The Little Bastard

…В какие бы глаза он не заглянет — увидит до идентичных и одинаковых отпечатков всё. Жалкую предсказуемость. Ничем не привлекательную грязь. Абсолютную скуку. Их слабости, перемешанные с глупыми мечтами, сменяющие друг друга в хронологическом порядке. У них всё идёт по строго задуманным правилам природы, и каждый их шаг можно предопределить, даже не открывая глаза. А когда всё так понятно и ясно, Джим ищет гротескные ощущения, парадоксальные истории… Этот невыносимый и нескончаемый поток крови перед его глазами появился вместе с ним, алым цветом окрашивая его ночные кошмары. Он не исчезает. И не исчезнет. Он беспрекословно и навсегда отпечатался на контуре его тёмного силуэта. Джим родился с красным клеймом смерти в душе, он — полумёртвое, исключительное, пылающее хладнокровной яростью. Не знающее границ и улыбающееся всем в лицо. Его обжигающий холод в сердце превращает внутренний мир в лёд. И растопить его будет невозможно. Когда среди кучки идиотов королю негодяев даже нечем развлечься, и этот повелитель золотых ключей обречён на подчинение безумия. Мориарти слышит только музыку и чьи-то шумные голоса в своей голове. Он насвистывает любимую мелодию, когда дома пропитаны гексогеном. Он смеётся, когда кто-то умирает. Он веселится на похоронах. Закрывает страдающих клаустрофобией в давящие, закрытые стены. Но плачет, когда всё приторно хорошо. В далёком прошлом, при критической температуре, плотность воздуха и жидкости сравняется к нулю. Тогда земля была покрыта серебром, а жуткие насекомые, ползающие под кожей маленького Джима, преследовали его по ночам. Преследовали его постоянно, от них невозможно было избавиться. Они были подобны неизлечимому вирусу. Маленький негодяй Джим царапал кожу до крови, резал её лезвием перочинного ножа до глубоких ран, чтобы они вылезли оттуда, чтобы избавиться от этих мерзко кишащих под кожей микробов. Восьмилетний Джим ненавидел эти ощущения настолько, что боялся засыпать по ночам. Но насекомые не покидали его и днём. А родителей беспокоили только внешние раны, покрывающие всё его исцарапанное тело. Они не верили сказкам о назойливых микробах. Они лишь водили его к надоедливому психологу, который раздражал и докучал Джиму своими вопросами. Маленький негодяй Джим ненавидел насекомых. Казалось, это самая первая взаимная ненависть. Чем-то она напоминала первую любовь. Её тоже было невозможно забыть. Насекомые исчезли через три года после смерти матери. Молодой женщине нездоровилось в последнее время: Джим чувствовал этот приторно-едкий, похожий на ядовитый газ, запах — запах смерти и потерь. Этот запах он запомнил очень хорошо. И когда тело матери, неподвижное и холодное, лежало в дорогом дубовом гробу, маленький Джим ещё не сразу понял, что произошло. Заплакать ему на своих первых похоронах не удалось, в отличие от брата. Его отец молча перенёс смерть жены, даже ни разу не дрогнув. У родителей Джима всегда были странные и холодные отношения. Отец, который был сравнительно старше молодой супруги, не пренебрегал физическим увечьям — он мог избить жену, если она его разозлит. Мать, в свою очередь, принимала всё как должное, даже не сопротивляясь. Никто в их доме никогда не поднимал эту тему. Потому что для мрачного семейства Мориарти холодные и жестокие отношение были нормой. С самого рождения Джим со своим братом привыкли видеть кровь на руках отца и привыкли, что их мама никогда не улыбается. Ненавидеть друг друга и презирать слабых — было девизом их родителей. Люди, похожие на кукол, в элегантных чёрных одеяниях, окружали будущую могилу со всех сторон, трясущимися руками держа ручки зонтов, защищаясь от ливня. У Джима было такое ощущение, сродни с непониманием всего происходящего, когда он, пренебрегая советами, ощущал тяжёлые капли дождя, которые, словно тиканье старинных часов, попадали ему прямо в душу. Он не мог отвести взгляда от мёртвого тела матери, которое больше никогда не встанет и не начнёт дышать. Никогда не увидит, кем вырастут её сыновья и в кого превратятся. Бледно-синяя кожа молодой и красивой женщины притягивала Джима, она зачаровывала его, приковывая пристальный взгляд к себе. Её чёрные волосы были собраны в высокую причёску, на ней, как и при жизни, было чёрное платье. Его мама никогда не носила пёстрые вещи, предпочитая им тёмные готические платья. Джим подарил ей красную розу — её любимый цветок — положив её покойнице в руки, и отошёл, чтобы гробовщики перенесли гроб в выкопанную яму. Недоумение, что переполняло мальчика изнутри, когда он смотрел, как они зарывают тело матери землёй, сменилось пустотой — маленький Джим осознал, что не всё в этом сером мирке вечно, что всё рано или поздно закончится. Даже он сам. От этих новых ощущений мальчишка задрожал, ноги подкосились. Стиснув зубы до скрежета, он не мог принять ситуацию, отчего в сердце появилась хладнокровная злость на мать. Какое право она имела взять и умереть? Какого чёрта она его оставила? Почему сейчас лежит в этом дорогущем гробу, зарытом в земле, и даже не попросит прощения? Садистка. Зачем причинять такую боль? В мамином саду, где она выращивала красные розы, маленький Джим бросил в костёр любимого медвежонка Вилли, который был его самым первым другом, купленным матерью на второй день рождения. Жёсткие языки пламени превратили плюшевого дружка в мелкие кусочки пепла. И маленький негодяй Джим наконец заплакал, наблюдая, как огонь по его воле уничтожает Вилли, вспоминая холодное и неподвижное тело матери. Он вспомнил её при жизни — холодную, молчаливую и красивую. Слёзы душили его изнутри, но Джим считал, что это лучше — уничтожить то, что любишь, чем страдать, когда оно само от тебя уйдёт. Ты оглушишь боль и сможешь её контролировать, если сам убьёшь любимых. И Вилли не исчез бы без разрешения Джима, как это сделала мама. Маленький негодяй Джим ненавидел, когда его бросают. Поэтому ненависть стала единственным, что он любил. Ненависть никогда не покидала его. Джиму снилось, как он убивает мать. И каждый сон — разными изощрёнными методами и способами: он топил её в ванне, перерезал горло, травил ядом и поджигал на деревянном стуле, облив бензином… С каждым убийством ему становилось легче. Спусковой крючок — шифр, состоящий из формул и чисел — помогал рассчитать количество боли, заполняющую фиолетовые вены Мориарти. И боль постепенно исчезала, отдавалась приятными конвульсиями по всему телу. Моральное удовлетворение переполняло его во сне, когда её кровь была на его руках. Он почти пускал слезы от наслаждения, когда пробовал её на вкус. Она окрашивала приплюснутые, как у пианиста, пальцы, толстым контуром обводила линии на ладонях. Эта кровь была такой… тёмной, ароматной… И, если её растереть по подбородку, то у неё такой же цвет, как у роз в их саду. Мама их так любила, ей бы, наверное, понравился тёмно-красный оттенок своей крови. Джим любил, когда ему снится кровь. Её вид успокаивал получше морфия. Джим время от времени возвращался в реальность, понимая, насколько скучен и примитивен этот бесцветный мир. В нём не было подлинного веселья, не было истинного удовольствия… Этот мир не понимал его, как и маленький Джим не понимал людей, живущих в нём. Люди напоминали ему крыс, которые кишат в грязной яме мусора и скуки. Школу он ненавидел, но учился на отлично. Глупые одноклассники дразнили его, обзывали призраком, друзей заводить он не мог. Не хотел, да и не знал как. С каждым днём его сердце угасало от серости и ненависти, и только далёкие воспоминания и кровавые фантазии возвращали его к жизни. Отец пропадал на работе, не обращая внимания на сыновей, брат проводил время с друзьями-вандалами. Джим чувствовал себя одиноким даже тогда, когда они были рядом. Семейство Мориарти были такими же, как и его одноклассники — людьми. Правда, с садистскими и деспотичными замашками, с которыми всё равно было скучно. Джим часто сидел у окна в своей мало освещённой комнате, наблюдая за происходящим на улице, свысока смотрел на безразличных ему людей… Тогда он обещал себе, что не опустится до уровня человека. Никогда не станет одним из них. Потому что он не похож на этих беспрерывно бегающих крыс, которых так презирает. Потому что он ненавидит те скучные вещи, которые любят они. Ему лучше одному вместе со своими кровавыми мечтами, ибо подобных ему не существует. Он здесь один. Гадкие насекомые всё-таки вернулись. Школьный двор кишел надоедливыми и болтливыми людишками. Их разнотонные голоса превращались в один нескончаемый и невыносимый гул, смешивающийся в ушах со звуком передвижения микробов под кожей. Джим трясся от чесотки, проклиная тот день, когда родился. Его тёмные зрачки расширились, и судороги начались заново. Впервые после смерти матери. Почему он должен это чувствовать? Почему они снова вернулись? Сквозь щекотания под кожей, крики гудящей толпы, Мориарти отчётливо слышал чей-то смех… Пловец-старшеклассник смотрел на него пристально и насмешливо, не произнося ни слова. Но Джим отчётливо слышал, как этот урод смеётся над ним. Он слышал этот отвратительный смех, напоминающий писк гиены, горя желанием прикончить его хозяина. И он не ошибся. Гадкий Карл подначивал его, изображая усы таракана и эпилептические конвульсии. — Больной псих, — пловец обнажил свои огромные зубы, расплываясь в издевательской ухмылке. — Мелкая ошибка природы, — Карл, не отрываясь, смотрел в огромные и чёрные глаза Мориарти, постепенно начиная замечать то, на что не обращал внимания до этого… С каждой секундой, вместе со сползающей улыбкой со рта. Он начал улавливать в этих чёрных глазах нечто иное — чей-то потусторонний взгляд… Ведь, казалось, что кто-то ещё смотрел на него через глаза этого странного и щуплого мальчишки из богатой семьи. И старшекласснику стало даже немного жутко. От усмешки и следа не осталось — голос предательски задрожал. — Джимми, ты… просто наглухо долбанутый псих…- с этими словами пловец попятился назад. А, в свою очередь, Джим ненавидел, когда над ним смеются. В тот день цифры по-особенному наполняли его голову — быстро, чётко, безошибочно, окрашивая внутренние стенки черепа в тёмно-лиловый цвет. В тот день Мориарти в последний раз улыбнулся Карлу. Искренне, потому что это был последний штрих к сложно обдуманному плану… Улыбка Джима Мориарти стала вишней к торту с глазурью и приторно-сладким кремом. Потому что все они всё равно падут — это неопровержимый факт. Кто смеет смеяться, кто смеет игнорировать и бросать Джима — все будут мучиться и умрут. Потому что Джим этого хочет, а если он этого хочет, то даже тараканы под его кожей спрячут свои усы. Эти насекомые исчезли, когда исчез, навсегда замолчав, малыш Карл. И Мориарти удовлетворительно ухмылялся, издалека наблюдая за паникой, сопровождённой толпой, состоящей из туповатых копов и скорой помощи. Он победил — смех Карла, наконец, перестал разрывать его ушные перепонки, и он только не понимал: почему все эти суетливые люди так несчастны? Сегодня ведь такой отличный день. Малыш Джим начал любить кровь не только, когда она ему снилась. Она стала его вторым верным другом после покойного медвежонка Вилли. Полумёртвое сердце Джима увядало с рождения с такой же скоростью, с какой росло его дикое безумие — маленькая искра, которая раз за разом превращалась в разъярённое пламя. Но Мориарти чувствовал себя центром вселенной, тянущим механизм с небес к подземелью, потому что он — антисистемное, символичное, против условное, безобразное… Насыщающийся всеми повреждениями, оскверняющий скучный мирок катаклизмами. Он — эгоистичное создание краха. И краски на его картинах расщепляют бумагу. Ушибы и кровоподтёки сменились бессонницей. Мелодия скрипки стала заменять потусторонние крики и голоса. Кажется, в тот день, когда гадёныш Карл заткнулся, Джим впервые увидел ангела. Нервного, раздражительного и неряшливого мальчишку, со звонким голосом и отчаянными нотками в нём. Непослушные кудри лезли ему в глаза, когда тот наклонялся, через лупу рассматривая шкафчик, в котором лежали вещи покойного Карла. Эти тёмные и густые кудри — такие забавные и запоминающиеся — никак не позволяли увидеть глаза мальчика, хоть он и постоянно зачёсывал их назад, споря при этом с полицейскими. А Мориарти хотел увидеть их. Его глаза. Жирные полицейские отмахивались от кудрявого мальчика, подкалывая, со словами «Не лезь, малец, лучше беги домой, мамочка заждалась», но Мориарти слышал. Слышал, что именно говорил этот мальчик… Никто. Больше никто не догадался. Боже, неужели только он — этот симпатяга, которого почти за ручку увёл, по всей видимости, старший брат, догадался о том, что могло бы… уничтожить и спалить Мориарти. Он заметил отсутствие главного трофея… От этой мысли Джим, кажется, не на шутку завёлся. Ну, надо же, чудо какое… Джим просто не смог сдержать странной улыбки, когда его чёрные глаза с блеском провожали два удаляющихся силуэта, один из которых — поменьше ростом — активно жестикулировал, закатывая глаза от возмущения. Глаза этого силуэта были похожи на лёд — сверкающий, пылающий энергией и стремлением. Стремлением к драйву и чувству опасности — Джим ощущал это лучше, лучше, чем кто-либо другой. Это было общим непониманием, чёртовым вирусом — вне досягаемости. Кто же он? И как он посмел догадаться? Джим явно хотел это узнать.