House Of Wretched

      В пустых коридорах сегодня тихо.       И хотя половицы привычно скрипят под ногами, и мухи жужжат возле двери квартиры 201, будто никто давненько не выносил из нее протухшее мясо, это место кажется Генри просто обителью молчания. Так даже лучше, ведь громкие звуки вызывают головную боль.       Все в последнее время вызывает головную боль.       Но через какое-то время мужчине становится слишком одиноко; черт возьми, у его сына сегодня день выпускного, а он шляется непонятно где, даже не желая прийти к старику-отцу и показать ему диплом об окончании!       — Миссис Гиббсон? — Фишер-старший тихонько стучит в дверь квартиры, и, когда старушка с выкрашенными в розовый кудри, прямо как у тех чистых овечек, которые с иконой под рукой и с маленькой палочкой-тростью ходят в церковь по воскресеньям и нянчат внуков, открывает, протягивает ей пышно украшенную рюшами коробку конфет, старается улыбаться. — Добрый вечер. Я подумал, мы могли бы выпить пару чашек чая, если Вы не против; знаете, сегодня де...       — Отравить меня решил? — почти шипит старуха, как разозленная кошка, и Генри так и замирает с выставленной вперед рукой, смотря больше жалостливо, чем удивленно. — Проваливай.       Со своим сыном он живет в этом доме достаточно долго времени, чтобы научиться никогда не спорить с этой особой.       — Проклятие, вы все проклятие... — слышит мужчина, уже отходя. Видимо, он зря проехал несколько этажей на лифте.       Этой пачке конфет было самое место в мусоропроводе, но, решив, что она может пригодиться еще кому-то, Фишер идет к квартире Эддисона, чтобы просунуть через его щель для глаз злосчастные сладости.       По дороге он встречается с Лизой; непривычно видеть ее в длинном, желтом платье, вместо синего комбинезона и перчаток, с дамской сумочкой в руке, которая была куда меньше швабры, макияжем и прической. Он никогда не знал в женщине аккуратность, а потому даже удивился, и на это Элизабет лишь рассмеялась в ладонь, а к ее бледным щекам прилила кровь.       — Салли тоже куда-то пропал? — между делом она вытащила платок, заботливо стирая с пиджака Генри едва заметное пятно; он расслабился, понимая, что это все та же Лиза, мать лучшего друга его сына, добрая и услужливая женщина, которая приглашает его маленькую семью на ужин в рождество. — По-моему, с их стороны это немного небрежно...       — Раз Ларри тоже нет, значит, они опять вместе, — светловолосый пожал плечами и улыбнулся.       Он никогда не был хорошим собеседником для сына, с тех пор, как Диана умерла. Поначалу мужчина сильно корил себя за это, но был очень рад, когда Сал впервые обзавелся близким другом. Насколько близким, что мальчишка даже никогда не пробовал пожаловаться, будто его ничего и не беспокоило.       Если, конечно, он давно не придавал значения постоянному уходу за обезображенным лицом и не волновался за Генри, грешившего редким перебором таблеток. В ином случае, тот попросту не замечал всех этих вещей и был ужасным отцом.       — Они будут в порядке, — ощутив ободряющие хлопки по собственному плечу, мужчина впервые за всю последнюю неделю приободрился.       Элизабет действительно была сильной женщиной; раздаривала собственную поддержку всем вокруг, имея синяки под собственными глазами и достаточно усталый вид, могла приютить у себя Салли на короткое время, когда Генри оказывался недееспособным приглядывать за мальчиком, ведь тот, хоть и не показывал, но очень остро нуждался в матери.       — Хотите выпить чаю со мной? — несмело предлагает Фишер, и Лиза охотно кивает.       — К чему такая вежливость? Ей-богу, завязывай с этим, — глаза женщины насмешливо блеснули, она уперла ладони в бока. — Мы не чужие. Правда?       Взрослые, по обыкновению, спустились в подвал — даже там было куда чище, чем в запущенной квартире Фишеров, которые до сих пор не удосужились разобрать часть коробок с вещами за ненадобностью. Из комнаты Лоуренса не доносилось никакой музыки, а это значило, что парни, возможно, вообще были где-то в городе; по крайней мере, они могли пойти отпраздновать последний день школы с одноклассниками, хотя в это Генри верилось мало — эти ребята всегда старались воздвигнуть барьер между собой и прочим обществом, будто надеясь, что подобным образом посчастливится прожить всю жизнь.       — Как ты все успеваешь? — мужчина оглядывает помещение, неловко садясь на диван, и задерживает взгляд на настенной фотографии беременной Элизабет в обнимку с сыном. Она никогда не рассказывала, что стало с ее вторым ребенком. — Я имею ввиду, здесь невероятно чисто. Серьезно наслаждаешься своей работой?       — Ларри помогает мне, — пожимает плечами Джонсон, уже кипятя воду; недавно, в честь совершеннолетия ее сына, Эддисон подарил ей целый набор чайных пакетиков собственного изготовления. Что может быть лучше подарка, сделанного своими руками?       — Удивительно, — Генри чешет бороду; он всегда так делает, когда смущается или не может чего-то сказать. — Не буду врать, он совсем не похож на прилежного ребенка... но я рад, что это действительно так.       Элизабет вздыхает, качая головой. Чайник свистит, напоминая о себе, и вскоре кипящая вода оказывается в двух небольших, аккуратных чашках, расписанных цветами — их уборщице подарил уже сам Фишер-старший, потому что, как никак, надо было проявить хоть немного внимания к женщине, которая столько для них делает. Женщина садится рядом, с прямой спиной и плотно сжатыми ногами; она выглядит напряженно, на ее лице проскальзывает нотка волнения, и Генри смотрит на ее огрубевшие, покрытые ссадинами ладони, на длинный нос, из-за которого ни один мужчина апартаментов никогда не считал ее привлекательной.       — Если честно, — начинает Лиза, подрагивающими пальцами сжимая посуду — она всегда так делает, когда собирается в кои-то веки высказать кому-то свои проблемы, — Ларс способный мальчик, всегда им был, но...       Она колеблется, отводит глаза.       — Мне так страшно за него.       Женщина редко находилась в подавленном состоянии и никогда не плакала при ком-то. Но теперь она добровольно склонила голову, готовясь выразить все накопившееся. Потому что у человека, которого она родила, воспитала в одиночку, которого безумно любила, несмотря на всю его небрежность, началась взрослая жизнь. Но готов ли он к ней?       — Последнее время у него было столько проблем. Помнишь, что они с Салом натворили полгода назад? — Джонсон забывает о чае, а Генри вспоминает, как тогда устроил настоящую истерику, выбив сына из колеи на долгое время. Подумать только — напиться, сорвать представление, на котором заведомо не разрешалось появляться, угодить в полицейский участок! «Кем ты стал и кем ты будешь?!» — допытывался мужчина тогда, а Салливан часто моргал, но смотрел на отца неотрывно, и одному богу известно, что за выражение было на его скрытом протезом лице в тот раз. Теперь-то, конечно, Генри понимает, что и сам ничуть не хуже. — Я знаю, что твой мальчик пытается уберечь его от всего этого, и мне так стыдно, что Ларри никак не поддается, будто собирается все время просидеть в своей комнате, слушая эту сатанинскую музыку и валяя дурака. Боже, ему уже девятнадцать!       — Дай ему время, — терпеливо просит Фишер, понимая, что времени-то в запасе больше и нет.       — Я боюсь того, что ему придется драить полы изо дня в день и скитаться по дешевым квартирам, в надежде остаться там, — Лиза смотрит в глаза Ларса на фотографии. Он с самого детства действительно слишком беззаботный. Или пытается казаться таким. Если все же второе, то Элизабет точно знает причину, но мужчина не собирается лезть к ней в душу. — У него нет будущего. Здесь нет будущего. Я думала очень долго, за последние двенадцать лет у меня накопилось немного денег, и я считаю, что мы с ним должны уехать отсюда.       Синеволосый вздыхает, абсолютно понимая чужие переживания; вот только в голову лезут еще и свои собственные, и Салли; юноша только прижился в этом странном месте, и у него, если подумать, совершенно нет близких людей, кроме художника. Что будет, когда и тот уедет?       — Ты и твой сын правда сделали для нас слишком много.       Откладывая чашку, женщина берет Фишера за руку, сжимая, будто ища в нем поддержки. Они — родители, оба не высыпающиеся ночами, оба вынужденные в одиночку тащить на себе груз в виде трудных детей, оба невероятно одинокие и несчастные — смотрят друг другу в глаза достаточно долго, прежде чем уборщица не подается вперед, закрывая глаза, и не касается губ мужчины своими, осторожно, несмело, ожидая ответа.       Генри обнимает ее, и все перед глазами плывет. Они могли бы уехать вместе?       В его руках она кажется маленькой, хотя на деле куда выше — видимо, это у Джонсонов наследственное. Он мнет ее губы нелепо, потому что не целовал никого уже много лет, и столько же времени не испытывал в груди хотя бы малейшего трепетания, которое чувствует подросток на первом свидании. Диван жесткий, несколько выбившихся из-под обивки пружин впиваются светловолосому в ногу, а их чай стынет, на пару с так и не тронутыми конфетами дожидаясь своей участи.       Острый нос Элли прижимается к его, ее губы тонкие и сухие, а пальцы цепкие, костлявые; словом, все совсем не так, как было с Дианой.       — Прости, — запинаясь, извиняется Генри, за плечи отодвигая от себя мнимую партнершу. — Я не могу.       Взгляда более беспомощного он в жизни не видел.       — Мне жаль, — бросает он, вскакивая, и Лиза, пусть ей очень грустно, понимает, что забыть любимую жену (как и ей — нелюбимого мужа) просто невозможно.       Она действительно не обижается, оставляет свои глупые надежды, старается сочувствовать Фишеру так же, как и он ей, ведь она так благодарна ему; но когда мужчина выбегает из квартиры, Джонсон закрывает ладонями лицо, и ее плечи беззвучно содрогаются.

***

      В подвал днем ранее натаскали всякого барахла — коробок, в которых хранились канистры с отбеливателем, ведра, складные стулья; наверное, в скором времени потребуется приобрести парочку таких, потому что Генри всерьез собирается заняться своим домом в ближайший месяц, да еще и постарается привлечь к большой уборке и Сала. Поэтому он даже немного рад, что чета длинноносых покинет апартаменты в скором времени. Не придется сталкиваться с Лизой лицом к лицу, чтобы заплатить за инвентарь. Ему не хотелось бы делать этого теперь, как бы он ни сожалел.       Но что-то за наставленными вещами шумит, стучится об них; в голову сразу же приходят мысли о связанных людях, расчлененных трупах, призраков, в конце концов, — неудивительно, в таком-то месте, — но Фишер достаточно быстро успокаивает себя, решая, что это просто крысы.       Лиза, вроде как, тоже не боится крыс.       Она правда дорога ему, но кто он такой, чтобы предавать память многолетней любви, девушки с мягкими чертами лица и блондинистыми, спутанными волосами? Это так глупо — цепляться за мертвеца, но иначе жить просто не получается.       Старик знает, что сделал неправильный выбор; Элизабет нуждается в нем, он нуждается в Элизабет, а Салли и Ларри нуждаются в полноценной семье, да и друг в друге, и они могли бы купить скромный домик, жить размеренно и счастливо; женщине не приходилось бы работать и днем, и ночью, а их дети не были бы такими одинокими, возможно, смогли бы как-то состояться в жизни, навещать своих «предков» время от времени, привозить им что-то, показывать, как работает недавно выпущенный в продажу цветной телевизор с HD-качеством, или просто любить, обнимать, быть рядом.       Поток мыслей прерывается сдавленным ругательством. Это был голос Салливана. Генри точно знает.       — Тише, — шикает кто-то рядом, и у мужчины мгновенно замирает сердце; он приближается к коробкам, думая, что посмотрит лишь одним глазом, что готов в любой момент броситься на обидчика сына. Осторожно заглядывает, стараясь не шуметь, ведь подсознательно, все-таки, боится.       Первым делом в поле зрения оказывается брошенный на пол протез; сердце Генри подскакивает, ему на секунду кажется, что на полу лежит его сын.       Он видит тощее тело Лоуренса, видит, как его шею обвивают две руки, прижимая как можно сильнее, как сам художник целует уродливое, покрытое язвами и местами лишенное кожи лицо его ребенка, одной ладонью гладя по шраму-рубцу, грубо зашитому, на щеке, а другой — держась за ширинку чужих штанов, и Салливан льнет к нему, как котенок, не замечая ничего вокруг, не замечая опешившего отца, уставившегося на происходящее, и жадного взгляда любителя метала, будто тот практически не испытывает отвращения, наоборот, хочет просто напросто сожрать его целиком.       — Да не дергайся ты, — смеется Лар в чужие губы, за что получает легкий подзатыльник. — Я еще не блеванул, и ты тоже, видишь? Так что не пизди.       Брюнет дергает недовольного Сала за аккуратный хвостик, и тот распускается; волосы падают протезнику на плечо и лицо, путаясь, и Генри отшатывается, не желая больше смотреть на происходящее.       Он заходит в лифт, даже не сказав никому о своем присутствии, и, пока добирается до четвертого этажа, думает о том, что стоило бы остановить их, наорать на Фишера-младшего в который раз, оборвать абсолютно все контакты с Джонсонами, и не потому, что он не желает сыну счастья, а потому, что Ларри тот еще проходимец, пьющий дебошир, оставшийся в школе на второй год и чудом закончивший ее теперь, прижившийся в тюремной камере, состоящий на учете (а потому - совершенно бесполезный), что он утянет Сала за собой на самое дно, и, кто знает, что еще, кроме алкоголя и беспорядочных гомосексуальных связей, попробуют эти двое.       Но пока мужчина оказывается в квартире, слушая скрип половиц под ногами и странные шорохи в стенах, которые преследовали его все годы жизни в апартаментах. Он следует в ванную комнату и принимает так много таблеток, что отрубается почти мгновенно, в кресле на кухне; когда Сал, с красными отметинами на плечах и шее, с заплывшим взглядом и дрожащими ногами, вернется домой, то обязательно придется вызвать скорую, потому что сердце Генри может и не выдержать.       В пустых коридорах сегодня тихо.