***
Лучано наблюдал за мальчишкой лет шестнадцати со светлыми, золотистыми волосами, и то, что было вот уже год выжжено дотла внутри, начинало оживать. Казалось, и сердце стало торопливо сбиваться с привычного ритма, и солнце светило ярче, а свинцовая Сена под вековыми мостами стала приветливее. «Какого чёрта его занесло в эту клоаку? Как должна быть сурова судьба, чтобы стать наемным убийцей, даже не закончив школу? Ребенок с Accuracy International L96A1** в руках — это зрелище из серии больного сюра. Куда там старине Дали с его долгоногими слонами? » Дело прошло безупречно. Вся группа, что участвовала в ограблении, покинула Францию. Лучано и очаровательный молчаливый Себастьян целые сутки еще блуждали по белому городу, держась за руки, путаясь в лабиринтах узких улочек. Зависали часами в уютных кафе у Нотр-Дама и на Монмартре, курили одну сигарету на двоих и любовались до головокружения звездным небом, валяясь на лужайке у кривых стальных ног Эйфелевой башни. Круассаны с ванильным кремом, капучино с карамелью, легкое вино и бесконечные поцелуи. Лучано словно вернулся в детство и, казалось, бежал вприпрыжку по лохматым, упругим облакам. Ничего вокруг, только синий взгляд и застенчивая улыбка. С тех самых пор Себастьян Моран стал его тенью. Лучано хранил свое сокровище, как самый ценный бриллиант в коллекции. Ждал долгие два года, пока его солнечный лучик, его Себби, подрастёт и станет совершеннолетним. Два года бесконечной, трепетной, старомодной нежности. Все круги обольщения, расписанные в модных французских романах: шампанское с клубникой в декабре, ванна с лепестками роз, путешествия на острова. Лучано знал каждый дюйм тела возлюбленного, вылизанного и зацелованного тысячи раз за долгие два года. Он составил целый атлас крохотных потаённых местечек, которые можно было прихватить зубами, погладить, поцеловать или стиснуть покрепче, чтобы услышать самую божественную музыку — сладкий, томный от вожделения стон любимого золотого мальчика. Всё это были редкие мгновения, выхваченные из темноты. Себастьян Моран оставался самым ценным наёмным убийцей в криминальном синдикате, безжалостным снайпером, а на прикладе его винтовки неизменно увеличивалось кружево, сплетённое из крестов. Бывало, Себастьян отсутствовал месяцами. Возвращался счастливый, загорелый, заметно похудевший и… голодный. Они сутками не покидали постель и не открывали тяжелых портьер. Трахались, как безумные, до тошноты и дрожи в ногах, путаясь в простынях, рваном дыхании и трении друг о друга мокрых от пота тел. Потом наступала пора покоя и семейных тихих ужинов при свечах, прогулок по старому саду и безлюдному побережью, неспешных разговоров ни о чем и нежности на полу у древнего камина. Они обожали дом в Брайтоне и с грустью покидали его, чтобы отправиться в Лондон для получения дальнейших указаний. Мир, созданный для двоих. Они закольцевались друг на друге и провели жирную линию вокруг себя, защищаясь от демонов. Там, за чертой, Себастьян подыхал от нагрузок в зале единоборств и молотил боксёрскую грушу, пока язык не прилипал к нёбу от изнеможения и обезвоживания. Пропадал часами в тире, выезжал на стрельбища и дрочил-дрочил-дрочил спусковые крючки разного оружия, подлаживался под него, приспосабливал к себе. Он изменял своему возлюбленному легко и без малейшего смущения. Его страстью были стволы всех известных калибров — «мальчики и девочки» со всех континентов. Они стоили по-разному, и не факт, что чем дороже была игрушка, тем лучше она себя вела в их жёстком и обычно кровавом соитии. Себастьян никогда не объединял отношения с Мориарти и отношения с оружием. Они лежали в двух плоскостях и являли собой параллельные миры без намека на пересечение. Как только за Себом закрывалась дверь или самолет со взлетной полосы Шорхэма на окраине Брайтона превращался в незримую точку на горизонте, Лучано начинал умирать. Накатывало оцепенение, и наваливалась душащая муть. Он гнал от себя страшные мысли, кровавые видения, в которых в синь неба смотрели невидящим взглядом любимые лазурные глаза. Однажды Лучано не выдержал. Накануне Себастьян радостно кружил его в каминном зале и напевал придуманное на ходу: «Меня ждет солнечный Афганистан и пять фунтов тротила, Я стану лучшим подрывником, ты рад за меня, милый? Мой князь будет гордиться мной, Я буду лучший в мире! Пора мне собираться в путь, мой самолет в …. четыре» Он хохотал, и его смех серебром звенел в старинных стенах, эхом разлетаясь по дому, и терялся на верхних этажах. В глазах Лучано застыли слезы, и он через силу улыбался, до боли прикусывая губы. Через пару дней после отъезда Морана в Афганистан, Мориарти сидел в прокуренном кабинете Патрика Адамсона, одного из главарей «Команды-А» и своего старого друга. Им не требовалось долгих предисловий, чтобы начать важный разговор. Они давно вышли из того возраста и статуса, чтобы ходить вокруг да около, теряя драгоценное время. «Нужно поговорить — говори!» — примерно так звучал девиз, что свободным полотнищем гордо реял над их дружбой. Янтарный виски обволакивал кубики льда в бокалах и отражал отблеск языков пламени в камине. Лучано сделал глоток и одобрительно прищелкнул языком: — Еccellente whisky! *** Давно ли ты научился разбираться в пойле? — Лучано, твоя ирония понятна. Ты до сих пор не можешь отличить The Macallan in Lalique от Dalmore****, пока не прочтешь этикетку. Твоя страсть — вина. Вот тут тебе нет равных! Но, согласись, весьма приятный вкус… Это ирландцы — они всегда на высоте. Кстати, ты в курсе, что Себастьян родом из Ирландии? Патрик впился ледяным взглядом в лицо Лучано. Медлить было бессмысленно, оставалось лишь поставить бокал на стеклянный столик и откинуться в кресле, выдерживая небольшую паузу. — Продай мне его. Голос прозвучал уверенно и настойчиво в повисшей, ставшей в один миг напряженной, тишине. Патрик Адамсон тяжело вздохнул и развёл руки в неопределённом жесте, покачав головой: — Это невозможно, друг мой. — Любая сумма. — Знаешь, как вас называют парни? Красавица и чудовище. Кстати, я до сих пор теряюсь в догадках, кто из вас кто. — Патрик улыбнулся, обнажив желтые кривоватые зубы. — Что ты знаешь о нём, Лучано? Мориарти ошарашил и поставил в тупик простой вопрос: за четыре года отношений, склеенных из обрывков умопомрачительного секса, почти семейного умиротворения и долгих ожиданий, он никогда не слышал от Себастьяна рассказа о своем прошлом. Да, он пытался начать разговор о семье Морана, но тот всегда находил повод мягко сменить тему. У Лучано порой было ощущение, что его возлюбленный — падший Ангел, возникший из ниоткуда и не знающий своих истоков. Что у него нет ничего, кроме огромных иссиня-черных крыльев за плечами, что носят его из ада на землю и обратно. Попытка ответить провалилась и он лишь смущенно промямлил: — Эм-м-м… Сложно сказать. — Не сложно, Лучано, а невозможно. Он хранит эту тайну, и последний, кто о ней узнает, будешь ты. Ты правильно построил разговор — из «семьи» никто не уходит просто так. Но Себастьян — совсем иное. Он с нами, потому что это его жизнь и его выбор. Если бы он имел желание — ему известно, где меня найти, и известно, как я к нему отношусь. Он свободен, Лучано. Совершенно и абсолютно свободен. В любую минуту Себастьян может покинуть клан и раствориться среди мирских забот. Пойми одно — ему это не нужно. Он прирожденный убийца с холодным сердцем и зорким глазом. Смирись, мой друг. Просто получай удовольствие, насаживая его зад на свой член, и любуйся обманчивой безмятежностью в его глазах. — Патрик, но это ужасно. Я хочу оградить его от смерти, я действительно очень… — Это твоё желание. Не его! — перебил его Адамсон, слегка повысив голос. Лучано задыхался. Он понимал правоту друга и слышал в его голосе явное сочувствие. Потупив взгляд, чтобы не выдать волнение, он сделал большой глоток обжигающего горло виски, стараясь немного прийти в норму. Патрик поднялся с кресла и подошёл к окну. Долго разглядывал суету Лондонского центра и потоки машин за стеклом и, не глядя на Мориарти, продолжил: — Знаешь, каждого человека можно охарактеризовать одним словом. Вот я, к примеру, жадный. Мой старший брат — Терри — жестокий, младший — Томми — хитрый. Тебя бы я назвал роскошным. А Моран… — он преданный. Ты — его дом. Его родина, в том смысле, если считать Себастьяна солдатом. Ты — его половина. Несомненно, лучшая. И тебя он будет защищать до последнего вздоха, перегрызёт глотку любому, кто встанет между вами или посягнет на твой покой. Ты это должен знать, Лучано. Но у него есть и другая сторона. Он убийца — неумолимый, беспощадный, холодный. Для него убивать — как дышать. Смирись, если хочешь хоть иногда поёбывать его тугую задницу. Прими все, как есть, если ты действительно любишь его. Лучано Мориарти любил и он смирился.***
Sleepy Oaks, поместье Лучано Мориарти, принарядилось, расцвело китайскими фонариками и яркими бумажными птицами. Они свисали с веток столетних деревьев и украшали каждый более или менее просматриваемый уголок ухоженного, с вычурно подстриженными тисами, сада. Весна принесла с собой аромат цветущих магнолий, а дивные воздушные аркады, увитые ирландским плющом, так и манили прогуляться в их прохладной тени. Гирлянды из цветных фонарей прокладывали новые тропы среди кустов, увлекая гостей поиграть в прятки под потрясающие классические произведения Чайковского и Моцарта. Бессмертные творения в исполнении королевского симфонического оркестра ненавязчиво лились из невидимых динамиков, спрятанных в листве. Мерцание драгоценностей на затянутых в шелка и меха дамах, похрустывающие воротнички под галстуками и бабочками вальяжных джентльменов — всё это сливалось со звоном бокалов, наполненных искрящимся шампанским. Неспешные разговоры, негромкие всплески смеха — приём по поводу Дня рождения наследника Великого князя Лучано Мориарти был в разгаре. Джеймсу исполнялось двенадцать — впереди был роскошный Open-air с приглашенными звездами и грандиозным фейерверком.***
Вот уже шесть лет минуло с того дня, как Джеймс впервые переступил порог Sleepy Oaks в пригороде Брайтона и оказался в мире, в одночасье подстроившемся, большей частью, под него одного. Временами он даже забывал, что такое одиночество, и начинал скучать по тишине. Окружённый добрыми, заботливыми людьми, он почти оттаял и начал забывать прошлую жизнь в Бексхилле. Гувернантка, водитель, камердинер, отец и Себастьян — волшебная круговерть счастья и радости. Этот список венчал собственный пони и пара суматошных биглей. Джеймсу почти перестали сниться кошмары. Он почти забыл голос деда и кровавые лужи в воспоминаниях почти утратили яркость и запах. Ключевое слово было — «почти». Обида, что мама и брат никогда не увидят этой всей роскоши и сытости, не прогуляются по тенистому саду среди ароматных розовых кустов и подстриженных лужаек, никогда не будут нежиться на солнце возле огромного бассейна и не познают всей прелести богатой светской жизни — медленно текла по венам Джеймса. Иногда она достигала пика, особенно перед страшными датами их кончины. Он впадал в анабиоз и отказывался покидать свою комнату. Хотелось плакать, поскуливать в одиночестве, как тогда, в ту самую страшную рождественскую ночь. Но, странным образом, у него не было слёз. Лишь свинцовая тяжесть во всем теле, и от неё становилось совсем невыносимо. Обида травила душу, жгла её раскалённой добела иглой и бесконечно ковыряла мыслями о мести едва затянувшиеся раны в сердце. В конечном итоге, всё сошлось в одной точке: его жизни «до» и «после». Описав две шестилетние окружности, незримый знак бесконечности ожидаемо схлестнулся в черной дыре — в ненависти. Тихой, злобной, скрытой. Джеймс терпеливо ждал, когда будет возможность взорвать этот, покрытый глянцевой шоколадной глазурью мир. В нём властвовал человек, внешняя схожесть с которым доводила Джеймса до исступления. Но было еще одно странное новое чувство, которое мальчик не мог до конца контролировать. Оно заставляло молотить маленькое сердечко от непонятных ощущений, что горячей, удушливой волной окатывали от макушки до пяток. Хотелось бежать и прятаться, чтобы никто не видел его пылающего лица и влажных от возбуждения ладоней. Всё это с ним происходило, когда рядом находился Себастьян Моран. Временами Джеймсу казалось, что он смотрит не на любовника отца, а на того Пресвятого великомученика, чей портрет был украшением унылых стен приютской часовни. Порой, размышляя об этом, он ловил себя на желании снова заглянуть под белую холстину на бедрах уже совсем не Святого Себастьяна. Не зная, как себя вести с синеглазым улыбчивым парнем, он становился диким и неуправляемым в его присутствии. Его мысли были настолько стремительны, что движения и эмоции не успевали. До одури хотелось чувствовать его запах, тепло его рук, впитывать кожей его голос и, чтобы заглушить нарастающий ужас от постыдной зависимости, он превращался в бешеного зверька, наглого и дерзкого. Словно само воплощение настоящего Джеймса Брука вставало из могилы и успешно подмешивало дерьмо в жизнь Себастьяна и Лучано. Джеймс никогда не задавал лишних вопросов. Лишь однажды, набравшись смелости, он спросил у Лучано о матери. На что тот, смутившись, ответил: « Джимми, я не хочу тебя обманывать, а для правды ты слишком мал.» Этого ответа было вполне достаточно, чтобы поставить еще один жирный минус в отношении к отцу. К двенадцати годам Джим догадывался, в какой сфере вращается бизнес Мориарти, и был полностью уверен: тот ходит по краю. Незримое присутствие опасности, запах адреналина и тайны — вот чем был наполнен Sleepy Oaks по самую крышу. Странным образом, мальчика это бодрило, волновало и заводило. Он торопился вырасти и окунуться в порочную, будоражащую воображение взрослую жизнь со своими тайными знаками и законами. Лучано и Себастьян часто покидали поместье. Иногда они исчезали вместе, иногда порознь. Если отлучки отца были сравнительно короткими, то Себастьян мог исчезнуть на долгие месяцы. Тогда в доме воцарялась тревожная, гнетущая тишина. Его отец, словно дряхлый старик, не вылезал из старого, потертого, когда-то совершенно роскошного бархатного халата, расшитого поблекшими от времени золотыми нитями, и редко покидал кабинет. Он словно заболевал тяжелым недугом и не жил, а существовал без своего возлюбленного. Единственной радостью был для него сын. Он с удовольствие принимал участие в подготовке уроков Джеймса и внимательно контролировал изучение иностранных языков с приходящим педагогом. Они вели увлекательные беседы, которые порой заканчивались под утро, пересказывая друг другу прочитанные книги, или просто смотрели старые фильмы. Джиму было приятно общество отца, пока они были вдвоём. Лишь только он покидал стены, что пахли лимоном и хвоей, его начинало выворачивать от надуманного и взращённого обидой, предательства. Он возвращался в свою комнату и доставал из тайника фото, на котором они были втроём: он, мама и Джеймс. Настоящий Джеймс. Живой и улыбающийся. Тот, что обнимал за плечо его, настоящего и живого Уильяма. Уильяма, погибшего для всех в ту страшную ночь. И снова не было слёз. Лишь тугая и немая ночь вокруг, которая, казалось, никогда не закончится. Однажды мир Джеймса дрогнул, и он почти проникся чувством к отцу. Ему было чуть больше десяти. Лучано вернулся после очередного отсутствия за полночь. Джеймса разбудила приглушенная суета и взволнованный шёпот в длинных коридорах дома. Он дождался, пока все стихнет, и, крадучись, покинул свою комнату. Проходя на цыпочках к спальной отца, мальчик случайно наступил босой ногой во что-то липкое на полу. Его передернуло от брезгливости. Вытерев ступню, он подошел к окну и подставил ладонь под лунный свет. Это была кровь. Густая, почти черная под серебристым сиянием. Вихрем он рванул в правое крыло и распахнул дверь в спальную отца. Тот лежал среди подушек на огромной кровати и дышал рвано и сипло. Вокруг суетилась миссис Темпл, гувернантка Джеймса, и старый Смит — личный водитель отца. Весьма странно было видеть его в хирургических перчатках и со шприцем в руках. На кровати стоял раскрытый чемоданчик с медицинскими инструментами, а аромат парфюма отца, которым был пропитан каждый уголок его апартаментов, вытравила напрочь вонь от антисептика. Огнестрельное ранение, сквозное. Джеймс свернулся калачиком в ногах Лучано и наблюдал за уверенными движениями бывшего военного хирурга и медицинской сестры, что скрывались за образами неспешного и обстоятельного молчуна-водителя и аккуратной, заботливой гувернантки. Бледный отец вырубился от лошадиной дозы уколов, а Джеймс долго вглядывался в его лицо. Чувства, которые он испытывал, как узоры в детской игрушке-калейдоскопе, сменяли друг друга. Разноцветные стекляшки разрозненных мыслей причудливо перетекали друг в друга, рисуя в воображении самые страшные и нелепые исходы этой ночи. Сначала Джеймс смертельно испугался — отчетливо всплыли воспоминания о почти забытом кровавом Рождестве: они начали обрастать новыми деталями и подробностями, пока, наконец, он не разглядел в полумраке той зловещей кухни в Бексхилле еще одно не дышавшее тело. Даже не вглядываясь, он знал наверняка, что это — Лучано. Накатил такой холод, что зубы застучали, громко отдаваясь дробью в ушах, а тело стал бить озноб. Он пытался глубоко дышать, чтобы избавиться от чудовищного наваждения. В какой-то момент ему удалось: калейдоскоп повернулся, и раздался воображаемый щелчок. Новый узор запестрел в сумраке спальной отца, и накатила жаркая, удушающая жалость. Джеймс закрыл глаза и попытался представить на память лицо отца. Холеное, смуглое, с тихой кроткой улыбкой и сияющими влажными глазами. Неужели он никогда больше не увидит его? Не услышит воркующий певучий голос с легким акцентом, не услышит так полюбившееся: «Tu sei la mia vita»*****. К горлу подкатил ком, и защипало в носу. Впервые за долгие годы он был готов расплакаться. Прижаться к тяжело вздымающейся груди отца, что забылся больным, тревожным сном, и слушать бесконечно его неровное, густое дыхание. Но, лишь первые слёзы подступили к глазам, новый воображаемый щелчок дьявольской игрушки смёл напрочь все доброе и светлое, что пробилось сквозь утрамбованную в камень, горькую до рвоты обиду. Крохотный росточек, едва увидев солнечный свет, растоптало, размазало, выжгло кровавым узором адских стеклышек — Джеймса накрыла чудовищная по своей мощи для ребенка, злость. Улыбка брата, самая гадкая, на которую он был способен, пока был жив, вспыхнула перед закрытыми глазами. Его голос, манера говорить, что Джеймс перенял без усилий, вкрадчиво обволакивали и затекали в уши, пропитывая мертвецкой гнилью всё его существо: «Уи-и-л-ли, ми-илый, хочешь поигра-ать? Раз-два-три-четыре: мы одни в огромном мире…» Теперь, Джеймс точно знал, кто виновен в его страданиях, в его самых страшных утратах. Именно тот, в чью честь он вдруг решил пролить слёзы — самое ценное, что у него осталось. Каждый удар сердца отдавался в перепонки гулко и больно, оно молотило так, что носом пошла кровь, стекая по подбородку и капая на тончайший батист простыней, оставляя на нем зловещие, расплывающиеся кляксы. Кровь… Кровь… Словно огненное кольцо, сжималась вокруг неистовая, ошеломляющая ненависть. Он желал смерти отца. Отчаянно, самозабвенно. Желал снова очутиться на кладбище и увидеть орущих в небе, охрипших от радости нового подношения, птиц. Он бы рыдал в голос, самозабвенно лил потоки слёз, и все приняли бы их за скорбь. Идиоты! Он бы ликовал! Истерил от счастья, что остался наследником империи и абсолютно, безоговорочно свободен! Вдвоём с братом, что накрепко засел внутри. Они одни в огромном мире. И, самое главное, у него был бы самый желанный трофей. Фантастическое наследство — синеглазый улыбчивый парень. Его собственный мученик, топчущий землю, как вечный странник. Уж Джеймс найдет возможность привязать его к себе, посадить на строгий ошейник. Только он, Джеймс, будет обладать золотистым сокровищем и пронзать его стрелами, на своё усмотрение выбирая места. Себастьян Моран — единственное, ради чего стоит жить.