Across the Universe

Закончен еще один день, и мистер Пейтон Гордон устало бредет домой. Он не ходит на работу - денег от выплаты страховки хватает на скудное существование без особых излишеств - но каждый день он выходит из дома, едет на электричке в город и бродит, разглядывая витрины и людей. Он пытается понять, кем он мог быть раньше. Кем он работал, что умел делать, что за жизнь вел, но ничего не помнит. Он переезжал уже трижды за последние два года, но ни одно место так и не кажется ему домом. Авария, произошедшая три года назад, отняла у него память. Местная газета напечатала его фотографию, но его родственники так и не объявились, в маленьком городке его тоже никто не знал - судя по всему, он был там проездом. Он не помнит даже своего имени, и если бы при нем не было документов, то его бы сейчас звали как-нибудь иначе, например Джон Смит или Стив Джонс, или как-нибудь еще, распространенно и безлико. Впрочем, собственное имя кажется ему именно таким - безликим, будто с чужого плеча. Он часто лежит перед сном и повторяет его вслух. Пейтон Гордон. Пейтон Гордон. Пейтон Гордон, ПейтонГордон, ПейтонГордонПейтонгордонпейтонгордонпейтонгордон. Слова истираются, обессмысливаются, и он повторяет их как набор звуков, пока и они не распадаются на части. Чувство внутреннего опустошения возрастает с каждым днем, он не знает, что ему делать и чем себя занять; он пробует готовить и выясняет, что к кулинарии он едва ли пригоден, ничего не выходит ни с книгами - все они ему незнакомы, ни с живописью, ни с музыкой. Он не помнит и не знает себя, он бродит по незнакомым городам среди незнакомых людей, словно антрополог среди чужих племен, пытаясь перенять их ритуалы и обычаи, но не постигая скрытого за ними смысла. Он покупает сотни книг, путеводителей для туристов, и изучает их едва ли не с лупой, в надежде увидеть что-то, что видел раньше. Ему кажется, что когда-то он бывал в Нью-Йорке, но чувство это настолько мимолетно, что он не уверен в его правдивости. Он всё же решает съездить туда, и начинает откладывать деньги в банку на тумбочке. Банкноты кажутся ему нелепыми, это же просто бумага, и ничего больше. Конечно, эти бумажки помогают не протянуть ноги с голоду, но куда больше ему нравится мелочь. Он любит набивать карманы монетами, их тяжесть в руке кажется куда более надежной, чем хруст новеньких банкнот, даже если одна из них на деле равна сотне или даже тысяче блестящих центов. Есть вещи, которые он просто любит - должно быть, они из той, прошлой жизни. Крепкий черный кофе без сахара, рубашки, за которыми он не очень умеет ухаживать, но все равно носит, исключительно белые, запах, который бывает только в библиотеке - бумага и сухая пыль, старомодные лифты с решеткой, где нужно крутить ручку, чтобы попасть на нужный этаж. Может, раньше он был каким-нибудь секретарем или даже юристом, как знать. Любит, когда по улице идет компания мужчин в шляпах и темных плащах, тогда он идет позади и представляет, что они собрались на какое-то важное и опасное дело. Любит женщин с короткой стрижкой, хоть мода на нее постепенно проходит. Однажды он даже видел женщину в брюках, на ней было серое пальто, и на какое-то мгновение он решил, что знает ее, но потом заметил рыжие волосы и понял, что никогда не был с ней знаком. Он все же прошел за ней три квартала, пока не испугался, что она может заметить это преследование. Еще больше его смутил тот факт, что слежка за кем-то ему понравилась, показалась знакомым занятием. Хорошо если раньше он был полицейским, но что, если он был преступником или даже убийцей? Он не спит несколько ночей, обдумывая это открытие, но потом успокаивается: если бы он был из полиции, то его давно бы нашли, а будь он негодяем - так даже лучше, ведь теперь он ничего не помнит и никому не причиняет вреда. Дни тянутся один за другим, пока один из них не переворачивает всю его жизнь. Он разглядывает альбом с фотографиями Нью-Йорка, мысленно намечая маршруты, которые скоро будет исследовать, когда настойчивый звонок в дверь прерывает его занятие. Он откладывает альбом и идет к двери, совершенно не представляя, кто может к нему прийти. Может, это почтальон или сосед, или дети хулиганят, решает он. На пороге стоит молодая женщина, и когда он распахивает дверь, она покачивается вперед, будто ноги ее не держат. Он смотрит на нее во все глаза: короткая стрижка, темные волосы, бледное лицо. Она высокая, чуть выше его, а еще очень красивая. Голос у нее дрожит, когда она говорит: — Персиваль. И шагает к нему, обхватывает плечи руками, шумно дышит куда-то в шею, целует висок. Он замирает, оглушенный, пока не понимает, что шепчет это имя про себя. Персивальперсивальперсиваль. Оно вовсе не кажется бессмысленным, напротив, звук этого имени отдается где-то внутри, что-то ворочается у него в груди, теплое и забытое, подступает горячей волной к глазам, и он понимает, что плачет, и смаргивает эти слезы, а они все не кончаются. Блузка у нее на плече уже насквозь мокрая, но ей, кажется, все равно. Ему тоже все равно, но не так, как обычно, когда чувства словно блекнут. Сейчас он наполнен ими под завязку, так, что вот-вот лопнет, и наконец одно из них пересиливает остальные. Он не находит ему названия, оно оглушающее и невесомое одновременно, и расходится от сердца и дальше, так далеко, что его могли бы почувствовать где угодно, наверное; он пытается выразить его как может, и тогда звуки у него в голове складываются в короткое слово, и оно тоже кажется ему нестерпимо знакомым. Губы и язык произносят его, и это кажется самым привычным, что ему доводилось делать за последние несколько лет. — Тина.