охотники на охотников

В подвале воняет — ожидаемо, — мокрыми тряпками, мхом и ржавчиной. Запах сильный, и Ид фыркает, еле успев прикрыть нос — впрочем, от этого становится только хуже: этой же рукой он недавно держался за трубу. Отслеживал, куда она ведет, чтобы не врезаться в самый ненужный момент. Черт с ними, с очками, и с его почти незрячими глазами тоже — но он видит хотя бы на свету. Силуэты, цвета, движение. А здесь темно почти как на родине, только есть запахи, звуки, верх и них... в общем, нет, это не родина. — Ид, — недовольно шепчут справа, — сосредоточься. — Да, братец, — бормочет он в ответ. Постараюсь, добавляет он про себя. Еще здесь пахнет кровью. И человеком — пока еще целым, только смертельно напуганным. Это раздражает и отвлекает — ужасно хочется есть, они слишком затянули, — и он бы с радостью отказался идти, остался в мотеле или в машине, но дело не только в охоте. Брат легко наелся бы за двоих, если бы хотел, и он тоже так смог бы; вот только сейчас его учат хитрить и подбираться поближе к добыче, а не жрать. Для этого нужно забираться и не в такие дыры. Добыча тоже где-то впереди, рядом с человеком — не очень далеко, не очень близко; возится, ходит туда-сюда, тяжело и хрипло вздыхает. Что-то плещет, как вода в кастрюле; может, оно и в самом деле что-то готовит. Для человека. Или из человека, только другого. Или одновременно. Неважно. Брат рассказывал про таких — не-сородичи, притворяющиеся людьми, почти как они, только гораздо хуже. — Ид, — зовет брат снова, — не отвлекайся. Сюда. Проход между трубами довольно широкий, но человек здесь протиснется едва-едва... впрочем, судя по запаху, уже протискивался. И довольно часто, так что, видимо, это много людей. Может, они разбудили добычу, может, у нее был сытный завтрак-обед-ужин; он облизывается, беспокойно трогает зубы языком. Зависть — странное, непривычное чувство, как ускользнувшая в последний момент еда; он не должен этого чувствовать, особенно — к не-сородичу. Брат расстроится, если узнает. Но он правда хочет есть. Не-сородич гулко фыркает где-то впереди и шуршит чем-то, кажется, разворачивается — почуял их или услышал, Ид не уверен. Кажется, добыча завернулась во что-то, как человеческая женщина — в платье (судя по запаху, это тряпки, но принюхиваться ему не слишком хочется); она крупная и тяжелая, из мяса, пальцы ног когтистые — она царапает пол, когда шевелится. — Кто это? Голос у добычи тоже неприятный — как ножом по стеклу. Ид кривится и подступает ближе к брату; чужое плечо легко ударяется в его, и он чуть улыбается — они снова подумали одновременно. Так добыча может перепутать их запахи, решить, что они — одно существо, многорукое и зубастое; они и в самом деле пахнут почти одинаково. Добыче явно не нужен ответ, и со сдержанным ворчанием она разворачивается обратно. К ним спиной. Как глупо. — Солдаты, — ворчит она, когда Ид уже готов тронуться с места; брат крепко хватает его за локоть, удерживая на месте. — Молодняк. Охотники. Длинноногие и длиннозубые. Голодные, пришли за едой. Уходите. Нет ничего у старухи, только пустая похлебка. Кыш, кыш. Они проговаривали это тысячу раз, но в первую секунду Ид все равно теряется — от того, как быстро и ловко брат кидается к добыче, и как вибрирует и звучит его горло (почти как кошка, но не кошка); жадно и умоляюще, почти как выпрашивающий еду детеныш. Брат умеет притворяться, этого не отнять. Ид умеет только охотиться и жрать. — Ладно, ладно, — кажется, добыча вздыхает. — Попей из котла, станет легче. Ляг. Ляж. Улягись. Отдохнешь, полегчает, побежишь дальше. Безбрюхий детеныш. Они замирают у стены плечом к плечу, неподвижные и тихие, выжидающие; Ид дышит ровно и спокойно, привыкая к запахам, потом закрывает глаза и сжимает челюсти — так хочется есть. Похлебка добычи не помогла, но и не сделала хуже; во рту привкус плесени и крысиного мяса, кирпичной крошки, грязной воды, и Ид катает его на языке, чтобы не броситься прямо сейчас — он не уверен, на добычу или висящего напротив человека. Человек еще жив, только спит или без сознания, или так вымотался, что даже не может бояться; это мужчина, совсем молодой, вряд ли старше тела брата, насквозь пропахший потом, страхом и грязью. Его нужно вывести наружу, и если Ид не справится или нападет — брат будет недоволен. Они ведь здесь именно за этим. Брат учит его хитрить, подбираться к добыче, терпеть и держаться на грани голода и охоты, и самое главное — никогда, ни за что не трогать людей; впрочем, с последним Ид может поспорить, только не хочет. Они поднимаются на ноги, как только добыча с ворчанием уходит куда-то вглубь темноты, шуршит там и чавкает — Ид не уверен, что она делает, но ему все равно. Он и не должен знать. У него другая задача. Брат беззвучно скользит позади него вслед добыче, чутко принюхиваясь к полу и ощупывая трубы, а потом исчезает, уходит все глубже и глубже, но Ид не страшно. Ид подступает к стене, поднимает руки, почти утыкается носом человеку в шею (крепко сжимает челюсти, но не кусает) и наконец нащупывает торчащий между труб острый кусок металла. Загнуто крюком, и не снимешься, пока не захочешь; Ид покрепче хватает веревку на чужих запястьях (слишком горячих, слишком хрупких, с заходящимся под тонкой кожей пульсом) и дергает. Веревка поддается с громким треском, и из черноты раздается негодующий вопль добычи — услышала, все-таки не глухая, — и человек почти падает на пол, не устояв на ногах; Ид подхватывает его и пятится, прислушиваясь. Добыча идет к нему, все ближе и ближе, петляет между труб, а потом кричит снова, уже от боли. Ему больше не хочется есть. Не так сильно. Все в порядке. — Пошли, — он тянет человека за собой и пятится, пока не прижимается спиной к трубам. — Я знаю, где выход.