб. — Вот почему он с упорством маньяка преследовал Люциуса. Его знания были опасны. Ирония заключалась в том, что если бы он просто оставил Малфоя в покое, тот никогда бы не узнал, что его памятью манипулировали, а мы никогда бы не выяснили ничего о лаборатории… Теперь она поняла, почему Гарри выглядел столь расстроенным. Одного только факта, что кто-то замышляет снова восстановить идеологию Волдеморта, было достаточно, чтобы расстроить его. А то, что мир должен был поблагодарить Люциуса за то, что именно тот раскрыл заговор, беспокоило его еще больше. Зелёные глаза Гарри выглядели и впрямь расстроенными. — Неужели это никогда не кончится, а, Гермиона? Она понимала, о чем он сейчас. Предубеждения, страх, темная сторона магии — всё, что так мучило их в юности... Гермиона наконец смогла заговорить: — Люди вообще не идеальны, знаешь ли. Без идеальных людей не может быть идеального мира. — Но после всего... неужели это так ничему не научит их? Гермиона подумала обо всех чистокровных, которые взяли и отвернулись от Люциуса, и о более молодых, которые этого не сделали. — Прежде всего, они должны быть готовы учиться… Гарри вздохнул, но, казалось, удовлетворился ее ответом. Он провел пятерней по волосам. — Ну, по крайней мере, Паунд будет сидеть до конца жизни в Азкабане, а мы понаблюдаем за людьми, связанными с ним. Любое неверное движение, и они окажутся там же, — а после паузы добавил: — Уверен, ты скажешь обо всем Люциусу. Подозреваю, что после этого журналисты должны вести себя немного добрее. _____________________________________________________________________________ На виллу Гермиона вернулась переполненная новостями, но когда нашла Люциуса, то поняла, что сейчас ему необходимо молчание. Он лежал на спине в постели, молча уставившись в потолок. Глаза его смотрели куда-то вдаль, а на лице царила растерянность. Он даже не заметил ее, пока Гермиона не залезла на кровать рядом с ним. Но даже тогда он остался недвижим. Таким он был, когда что-то мучило его сознание. Раньше он мог бушевать, становиться безумцем, совершать что-то разрушительное... но прекратил такое поведение после инцидента в поле подсолнечника, предпочитая запираться в этом (подобном трансу) состоянии, чтобы попытаться разобраться в своих эмоциях. Понятно, что это было намного безопасней, но не менее страшно, и в последнее время Гермиона понимала это слишком хорошо. Обычно она просто оставляла его одного. Но не сегодня. Сегодня она нуждалась в нем. Какой бы сильной она ни притворялась перед Гарри, ее глубоко беспокоил тот факт, что она все еще не принята в волшебном мире. И не хотела верить, что ей придется потратить всю свою жизнь на защиту того, кем она была, но Паунд и его соратники не оставляли ей оптимизма. Гермиона перевернулась и осторожно взобралась на Малфоя. Люциус с легким вздохом принял ее к себе, и автоматически обнял. Так они лежали еще долго, без слов наблюдая, как дневной свет постепенно гаснет в комнате. И ее тяжесть была так приятна… Такая теплая, знакомая... вся принадлежащая ему, а он — ей, и Люциус совсем не возражал против этого. Он вдруг ощутил, как в нем просыпается желание, которого не ощущал уже несколько недель. Состояние его в эти недели напоминало ему собственное состояние, когда он только-только встретился с ней: стресс и затянувшаяся депрессия уничтожили тогда все следы проявления либидо у Люциуса. Нет, Гермиона не оказывала на него никакого давления. Хотя он и знал, что она скучает по сексу; да и сам скучал, но напряженность сознания в эти недели напрочь перебивала желания тела. Но в последние несколько дней Люциус начал часто задумываться: а какую роль играет в его жизни секс, что делает с ним, для чего используется и каким вообще он должен быть. Сказать по правде, иногда он даже боялся, что обращение к ней физически будет для их отношений сугубо регрессивным, что раньше сексуальность была всего лишь защитным механизмом, способом восстановить силы или освободить себя, потому что в то время он и впрямь был обессилен. Еще он ужасно боялся причинить ей боль или напугать, если все же решит заняться с Гермионой любовью в то время, когда разум будет погружен в свои непростые проблемы. Ведь раньше он зачастую полагался на секс, как на способ восстановления своего внутреннего контроля, мягко говоря, и мог быть… почти животным. Нет, он всегда любил и желал Гермиону, но тогда разум его был свободен и чист. А сейчас… сейчас он просто не доверял себе. Но сегодня его возбуждение ощущалось иначе. Оно не было стремлением к контролю, отвлечением от неприятных мыслей или даже желанием физического удовольствия. Нет, сегодня это была острая потребность в близости с ней. Люциус больше не мог и не хотел плыть по течению своих тяжких дум. По-прежнему не начиная разговора, Гермиона просто смотрела на него. А он наконец позволил своему взгляду сосредоточиться исключительно на ней. И взгляд этот был таким теплыми, хотя и оставались в нем следы утренних переживаний, что Гермиона не выдержала и потянулась, чтобы погладить его по щеке. Она никогда не спрашивала во всех подробностях, чего же его беспокоит, зная: если Люциус захочет поговорить, а доверял он ей достаточно, чтобы сделать это без уговоров или бутылки огневиски, то обязательно заговорит об этом сам. Это же знал и Люциус. В любом случае, так уж случилось, что слова были не тем, что им нужно. Гермиона поймала себя на мысли, что ей безумно приятно, что сегодня глаза его смотрят на нее так открыто, как давно уже не смотрели. А потом Люциус медленно поднял подбородок и коснулся ее рта губами. Ощущение было восхитительным, как тогда, в первый раз во время бури. Так много хотелось сказать ему, что даже снова помешай им Джо-Джо, она бы не остановилась. Их поцелуи стали глубже, когда два перегруженных раздумьями сознания потихоньку начали расслабляться. Вскоре язык Люциуса сплелся с ее языком, он скользил во рту, дразнил, вызывая горячечное возбуждение по всему телу. И хотя прикосновения его губ были какими-то лихорадочными, касания рук оставались неторопливыми и ласковыми, словно бы он вспоминал каждую линию ее тела. Гермиона слегка отстранилась, чтобы тотчас поцелуями прильнуть к его лицу. Прямо под челюсть, туда, где пульсировала сонная артерия, туда, где шея встречалась с плечом, и где его естественный запах был настолько сильным… о, да, это все по-прежнему безумно возбуждало ее. И Гермиона услышала, как дыхание его стало тяжелее. Кожа Люциуса уже порозовела, когда она расстегнула пуговицы на его рубашке. Брюки тотчас последовали за ней, а, когда она стягивала их, его руки легли ей на блузку. Больше всего на свете ему хотелось почувствовать ее такой же голой, каким был сам. Поняв это, она помогла ему быстро расправиться и с ее одеждой, и счастливо выдохнула, наслаждаясь прикосновением обнаженных тел друг к другу. Они торопливо использовали положенные заклинания, чтобы снова окунуться в свое бесконечное объятие. Теперь она откровенно наслаждалась жестким прикосновением к животу его уже напрягшегося члена, скольжением его ног, сплетавшимися с ее собственными, касанием сосков, которым, казалось, Люциус просто поклонялся. Она застонала, когда он всосал то место у нее на шее, обнаруженное когда-то опытным путем, и опустила руки, сжимая его ягодицы и желая, чтобы он поскорее уже вонзился в нее. Их прелюдия была беспокойной и страстной, полна жарких прикосновений рук, ртов, которые не могли остановиться. К ее удивлению, Люциус не запротестовал, когда она опустилась по его телу, чтобы вобрать в рот член. И это было отнюдь не той лаской, которой он был избалован, но, получая ее, он всегда с упоением и благодарностью тихо принимал даруемое, ни на чем не настаивая. Но не сегодня. Казалось, сегодня что-то толкнуло его через край привычной сдержанности. Член жарко пульсировал на губах Гермионы, а дыхание Люциуса становилось все более прерывистым. Его руки вцепились в ее волосы, опуская голову Гермионы ниже и ниже, побуждая ее взять член еще больше. И она с радостью послушалась, любя его тело, его вкус, его тепло. И то, какое удовольствие доставляло ему это сейчас. Несмотря на то, что страстно желала почувствовать Люциуса внутри себя, она продолжила, готовая ласкать его плоть так долго, как он позволил бы ей. Сегодня ей страшно хотелось узнать, каково это — заставить его кончить от оральной ласки. С губ Малфоя слетел бессвязный стон, и Гермиона поняла, что оргазм его совсем близок. Теперь его руки слегка дрожали, а в бедрах появилось какое-то напряжение, она смогла почувствовать это. Гермиона начала двигаться быстрей, понимая, что и сама страшно возбуждена. И возбуждение только усиливается. А когда он начал повторять ее имя, вообще пришлось дотянуться и дотронуться до себя, невольно застонав, когда пальцы влажно заскользили по клитору. Резкий рывок за волосы заставил ее поднять лицо. Гермиона посмотрела на Люциуса затуманенными глазами. Его щеки ощутимо порозовели, да и на лбу блестел пот, а волосы были в ужасном беспорядке, вероятно, из-за того, что он с силой прижимал голову к кровати, блаженствуя от ее ласки. — Ты точно хочешь этого? — задыхаясь, спросил Люциус, хотя в глазах еще мелькала неуверенность. Гермионе хотелось рассмеяться над ним. «О, боги… Да я вся мокрая от возбуждения! Интересно, этого достаточно, чтобы убедить его?» — и она положила руку ему на живот, давая почувствовать собственное вожделение. Неопределенность в его взгляде исчезла. Люциус закрыл глаза и откинулся назад, а рука выпустила ее волосы. Гермиона улыбнулась и вернулась к тому, чем вдохновенно и занималась до этого. Через секунду его рука снова впилась в ее кудри, и Малфой действительно позволил себе расслабиться. Он начал прижиматься к ее рту, ища разрядки, которую она с радостью и подарила ему. Оргазм его был долгим, неспешным и каким-то дрожащим. Сначала он вообще забыл, как дышать. Затем шипяще выдохнул сквозь зубы, а когда наконец смог вздохнуть, издал звук, которого она давно не слышала, — этот полу крик, полу стон чистейшего наслаждения. И сочетание всего этого: звуков, что он издавал, ощущений во рту его плоти, настойчивого движения ее собственной руки — все это так сильно возбудило Гермиону, что ей пришлось даже чуть-чуть отстраниться, чтобы отдаться на волю собственного оргазма. Она не видела его глаз, наблюдающих, как она кончает от прикосновений к себе. И это тоже было нечто новое, поскольку он еще никогда не имел удовольствия наблюдать, как она мастурбирует. На это всегда не хватало времени, да и чаще всего он не хотел ждать, обычно желая присоединиться к ней на пике. Но на этот раз, она не нуждалась в нем; голова Гермионы откинулась назад, бедра раскрылись, а ловкие пальцы торопливо терзали свой клитор. Люциус отпустил ее, отчаянно пытаясь отдышаться. Это оказалось невозможным. Конечно... да и как ему было отдышаться, когда его прекрасная ведьма дотрагивалась до себя прямо у него перед глазами? Но прошло всего несколько минут, и он пришел в себя и поднялся на колени, чтобы снова встретиться с ней. Он обнял ее и протянул другую руку между их телами. Люциус освободил ее от задачи доставлять себе удовольствие, и Гермиона счастливо уступила, вздыхая и опираясь на него. Малфой жадно поцеловал ее, прежде чем уложить обратно на матрас. Ему понадобилось всего несколько минут, чтобы прийти в себя после первого оргазма, и теперь он не намеревался тратить ни мгновения. Он целовал Гермиону, пока у той не закружилась голова, а дыхание не начало перехватывать. Затем спустился к груди, чтобы она не потеряла сознания от нехватки воздуха. Теперь он сосал и подразнивал ее соски, легко скользнув пальцами в ее влажность. Влагалище было таким жарким, таким тесным и все еще слегка пульсирующим от прошлого оргазма, что это казалось ему восхитительным. Он медленно и осторожно двигал рукой, ожидая момента, когда сможет оказаться внутри. И чувствовал эйфорию. Наконец, наконец-то он почувствовал себя свободным, как будто сбросил какую-то непонятную тяжесть, давившую на него вот уже больше месяца. Теперь он был здесь, с любимой женщиной, даря ей и сам получая экстаз, наполненный исключительно любовью. Это оказалось намного сильнее, чем ощущение контроля или подчинения, и его тело снова вспыхнуло, наполняясь какой-то невероятной эротической энергией. Именно эта энергия заставила его пережить второй оргазм Гермионы, и третий, и четвертый, и даже, когда сам кончил еще раз, он все хотел и хотел двигаться, толкаться в нее, трогать ее, целовать, лизать, посасывать… и Гермиона позволяла ему делать все это. Пока не начала подозревать, что в ближайшем будущем еще долго не сможет ни ходить и ни сидеть. Сегодня она ясно ощутила, как в нем что-то изменилось. Что именно, она понятия не имела, да и не время было обдумывать все это, она оказалась настолько измотанной, что заснула практически сразу, как только он отпустил ее. А Люциус еще долго смотрел в потолок и бессмысленно улыбался, пока сон не одолел и его. Все проблемы оказались на время забыты.