* * *
Ватный туман и уныло моросящий дождь накрыл пеленой всегда приветливый курортный Бексхилл, что уютно приткнулся на побережье Восточного Суссекса. В октябре город заметно пустел и впадал в анабиоз, накапливая силы и освежая поблекшие краски для будущего лета. Казалось, сами мысли в головах жителей текли устало и лениво, готовясь к перевалочному пункту — Рождеству. Тогда ритм чуть ускорялся, и город слегка улыбался, как одинокая дама подшофе за стойкой дорогого бара. Бексхилл ненадолго прихорашивался, расцвечивался мишурой в мерцании праздничных огней. Потом всё снова замирало. Уже до весны. Старое кладбище на окраине, разбуженное похоронной процессией, взметнуло в воздух горсть черных птиц. Хлопая на ветру крыльями, они драли криками туман и своим гамом заставляли с десяток людей внизу испуганно вжимать головы в плечи. Молодой священник брезгливо ёжился от ледяных капель, упавших со сплошь затянутого тучами неба, и старательно гудел заупокойную молитву: «Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху в надежде на воскресение Иисуса Христа к вечной жизни через Господа нашего Иисуса Христа. Ты взят от земли и должен снова стать ею. Иисус Христос воскресит тебя в День Страшного Суда. Он будет милостив к тебе на Страшном Суде и проведёт тебя к вечной жизни в Царстве Божьем». Словно сбросив невыносимо тяжкую ношу, он удовлетворенно захлопнул молитвенник и устало взмахнул рукой, дав команду могильщикам: небольшой по размеру гроб стал медленно опускаться в глубокую яму. Кто-то из немногочисленных мирян вокруг всхлипнул ему вслед, кто-то простуженно закашлялся. Новый суматошный переполох кладбищенских птиц как реквием для глухих стуков комьев земли по крышке гроба. Прижавшись друг к другу, как две озябшие пичуги, чуть поодаль от могилы стояли два мальчика — близнеца лет шести. Невидящими огромными тёмными глазами они смотрели в пасть, что сожрала гроб с отполированными боками и золотистым распятием, венчавшим крышку. До последнего момента они цеплялись разумом за призрачную надежду, что всё происходящее лишь сновидение. Пройдет дождь, снова засияет над Бексхиллом ласковое солнце, и их мама приветливо взмахнёт рукой, встречая своих сыновей на пороге дома. Она будет такой же хрупкой, небольшого роста, с рассыпающейся по плечам каштановой гривой волос и хохочущей звонко и заразительно. Именно такой, а не тем существом, что они видели последние полгода. Беспомощным тихим созданием, прикованным к больничной кровати спутанными венами капельниц и проводов. Мальчики уже привыкли к мысли, что скоро всё случится. Что тот Бог, которому они так прилежно и самозабвенно возносили мольбы, давно забыл об их существовании, а, возможно, и вовсе оглох, раз решил оставить их без своей поддержки и без материнской любви. Близнецы научились быть сильными, и теперь им осталось подучиться науке выживания. — Ну, что уставились, грёбаные ублюдки? Дребезжащий голос вечно пьяного деда наотмашь рубанул тишину. Мальчишки вздрогнули и теснее прижались друг к другу, испуганно и часто моргая. Высокий, худой, не слишком твёрдо стоящий на ногах мужчина лет шестидесяти злобно сверкнул черными, как угли, глазами из-под нависших лохматых бровей. Подняв воротник, он затолкал огромные кулачищи в глубокие карманы поношенного пальто из толстого сукна и, не дожидаясь ответа, зашагал к огромным кованым воротам в сторону выхода. Люди стали потихоньку расходиться. Дань усопшей была отдана — галочка поставлена. Судьба близнецов никого не волновала. Дождавшись, пока они останутся совсем одни, мальчики, не сговариваясь, подошли к свежей могиле. По щекам одного поползли крупными каплями слезы. Он не пытался их стереть, лишь бросил измученный взгляд на брата и громко проглотил беззвучные рыдания вместе с подкатившим к горлу комом. Второй обнял его за шею и прижал к своей груди: — Не нужно, Уилли. Маме бы это не понравилось. — Ты думаешь, она нас видит? — Ну, должен же хоть кто-то присматривать за нами. Хотя бы с Млечного пути. Застывшие слёзы дрожали в огромных темно-карих глазах. Обветренные алые губы вымучили улыбку: — Джейми, а ты помнишь… — Помню, Уилли. Я всё помню и не позволю нам её забыть. Бросив прощальный взгляд на сырую, комковатую землю, братья взялись за руки и, не оборачиваясь, побрели домой. Уильям и Джеймс. Они были из тех близнецов, чью схожесть сравнивают со схожестью капель воды. Их никогда не путала только мама, с ходу узнавая грустную и задумчивую улыбку Уилла и озорную, циничную с самого младенчества, Джеймса. Насколько они были похожи внешне, настолько их внутренний мир был различен. Умничка Уильям. Он жаждал знаний. Рано научившись читать, он залпом проглатывал всё, что попадалось: от газет до рекламных вывесок на зданиях, пестреющих на ближайших к дому улицах. До вечера он пропадал в школе, непостижимым образом успевая посещать огромное количество кружков и дополнительных занятий. Скорее всего, Уилл был самым прилежным читателем в школьной библиотеке. Порой казалось, он был вездесущим и всезнающим. Мальчика интересовали точные науки: младшие классы породнили его на всю жизнь с математикой и литературой. А потом, будучи учеником старших классов, он проявит блестящие способности к химии, физике и биологии. Невероятно талантлив он оказался и в актёрском мастерстве: тихий и скромный отличник, едва попадавший в свет рампы, становился магически притягательным. Он словно парил в своих монологах над подмостками, заставляя зрителей затаивать дыхание от восторга. Уилл рано понял главное свойство лицедейства: когда надеваешь чужую одежду, ты становишься совсем другим человеком. Это дает другие возможности и новую жизнь. Жаль, что все заканчивалось, когда приходилось покидать сцену. Но более всего он любил читать: труды великих философов, математиков, историков, прозаиков. Всё это тщательно прорабатывалось, а лучшие места конспектировались в тетрадях мелким почерком, где каждая буква была похожа на горошину — круглая, жесткая, упрямая. Разум Уилла впитывал всё, а потом анализировал и выдавал, при случае, свою версию полученной информации. Порой весьма сомнительную в своем правдоподобии, по отзывам окружающих. Мнения учителей в его адрес разнились: одни его обожали и с интересом наблюдали его взросление. Другие принимали ребенка с прохладным снисхождением, считая Уильяма невыносимым всезнайкой. Но его уважительность и послушание были безупречны и бесспорно делали маленького гения лучшим учеником в школе. Уильям был знаком со всеми официантами в ближайших к дому и школе кафе и продавщицами в сувенирных лавчонках. Они частенько угощали его вкусным какао с теплыми круассанами и с умилением смотрели, как он, заботливо завернув слоеный рогалик в салфетку, прятал сверток в цветной рюкзачок, чтобы разделить лакомство с братом. Все любили забавного мальчугана, способного часами рассуждать об удивительных фактах из астрономии или поддержать беседу о нюансах кулинарии. Казалось, в его лобастой голове умещался весь окружающий, доступный для него в данный момент, мир. Старый бармен из «Зеленого великана», заядлый букинист, всегда находил свободную минутку, чтобы поболтать с Уильямом о прочитанном. Он приносил ему новые книги, что брал в городской библиотеке, и порой внимательно слушал, как выразительно и театрально читает мальчик, неспешно перелистывая страницы. Старику нравилось, как он раскрывал томик почти посредине, шумно втягивал носом его запах и жмурился от счастья. Кто знает? Возможно, в его мыслях рисовались люди, что держали до него в руках это чтиво. А, вероятнее всего, он пытался по запаху угадать, о чём же в нём идёт речь. Уильяму было интересно всё. От ползущего по деревянной скамье муравья до звёздной карты над ночным Ла-Маншем. Он спешил повзрослеть и получить доступ ко всем сокровищам мира, спрятанным за разноцветными, дорогими и не очень, обложками. Невероятно контактный, с застенчивой улыбкой и мягкой, немного медленной манерой говорить. Он словно с каждым мигом, с каждым своим дыханием вслушивался в себя и в то, что его окружает. Старался ничего не пропустить, замечая мельчайшую, для всех ничего не значащую, деталь. Джеймс был другой. Резкий, упрямый, злобный. Он напрочь отвергал авторитеты и мог спорить до бесконечности, отстаивая свою правоту. Склочный, драчливый, задиристый. Он растягивал губы в противной, глумливой улыбке и сыпал оскорблениями, доводя взрослых до бешенства. Все, кто пересекался с ним, с ходу задавали себе один вопрос: «Он совсем ребёнок!.. Что будет с ним дальше? Прямой путь в тюрьму — такие отбросы миру не нужны.» Его не интересовали занятия. Его раздражало обучение во всех проявлениях. Он ненавидел людей и злился, чувствуя внимание к своей диковинной персоне. Он был изгоем для всех. Кроме мамы и брата. Рядом с ними он менялся, становился ласковым и ручным. Джеймс обожал вечера, когда у мамы находилась минутка, и она укладывала их с Уиллом спать. Рассказывала волшебные сказки о прекрасных принцах и принцессах, перебирала их жесткие волосы на вихрастых макушках и пела колыбельную. Это были самые счастливые моменты прошлого. Крохотные искорки любви, что продолжали теплиться среди вечных полупьяных скандалов деда: когда дверь в дом выносилась с ноги и грохот кухонной утвари мешался с моряцкой, мерзейшей бранью. Где все разговоры начинались с «чертовой потаскухи» и заканчивались «грязными ублюдками». Мальчики не знали своего отца, да и не пытались никогда раскрыть для себя эту тайну. Оставляли её «до лучших времен», старательно оберегая покой мамы, избегая всяческих расспросов. Они не жалели ни одного мгновения, что те вожделенные «лучшие времена» так и не наступили. Быстротекущая лейкемия сожрала их маму за какие-то шесть месяцев: уж если им было суждено выжить в этом странном пустом мире, то лучшим исходом было остаться вдвоем и надеяться только на себя. Они сидели в своей комнате молча и до звона в ушах вслушивались в тишину за закрытой дверью. Она была зловещей и безрадостной. Томительное ожидание новой порции унижений и побоев от деда, обезумевшего от обильных вливаний горячительного. Им до смерти хотелось услышать родной смешливый голос и почувствовать аромат яблочного пирога. Хоть на минутку приоткрыть дверцу в воспоминания о прошлом. О маме. Через четверть часа раздался размеренный храп из-за стены — дед уснул. Джеймс подошел к двери и прислушался: — Уилли, кажется, он вырубился. Пойдем, поищем, что можно съесть. — Вдруг он проснётся? Мне страшно… Может, посидим еще немного? — Пойдем сейчас. — Джеймс задумался и пристально посмотрел на брата. — Что будет, если мы его зарежем? Нас посадят в тюрьму? Округлив испуганные глазищи, Уильям зажал рот ладонями, словно боялся, что его вздох, доверху наполненный паникой и ужасом, кто-то услышит. Джеймс продолжал упрямо буравить брата взглядом, требуя ответа на поставленный вопрос. Он ждал поддержки. Худенький, лохматый, в растянутом свитере и потёртых джинсах — он стоял, привалившись спиной к закрытой двери, втиснув ладони в карманы брюк. Его взор, отчаянный и злобный, не мигая мучил брата, заставляя того принять вызов и поддержать, совершив преступление. Уильям подтянул колени к груди и обнял их руками. Ему хотелось исчезнуть, слиться с клетчатым пледом, раствориться в дождливой хмари за окном, только бы не отвечать. Наконец, он собрался и прошептал: — Джейми, мы попадем в ад, если сделаем это. Тот пересек комнату и сел рядом, на кровать. Обняв Уильяма за плечи, он притянул его к себе и прошептал в макушку: — Милый братец, хуже уже не будет. Мы с тобой давно в аду…* * *
Они ждали Рождество. Возможно, по привычке, предполагали, что после дня Рождения Христа всё изменится. Уильям до позднего вечера старался оставаться в школе. Джеймс, от безнадеги и холода на улице, тоже потихоньку вливался в процесс. Повисшая угроза исключения и перевода в специальную школу для трудных детей его не особо пугала. Страх, что брат останется без поддержки и защиты — такая перспектива была ужасной и чудовищной. Дни превратились в бесконечную, безрадостную карусель-тошниловку. Школа, уроки, нехитрый ужин из купленных по дороге продуктов, благо дед давал деньги на питание, хотя и строго контролировал покупки. Дни, когда он уходил на смену и сутками пропадал на работе в судоверфи, негласно считались у братьев выходными. Можно было вдоволь пялиться в экран телевизора, пересматривая любимые мультфильмы, и побаловать себя китайским фаст-фудом. В будни — скандалы, как колыбельная. Тумаки и брань, как похвала и «сладкое». Ко всему можно привыкнуть, и они привыкли. Наконец, наступило долгожданное утро перед сочельником. Уильям хлопотал на кухне, проворно управляясь с праздничным ужином. Аромат индейки, запечённой с яблоками, уже дурманил голову и заставлял чаще сглатывать обильную слюну. Пара салатов, и можно было браться за рождественский пудинг. Джеймс где-то задерживался, и Уильям был уверен: брат готовит для него подарок. Свой рождественский сюрприз — огромную коробку яблочного зефира в белой шоколадной глазури — он давно припрятал на шкафу. На прошлой неделе он помог миссис Трилл, учительнице математики, с проверкой домашних работ одноклассников. Это была его заслуженная награда. Уильям решил еще раз проверить, насколько красив бант на подарочной коробке, и еще раз понюхать нежнейший аромат вкуснейшего лакомства. Он подставил стул к старому платяному шкафу в прихожей и, пошарив рукой, достал из темноты заветный сверток. Осторожно прижимая его к груди, он вернулся в кухню и, поставив его на стол, стал любоваться забавными зелеными яблоками на серебристом фоне оберточной бумаги. Всю красоту венчал пушистый ядовито–травяной бант. Уильям сел на табурет и, придвинувшись, втянул носом воздух: ожидаемо, что никакого яблочно-ванильного запаха он не почувствовал. Но предоставив, как будут сиять глаза брата, как он будет жмуриться от удовольствия, отправляя в рот по крохотному кусочку невероятной вкуснятины, ему стало так хорошо, а в животе тепло и сыто. Да и запахи вокруг навевали только самые приятные воспоминания и самые радужные предвкушения. Внезапно дверь в кухню распахнулась, и на пороге застыл дед. С минуту они, не мигая, смотрели друг на друга. — Что ты тут тайком жрать собрался? — голос проскрежетал в тишине, словно кто-то провел ржавым гвоздем по стеклу. В тоне деда не было ничего хорошего. — Еще бы в сортире закрылся и там съел, ублюдская крыса! Он сделал шаг к Уильяму, и тот проворно спрыгнул с табурета, пряча коробку за спину. — Дедушка, это подарок для Джейми. Я заработал его сам… — Неужели насосал в ближайшей подворотне? В глазах мальчика мгновенно выступили слезы. Он сдерживал их из последних сил, зная, что ни в коем случае нельзя показывать слабость. Он должен быть, как Джеймс: храбрый, резкий, грубый. Тогда, возможно, дед отстанет. Сделав глубокий вздох, Уилл упрямо парировал: — Нет! Я лишь помог учительнице проверить… — Что, её никто не трахает, раз она подвалила тебе, мелкий сморчок? — дед закатился злобным смехом, радуясь своей пошлой шутке, и хлебнул из горла принесенной с собой бутылки дешевого вина. — Ну, давай посмотрим, что сейчас стоит трах с малолеткой… Он в два шага оказался напротив и выхватил коробку. Уильям, обезумев от страха и отчаяния, набросился на деда с кулаками: — Отдай! Ты не имеешь права! Это моё! Ненавижу тебя! Не-на… Тяжелая, заскорузлая от вечных мозолей ладонь наотмашь врезала по щеке так, что перед глазами Уильяма замелькали белые мухи, а в ушах поплыл мерзкий, зудящий звон. Не удержавшись на ногах, мальчик попятился и, со всего маху ударившись о холодильник за спиной, впечатался затылком в дверцу. Он охнул от боли и схватился ладонями за пылающую от удара щеку. Ошеломленно таращась на своего мучителя, он лепетал: — Не надо.… Не бей меня, пожалуйста… Дохнув в лицо перегаром, дед схватился железными пальцами за подбородок и вздернул его вверх так, что шею Уильяма заломило от напряжения. — Кто тебя бьёт, долбаный ублюдок?! Я?! Скажи мне «спасибо», что я тебя кормлю! Тебя и твоего грёбаного брата! И только попробуй вякнуть — сразу сдам в приют. Знаешь, что вас там ждёт? — Он больно ткнул ему в лоб указательным пальцем, словно пытался пробить в нем дыру, и снова пригвоздил затылок к холодному металлу. — Тебя, умника, возможно, и пригреет какая-то бездетная семейка. А этот тупой щенок, Джеймс, на хрен никому не будет нужен. Так и останется гнить на попечении монашек. Дед нарочито медленно и варварски распотрошил блестящую упаковку и разорвал коробку, продолжая хохотать злобно, по-звериному, как гнусная, голодная гиена. Запихав в рот пару воздушных зефирин, он брезгливо сморщился, проворчал: «Ну, и дерьмо!» и бросил растерзанную коробку в лицо Уильяму, выплюнув на пол разжёванные сладости. Потоптавшись у стола, он зачерпнул из небольшой кастрюльки ложку салата и отправил её в рот. Удовлетворенно хмыкнул, потянулся за хлебом, но покачнулся и неловко, стараясь удержаться на ногах, ухватился за стол. Пьяный пируэт завершился грохотом — на пол полетела посуда и кастрюля с рождественским угощением. Промычав что-то нечленораздельное, он ушел, громыхнув за собой дверью. Уильям сполз вниз и без сил осел на пол. Он закрыл глаза и даже не чувствовал, как слёзы потоком ползли по щекам и мешались с кровью из разбитой губы. В голове шумело, и немного мутило. Стало ясно — наступающее Рождество не принесёт им с братом ничего нового. Они рождены познать ад слишком рано и слишком … навсегда. Джеймс появился на пороге кухни тихо, как кошка. Окинул поле битвы ничего не выражающим взглядом и протянул с ехидной насмешкой: «Ничего себе, Иисус родился!» Осторожно переступая через разбросанные ошмётки еды и осколки посуды, он добрался до Уильяма, сидевшего у стены в углу. Устроившись рядом на полу, Джейми, чуть пихнув его плечом, цинично спросил: — Слушай, когда же дедуля нас убьёт, наконец? Может, нужно помолиться за свой упокой? — Не дожидаясь ответа, он продолжал насмешливо сыпать вопросами. — Ты случайно не в курсе, как ускоряют жизненный путь грешников на бренной земле? Нет у святого отца монтажа на заказ? Кстати, ты хочешь есть? Или вы успели пригубить мясо новорождённого? Джеймс чуть хихикнул и снова пихнул Уильяма локтем в бок, отчего у того голове разлилась тупая, почти затихшая боль. Уилл не смог сдержать стон и завалился набок, подтянув колени к животу. В глазах Джеймса застыл ужас. — Долбаный урод, чтоб у него руки отсохли вместе с вонючим членом! Как у этого чёртова алкаша… — он продолжал грязно ругаться, вытирая пальцами кровь на лице брата, струйкой текущую из разбитой губы. Это было так трогательно, что навернулись слезы, и Уилл разрыдался, горько и жалобно, уткнувшись в его джинсовку. Обида, горечь, тоска и несбывшиеся надежды — всё вместе круговертью мелькало в голове и мешалось со звоном в ушах, а в груди ныло засевшей, воспалённой занозой. Никакого просвета. Впереди сплошная полоса из мрачных теней и вонючей грязной жижи, что чавкает под ногами. Она не даст вырваться на свободу, будет цепляться до смерти, топить. И нет главного — опоры. Самого любящего человека, что взял бы за руку и провел по единственной, верной тропе. Нет того, кто в любой беде укрыл бы свое дитя, уберёг, сохранил. Как ей там, на Млечном пути? Возможно, это её слезами омывается рождественский город, чьи цветные огни расплываются дрожащими пятнами в глазах ребёнка. Или, может быть, вязкий туман, что прилёг отдохнуть на побережье, и есть тот покой и тишина, что она может дать своим чадам. Единственная доступная весточка, добрый знак оттуда, откуда никто и никогда не возвращался. Джеймс задыхался от странной нежности и лепетал несвязанное что-то вроде: «Малыш, только не плачь… Это пройдёт… Я буду заботиться о тебе… » От этого внутри жгло еще больше, и слёзы текли из глаз Уилла неудержимым потоком. С того времени, как мамы не стало, никто не говорил ему ничего подобного. Даже от мысли, что их разлучат с братом и распихают по разным приютам, тело немело, а по позвоночнику мчались наперегонки вниз крупные ледяные капли пота. Он был готов вытерпеть от ненавистного деда все унижения, лишь бы Джейми был всегда рядом: теплый, родной, заботливый. Его Джеймс — единственное, ради чего он должен продолжать дышать. Их любовь — крохотный островок света в мрачных тенях, на котором теплится жизнь. Маленькая, но только их Вселенная. Её нужно сберечь любой ценой. Хотя бы во имя памяти мамы. Дед неслышно, как призрак, возник в дверном проеме. Он едва держался на ногах и опирался рукой на дверной косяк. Мутным взглядом он медленно обвел кухню и уставился на сидящих рядышком на полу детей. — Что, парочка ублюдков в сборе? Можно праздновать пресвятое Рождество? — Он прошаркал старыми домашними шлепанцами, волоча ноги по полу, и с грохотом отодвинул тяжелый табурет. — Ну, что у нас на ужин? Надеюсь, есть что-то съедобное, кроме того блядского зефира? Уильям испуганно вздрогнул и рывком попытался подняться с пола. Джеймс полоснул его взглядом и пригвоздил к полу, запрещая вставать. Неспешно поднявшийся сам, он демонстративно отряхивался — явно тянул время и накаливал ситуацию до предела. Уильяма начало колотить от предчувствия неотвратимой, наползающей на стены дома беды. — Дед, неужели ты не устал от своей злобы? — Джеймс подошел к столу и замер напротив сидящего, дышащего зловонным перегаром, мужчины. — Дай передышку, хотя бы на эту праздничную неделю. Хватит кричать и ругаться в такой великий праздник. Он проговаривал слова медленно и четко, старательно сдерживая дрожь в голосе, волнуясь от охватившей внезапно смелости и решимости. Джеймс хотел достучаться до разума единственного родного по крови человека, до последнего верил, что это возможно… Все произошло настолько быстро, что Уильям не успел среагировать. Дед взревел и бросился через стол на Джеймса с криком: — Ты, сучий сын, учить меня будешь?! Да я тебя с дерьмом смешаю! Он попытался схватить за грудки мальчика, но тот увернулся. Дед растопыренными пальцами сцапал воздух в кулаки, не удержался на ногах и плашмя рухнул на стол. Джим дотянулся до огромного ножа для разделки мяса, что лежал на столе, и с размаху воткнул его деду в шею. Раздался хрип, брызнула кровь из пробитой артерии, и на дубовой, выскобленной десятилетиями поверхности начала разливаться жирная глянцевая лужа. Дед рычал, пытался закрыть рану руками, но озверевший ребенок ухватился за рукоятку, быстро выдернул здоровенный резак и воткнул его снова — на этот раз лезвие точно попало между ребер, немного ниже лопатки. Воздух вибрировал от животного крика, как на адской скотобойне. Казалось, весь дом содрогается в агонии и ошалевшем безумии. Одуревший от ужаса Уильям взвизгнул и, схватив тяжелую чугунную сковороду, не помня себя, взлетел на табурет. Со всей силы он бил деда по голове и спине, кричал и глох от своего голоса. Перед глазами всполохами расплывались кровавые пятна и подкатывала рвота. Не сдержавшись, он скрючился, и его вытошнило на стол — вывернуло наизнанку. Вдруг пол дрогнул под ногами: истекающий кровью, хрипящий и рычащий, дед рывком сдвинул стол к стене. Тяжелая деревянная махина снесла Джеймса, смяла, как лёгкий спичечный коробок из дешевого картона. Ребро столешницы толщиной с ладонь здоровенного мужика, разом сломала ему грудную клетку и позвоночник, припечатав к плите. Ребёнок вскрикнул и забился с судорогах, захлебываясь кровью, что фонтаном рванула из горла. Уильям вцепился руками в стол, из последних сил тянул столешницу вместе с еще хрипящим телом деда. Но не мог сдвинуть и на дюйм. Запрыгнув на разделочный стол рядом с плитой, он обхватил лицо брата руками. — Джеймс! Джейми, не смей умирать! Я сейчас позову кого-нибудь. Пожалуйста, Дже-е-еймс, не оставляй меня… Адреналин мощными толчками гнал алое зарево по венам, Уильяма колотило, зубы стучали, и челюсть не слушалась — слова выплёвывались с огромным трудом. Он ладонью стирал кровь, что ручьем текла изо рта брата, и вытирал об себя. Упирался ногами в край столешницы, а спиной в стену и снова пытался сдвинуть сделанный из цельных толстенных дубовых досок стол, на мощной станине из бруса. Внезапно ему это удалось, и адская конструкция дрогнула под его напором. Хрипящий Джеймс сполз на пол и сложился, как брошенная кукловодом марионетка. Уильям упал на колени, пролез под столом и, приподняв голову брата, положил её к себе на колени. Склонился к самому его лицу и вслушивался, отчаянно надеясь уловить хоть малейший признак жизни. Сам почти не дышал, чтобы за грохотом своего сердца расслышать едва заметный стук сердца Джеймса. Он перебирал его волосы и шептал бесконечно слова молитвы и мольбы: «Отче наш, сущий на небесах… Джейми, милый, я прошу тебя… Да святится имя твое… Джейми, пожалуйста, не оставляй меня одного…» В какой-то момент ресницы Джеймса дрогнули, и он приоткрыл глаза. Взгляд мутный, нежный, ласковый. Такой взгляд был у мамы перед самой смертью. Уголки его губ тронула улыбка, и он прошептал едва слышно: — Я справился? — Да, думаю, да… Джейми, ты же не бросишь меня? — на миг Уиллу показалось, что кошмар закончен, и сейчас брат поднимется, рассмеётся от радости, что сумел его так круто разыграть. Но всё рассыпалось в один миг. Всё прошлое и всё будущее превратилось в нелепую, никчёмную пыль, что жадно засасывает в черную дыру безмолвия и бесконечности. — Уилли, считай это моим подарком на Рождество… Я уверен, ты сможешь быть счастливым, братишка. Мы с мамой присмотрим за тобой… Джеймс попытался вздохнуть, но лишь распахнул от боли глаза и вытянулся с последним выдохом. По сломанному, размолоченному телу пробежала судорога, и он затих. Его голова запрокинулась, и Уильям смотрел, как в темном влажном взгляде медленно гаснет жизнь. Уильям долго сидел, пристально вглядываясь в огромные темные зрачки, и ждал, когда Джеймс моргнет. Увы, этого не случилось. Он не знал, сколько пробыл в тугой, пропахшей кровью и рвотой тишине. Лишь когда стало невозможно дышать от того, что затекло всё тело, он медленно снял с себя рубашку, скомкал и осторожно положил ее под голову мертвого Джеймса. Ещё раз склонился к его лицу, и уже не почувствовал привычного родного тепла. От страха он отпрянул и рывком поднялся с пола. Боль скрутила мышцы, и миллионы невидимых иголок впились в тело. Он, держась за стену и стараясь не шуметь, подошел к двери. Обернулся через плечо: тело деда так и лежало на столе, его голова плавала в крови, как запечённая голова кабана в клюквенном сиропе, а руки с огромными страшными кулачищами безвольно свисали со столешницы. Темная неясная горка тряпья под столом — было телом его Джеймса. Уильям остался совсем один. Он вошел в детскую комнату, надел растянутый свитер Джеймса и его любимые джинсы. Долго и пристально рассматривал отражение в зеркале: не своё, чужое, но такое родное. Глубоко вздохнув, он слегка задержал воздух в легких и шумно выдохнул ртом: — Прах к праху, тлен к тлену. Покойся с миром, милый Уильям. Надеюсь, я буду не часто вспоминать тебя, трусливое дерьмо. Потом он растянул губы в глумливой мерзкой улыбке и приветливо вскинул руку с раскрытой ладонью: — Приве-ет, Джейми! Ты будешь счастлив, братишка… Я тебе обещаю.* * *
Младший констебль полиции с тёмными внимательными глазами тревожно рассматривал тщедушного ребенка, измазанного кровью, сидящего напротив. Мальчик выглядел на удивление спокойным и сдержанным, учитывая, что единственный опекун и его родной брат плавали в кровавом соусе у рождественского стола за стеной. — Как твое имя? Тот вскинул на него упрямый, лихорадочно блестящий взгляд и словно задумался. «Парнишка в шоке. Когда же приедет этот чёртов психолог? Вот угораздило в рождественскую ночь, после недели службы в полиции, попасть на убийство… » — подумал служитель закона и едва открыл рот, чтобы повторить вопрос, увидел на лице мальчика странную, гнусную улыбку. — Всё в порядке, сэр. Я в полном, абсолютном поря-я-ядке. — Он растягивал слова и, казалось, с удивлением вслушивался в свой голос. — Моё имя… Джеймс. Да-да… Точно. Меня зовут Джеймс. Джеймс Брук. — Отлично. У меня несколько вопросов. Я могу называть тебя Джим? Мальчик усмехнулся и чуть пожал плечами: — Джим? — он поднял взгляд к потолку и ещё раз проговорил это про себя, беззвучно шевеля губами. Удовлетворенно хмыкнул и бросил в ответ — Почему бы и нет? Валяйте…