***
Единственным местом, которое Лучано изменил в старинном поместье до неузнаваемости, были его апартаменты на втором этаже. Отметая идею оставить старинный викторианский стиль Sleepy Oaks в девственной неприкосновенности, он решительно сломил сопротивление именитого лондонского дизайнера и вдохнул в свои покои итальянское изысканное совершенство. Теперь там властвовал дворцовый барокко, истоки которого убаюкивала в своей колыбели далекая, солнечная и такая родная Флоренция. Те избранные, что впервые попадали в его часть крыла в конце длинного коридора, замирали на пороге от восхищения. Над ними простирался свод потолка, расписанный вручную лучшими венецианскими мастерами: фреска, где пухлые купидоны играли на крошечных лютнях и лирах, а прелестные девы кружились среди диковинных цветов в старинном танце. Кудрявые облака и мягкий цвет голубого неба на фоне блаженно розового заката. Вся эта лазурь со свода тягуче спускалась на стены и манящей прохладой омывала дорогие полотна в массивных рамах, среди которых было и несколько подлинников мастеров эпохи Возрождения. Мориарти обожал живопись и мог годами отслеживать нужный шедевр, гоняясь за ним по статусным аукционом. Бывало, что, не имея возможности пополнить коллекцию вожделенной картиной легально, он планировал и совершал очередное ограбление под эгидой «Команды-А». На войне и в любви все средства хороши. Из последних трофеев был шедевр Караваджо. Лучано не сильно заботила судьба бывшего владельца — его собственная бесконечная и трепетная любовь к полотну была для Великого князя куда важнее. Золотая лепнина, массивные позолоченные рамы для картин, барочная мебель на витых ножках, сплошь покрытая золотистыми вензелями и вычурным кружевным узором. Каскадная хрустальная люстра от Тиффани под потолком среди венка из цветов на потрясающей фреске. Бесчисленное море фарфора с золотым тиснением: напольные и настольные вазы, антикварные статуэтки — всё вместе сметало с ног попавшего сюда впервые пафосной королевской роскошью, невероятным количеством золота и помпезной торжественностью. Но лишь только солнце уходило за горизонт и в спальной зажигались витражные настольные лампы и бра, всё менялось. Золото меркло, и комната наполнялась волнительным, волшебным покоем. В игру вступали шёлковые ковры ручной работы, лежавшие на полу — по ним так приятно было ступать босыми ногами. Всё было настолько красиво и таинственно, словно сама ночь начинала плести вуаль из снов и тишины, позволяя гулять по облакам.***
К двенадцатилетию сына Лучано готовился особенно тщательно. Будучи настоящим метросексуалом, он старательно следил за собой за исключением тех дней, когда накатывала хандра, связанная с отъездом Себастьяна. Обычно Мориарти, даже просыпаясь, выглядел, словно сошёл с обложки глянцевого журнала: холёный, бодрый и сияющий. Модная стрижка, ухоженные мягкие руки с маникюром и гладко выбритое лицо. За ним незримой свитой струился шлейф вычурного парфюма, и порой казалось, что сначала появлялся аромат, и лишь потом раздавались легкие, торопливые шаги его обладателя. Лучано словно летел над полом: воздушный, улыбающийся и… раздражающе счастливый. Единственным человеком, которому был позволен доступ в дом из всей бесчисленной толпы хранителей красоты и великолепия Великого князя, была косметолог, мисс Джойс. Она никогда не приходила с пустыми руками, и всегда угощала Джеймса тёплыми круассанами, купленными по дороге во французской кондитерской и упакованными в пергаментный шуршащий пакетик. Джеймс принимал его с искренней благодарностью и незаметно исчезал на время, чтобы открыть подношение в одиночестве. Даже спустя столько лет от аромата французской выпечки у Джеймса щипало в носу и наворачивались слёзы — их запах и вкус напоминал о том лакомстве, в Бексхилле, что он делил с братом много лет назад. Ему разрешалось присутствовать на процедурах, что проводила мисс Джойс в спальной отца. Лучано располагался на огромной кровати посреди дюжины подушек, а она открывала свои огромные кофры, и Джеймс с упоением рассматривал содержимое: баночки, склянки, флаконы и тюбики. Он пытливо задавал вопросы, получал исчерпывающие ответы и упивался кружащими голову ароматами и звуками. Джеймс с восхищением наблюдал за уверенными движениями мисс Джойс и слушал их с отцом тихую, словно убаюкивающую беседу. Иногда, если Себастьян был в поместье, он мог попытаться разбавить их умиротворенную идиллию на троих с неспешной болтовнёй о новых веяниях в косметологии и модных штучках. Но они, как три фурии, начинали гневно кричать и гнать Морана прочь из своей обители поклонников красоты. Они были небожителями в облачной цитадели, а он лишь простым смертным, влачащим серое, унылое существование на бренной земле. Мир глянца и сплетни о жизни селебрити были ему малоинтересны. Моран громко хохотал и покорно убирался подальше, сдаваясь на милость «трёхглавого» победителя. Особенно Джеймсу нравилось, когда мисс Джойс делала отцу инъекции Ботокса. Это был целый ритуал с накрахмаленными салфетками, крохотным шприцем и тщательно отмеряемой дозой. Весь процесс напоминал неспешный менуэт вокруг лица отца, где каждая фигура танца заканчивалась вводом тонкой иглы под кожу, принуждая мышцы на несколько месяцев забыть о морщинах на лбу, о складке между бровей и лучиках у глаз. Видимость молодости за большие деньги — новое веяние восьмидесятых! Остатки препарата тщательно упаковывались, и мисс Джойс всегда просила Джеймса выбросить пакет в мусорный контейнер на заднем дворе. Раньше его ничуть не занимал уникальный волшебный эликсир, но в тот день он долго крутил в руках сверток: — Мисс Джойс, а почему вы не используете весь флакон? — Это очень серьёзный препарат, Ваша светлость. Передозировка может привести к летальному исходу. В нем огромная концентрация токсина ботулина — смертельного яда. Закончив работу, она проворно собирала свой инвентарь, негромко звеня склянками. На Джеймса никто не обращал внимание, и он тихо выскользнул из спальной комнаты отца. Пройдя по длинному коридору, он замер на лестничной площадке: навстречу поднимался Моран. Он остановился на три ступени ниже и, словно дразня Джеймса, оказался с ним лицом к лицу: — Ну, как прошел шабаш ведьм? Надеюсь, крови жертвенного козла хватило на тебя и на Лучано? От твоей красоты я уже готов ослепнуть, Великий князь. Он немного придвинулся, скользнув ладонью по отполированным перилам вверх и неспешно убрал пальцами прядь волос от лица мальчика. Джеймс шумно вздохнул и чуть склонился навстречу, поддался искушению снова почувствовать дыхание Себастьяна на своём лице. До дрожи в коленях хотелось разделить с ним один глоток воздуха на двоих. Хоть на долю секунды окунуться в его запах, в его тепло, а потом собирать осколки разлетевшегося от счастья сердца, ставшего в один миг хрустальным. Еще мгновение, и он бы коснулся уголка губ Себастьяна своими губами, просто чтобы попробовать их вкус, но, с ужасом осознав, что пауза затянулась, он залился румянцем от обрушившегося на него стыда и выпалил: — Зависть — удел плебеев, Моран! Наша красота — фамильная драгоценность. Ты должен быть счастлив, согреваясь в её лучах. Наслаждайся, уродец! — Ах ты… мелкий засра-анец! Себастьян хотел схватить Джеймса, но тот, проворно поднырнув под его руку, бегом помчался по лестнице вниз, рассыпая за собой звенящий серебристый смех. Он знал, что синеглазый любовник отца смотрит ему вслед. Смотрит с нежностью и обожанием. От этого вырастали крылья за плечами, хотелось взмыть вверх и подниматься с каждым взмахом выше, к самым облакам. Плавиться там в солнечных лучах и задыхаться, ошалев от сумасшедшего счастья. И было совершенно наплевать, что любовь во взгляде Себастьяна совсем не та, которую он так желал разглядеть… Джеймс выскочил на улицу, бегом обогнул северное крыло дома, похрустывая гравием под ногами и, лишь оказавшись на заднем дворе с хозяйственными постройками, рухнул на скамейку, великодушно позволяя себе отдышаться. Сердце молотило в горле, а всё вокруг сияло, когда он в который раз вспоминал прикосновение прохладных пальцев к своему лицу, такие близкие синие глаза, смотрящие так внимательно и нежно. Он точно знал, какие мягкие на ощупь золотистые волнистые волосы. Знал наверняка, хотя никогда не трогал их на самом деле. Только в своих снах. Там все было иначе. В своих грёзах Джеймс засыпал в объятиях Себастьяна и умирал до рассвета от поцелуев нежных горячих губ. Бывало, очень редко, он случайно заставал отца и Морана, неистово ласкающих друг друга — этого было достаточно, чтобы надумать себе волшебные сновидения, где он, Джеймс, был взрослым, красивым и желанным. Где он был свободен, знаменит и богат. Где он был единственным, кому принадлежал самый красивый мужчина с синим внимательным взглядом. Губы покалывало от желания произнести его имя вслух. Выдохнуть так же, как это делал отец, вплетая в имя возлюбленного итальянское солнце среди промозглой мороси Британии. Джеймс огляделся по сторонам и, воровато закрыв рот ладонями, прошептал в предзакатный багряный горизонт: «Себби… Ti amo… Я люблю тебя, Себастьян… Только дождись меня, милый…» Наваждение схлынуло, оставив муть разочарования и горечи во рту. Снова внутри шевельнулась тревожная, грызущая злоба. Очевидно, что пока жив отец, всем его мечтам и грёзам никогда не превратиться в реальность. Он вдруг увидел заново сверток в своей руке. Обдало холодом. «Еще шесть лет. Еще проклятых шесть лет, чтобы вырваться из ада, усыпанного лепестками роз. Нужно подождать, Джейми… Мы с тобой сильные. Мы умеем ждать.» В мыслях снова раздался тихий голос со знакомыми всплесками интонации и растягиванием слов «Уи-и-лли… Я в тебя ве-е-ерю…» Джеймс был спокоен и собран. Пробравшись в холодный погреб, пристроенный к кухне, он спрятал сверток в дальнем темном углу, за банками и контейнерами с продуктами. Как оказалось, не слишком надолго.***
Джеймс учился рисовать. Впитывал азы, схватывал на лету суть и старательно играл со светом и тенями. Не расставался с папкой и карандашами, посвящая любимому занятию каждую свободную минуту. Для него оборудовали студию на мансардном этаже, увеличив оконный проём и наполнив сумрачное помещение потоком дневного света. Джеймс отвергал все цвета и все палитры. Никакой акварели, пастели или цветов априори. Только карандаш. Именно им он вытаскивал из сознания самые смелые и объемные образы. В большей части это было человеческое тело: прекрасное, упругое… послушное. За несколько дней до объявленного торжества Лучано был вынужден улететь в Лондон — у Патрика Адамсона созрел новый проект, и он хотел обсудить его в личной беседе. Джеймс остался на попечении Себастьяна. Выходной день, полный летнего солнца и совсем не по-весеннему удушающего зноя, был расписан по часам. Утро с педагогом по рисованию: нужно было отработать азы работы с углём, Джеймс решил одолеть еще одну ступеньку вверх по лестнице мастерства начинающего художника. После полудня занятие конным спортом. Ленивого пони давно сменил чистокровный английский жеребец — опять же, новая ступень во взрослую жизнь. Все текло, менялось и обрастало пафосными, роскошными деталями. Даже навязчивых биглей сменила пара огромных флегматичных ирландских волкодавов. Вечером Себастьян планировал прокатиться в центр Брайтона и поужинать в ресторане на побережье. Джеймс с трепетом предвкушал rendez-vous** и представлял себе настоящее свидание: свечи, нежные незабудки в крохотной вазочке посреди столика на двоих и имбирный безалкогольный эль с душистым лаймом. Он знал, что все его романтичные мечты Себастьян развеет над волнами океана своей ребячливой болтовнёй, развлекая его пересказом последних комиксов про Супермена. Потом он, вероятно, потащит его на какую-нибудь глупую комедию в кинотеатр. Там Моран будет хохотать, как придурок, над тупыми шутками, а Джеймс привычно устроится в кресле и притворится спящим, чтобы как бы случайно привалиться к его сильному и такому надёжному плечу. Он будет терпеливо ждать, что Себастьян приобнимет его и прижмёт к себе ближе. Джеймсу захочется тихонько заскулить от счастья, прильнув еще теснее и старательно играя спящего ребёнка. А у самого будут дрожать руки от желания провести ладонью по такому близкому бедру Себастьяна и почувствовать под пальцами напряженные мышцы, затянутые в плотный коттон. Но сердце гулко рухнет вниз, когда Себастьян заботливо спросит: «Хочешь, мы поедем домой?» и обожжёт дыханием его щеку и шею. Джеймс знал наперёд, как будет благодарен темноте кинозала, которая скроет от любимых синих глаз его стыд и возбуждение. Он соберёт всю свою волю в кулак, чтобы не ответить на вопрос и, слегка приподняв голову, не накрыть такие близкие губы Себастьяна своими губами. Джеймс рассеянно слушал подробный рассказ седовласого художника о тонкостях работы с углём. Все его мысли были там, у бассейна напротив южного крыла особняка. С четверть часа назад он заметил, посмотрев в окно, как Себастьян неспешно отправился туда, обернув на талии пляжное полотенце. Желание постичь что-то новое из азов рисования таяло с каждым мгновением. Джеймс уже представлял себе, как потрясающе освещено стройное тело Морана на шезлонге. Как сверкают капли воды на его коже. Как быстрые струйки наперегонки стекают с отросших до плеч золотистых волнистых волос. Он должен был это видеть. Немедленно! Прирожденный талант к лицедейству был мгновенно приведён в боевую готовность. Через пару минут он с «приступом головокружения» обессиленно опустился на диван у окна. Всполошенный мистер Хайд склонился над ним, испуганно моргая белесыми ресницами: выцветшие глаза за толстыми стеклами очков выглядели совершенно безумными, и Джеймс едва сдержал подкативший смех. — Не волнуйтесь, мистер Хайд, со мной скоро будет всё хорошо. Здесь, в студии, немного душновато, и я плохо спал этой ночью. Мы с Себастьяном провожали отца на ночной рейс. Вы не будете против, если мы перенесем наше занятие? Голос Джеймса был едва слышен и наполнен такой усталостью и болью, что дрогнуло бы самое ледяное сердце. Что говорить о старом художнике — романтике, видевшем жизнь в розовом, волшебном свете? Он лепетал свои сожаления и раскланивался, а Джеймс едва не скрежетал зубами от злости на эти никчемные огрызки этикета. Едва дождавшись, когда учитель откроет дверь на лестницу, он окликнул его: — Мистер Хайд, у меня огромная просьба: не говорите никому, что я неважно себя чувствую. Уверяю, я просто не выспался, а Себастьян, чтобы уберечь от бессонной ночи, больше никогда не возьмет меня провожать отца в аэропорт. Мистер Хайд, я так люблю самолеты … Его умильная мордашка в который раз разжалобила старика, и, согласно кивая, мистер Хайд закрыл за собой дверь. Он чувствовал себя повязанным страшной тайной с наследником Великого князя и благодарно улыбался от оказанного доверия. Еще четверть часа томительного выглядывания в мансардное окно. Себастьян не возвращался. Звенящая тишина накрыла сад, даже птицы, поджарившись в майском зное, попряталась в тенистых убежищах и пережидали жару. Брайтон захватила в плен странная, какая-то аномальная весна для обычно прохладного океанского побережья. Вскоре Джеймс уже мчался вниз, прижимая к груди альбом для рисования и пенал с карандашами. Обогнув южное крыло, он прокрался по аккуратно подстриженной тисовой аллее и свернул на дорожку к бассейну. Как он и предполагал, Себастьян загорал на шезлонге и, вероятно, дремал, пригревшись на солнышке, как вальяжный, рыжий котяра. Схоронившись в тени раскидистой акации с душистыми гроздьями соцветий, Джеймс удобно устроился на траве, прошептав восхищенное: «Вау!». Место, где он обосновался, выдавало превосходную перспективу. Чуть на пригорке, не более, чем в восемнадцати футах от края бассейна: с этой точки невероятной красоты совершенное тело Морана словно сияло на солнце, поблескивая каплями воды. Спокойный и расслабленный, он мирно спал абсолютно обнаженный. Джеймс зачарованно смотрел на его безукоризненные формы, что не выдерживали никакого сравнения со всеми натурщиками, которых он рисовал. У Себастьяна была фигура пловца: покатые плечи, мощная жилистая шея, широкая грудь и узкие бедра. Под рёбрами Джеймса заныло, а губы начали подрагивать от невысказанных признаний и горькой никчёмности, что охватывала и душила с каждым мгновением всё сильнее. Словно на шее осторожно затягивалась шелковая удавка и заставляла белый свет меркнуть перед глазами. Так хотелось подойти ближе к Себастьяну, провести кончиками пальцев по гладкой коже с россыпью крохотных солнечных отметин, сплести свои пальцы с его и дотронуться, наконец, до влажных волнистых волос. Невозможность… Адская злость до боли в грудине от невозможности обладать вожделенным. Никогда в жизни он больше не будет так смешон и нелеп, как сейчас. Когда он станет взрослым, всё, что он захочет, будет падать к его ногам и в его руки даже без намёка на условность. Все его желания должны исполняться. Чёртов возраст! Джеймс ненавидел себя и свою дрожь внутри. Ненавидел, как кровь, что вытолкнуло сердце, вязко стекла вниз, к паху, заставив пульсировать отяжелевший член. Ненавидел свое тело, что не подчиняется воле. Ненависть к самому себе за невозможность любить и быть любимым именно сейчас, а не когда-то потом, когда будет разрешено чёртовой моралью и дурацкими законами, придуманными полными придурками. Лишь одно давало призрачную надежду. Возможность карандашом на белом листе сотворить свой акт любви и ласкать плавными линиями, передающими слияние света и тьмы. Он достал карандаш и начал рисовать. Жадно выхватывал из объятий солнечных лучей желанное тело с белой гладкой кожей и распластывал его на листе графитовыми штрихами. Гладил, ласкал, нежил прикосновениями карандаша, как тогда, в приютской часовне, трогал взглядом тело нарисованного Пресвятого Себастьяна на огромном полотне. Всё повторялось с одним отличием: теперь он видел, что скрывается под белой скомканной тканью. В горле сохло и горело — невозможно было оторваться от созерцания члена Себастьяна, покоившегося на внутренней стороне бедра в обрамлении огненно-золотых завитков. Впервые Джеймс пожалел, что отвергал цвета, выбирая игру теней. Только золотом и огнём можно было передать всю красоту своего возлюбленного. Нет. Не своего… Возлюбленного отца. А он — так… Ребенок со стояком в коротеньких шортах, который дрочит и истязает себя нещадно, лишь осмелившись прошептать в темноту ночи имя какого-то великомученика. «Себастьян…» За своими мыслями и увлекшись рисованием, он не заметил, что Моран открыл глаза и внимательно смотрит на него в упор. Он не сменил позу, не попытался прикрыться — лишь холодная синева в глазах плескалась негодованием. Джеймс вздрогнул и ошалело уставился Себастьяну в лицо чёрными, влажными от растерянности и испуга, глазами. С трудом сглотнув, он расправил плечи и, захлопнув альбом, отложил его в сторону. — Привет, — далось с огромным трудом, точно в горло насыпали жгучий перец, и оно пекло огнём. — Что ты тут делаешь? — Ничего не изменилось на лице Морана, но Джеймсу показалось, что его дыхание стало жёстче. — Насколько я помню, сейчас время занятий рисованием. Я что-то упустил, Ваша светлость? Вот именно этот тон и обращение не сулили ничего хорошего. Моран был зол. Бывало, Джеймс уже доводил любовника отца до такого состояния: тот становился немногословен, замкнут и односложно отвечал на вопросы, чтобы не взорваться и не придушить избалованного хама и разгильдяя. — Мистер Хайд плохо себя почувствовал — слишком душно в студии. Я отпустил его домой, а сам решил порисовать в саду. Но увидел тебя и… — Решил рассмотреть в деталях очередного натурщика? Ну и как? Вероятно, я выгляжу вполне достойно. По крайней мере, ты рисовал с открытым ртом, из которого почти стекала слюна по подбородку. — Себастьян!.. Джеймс вскочил и взвизгнул от обиды. Впервые Моран позволил себе говорить с ним таким тоном. — Что ты хотел? Посмеяться надо мной в очередной раз? — Себастьян сел на шезлонге и неторопливо прикрыл полотенцем обнажённые бедра. — Зачем ты так? — примирительно протянул Джеймс, слегка улыбнувшись краешком губ. — Ты очень даже ничего. Особенно то, что ты так стыдливо сейчас прикрыл. — Иди в дом, Джеймс. Мне нужно одеться. — Я еще не закончил набросок, не мог бы ты … — он сделал знак рукой, повелевая ему лечь обратно. — А не мог бы ты пойти к чёрту? Не слишком ли рано ты начал пялиться на член? Будь так добр, найди для себя занятие по возрасту. Покидай палку собачкам или покатайся на лошадке. Джеймса словно хлестанули бичом, наотмашь. Распахали по живому и выдрали сердце — кому оно нужно? Детское и смешное. Он задохнулся и замолчал, подбирая нужные слова. Рушилось всё. Все надежды на призрачную взаимность разлетались пылью по цветущему, благоухающему саду. Он был готов разрыдаться, унизиться, ползти на коленях к ногам Себастьяна и молить о снисхождении. Слёзы подступили к глазам, и он беспрестанно сглатывал, терзая пересохшее горло, останавливая их поток. Себастьян продолжал говорить. Тихо и спокойно. Но от каждого слова хотелось вбирать голову в плечи, как от удара. — Я никогда не делал тебе ничего плохого, а ты выворачиваешься наизнанку, чтобы оскорбить и унизить меня. Хочешь, чтобы я исчез? Не получится, маленький засранец! Не тебе решать. Я люблю твоего отца, а он любит меня. Нравится это тебе или нет, но любишь хозяина — люби и его собаку. Джеймс вздернул подбородок, наивно думая, что слезы вернутся обратно и картинка перед глазами снова станет ясной. Глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду, и ответил надменно и злобно, слегка растягивая слова: — Ты идио-о-от, Себастьян Мора-а-ан. И слова твои идио-о-отские. Запомни раз и навсегда: я ненавижу хозяина, мне на него наплевать! Эта гнила-а-ая тва-а-арь разрушила мою семью и теперь откупается. Я влюблён в его собаку. Верную, преданную, но чужую псину. Бесконечно и безответно… Но уверен, что смогу это изменить. — Джеймс подобрал с травы альбом и пенал с карандашами, развернулся и, не оглядываясь, зашагал в дом. Он понимал, что все разрушил. Выжег дотла. Ему не было прощения. В последующие несколько дней они с Себастьяном прилагали максимум усилий, делая вид, что ничего не случилось. Через пару дней после приёма Моран внезапно покинул Sleepy Oaks глубокой ночью, не попрощавшись с Джеймсом. Он исчез, оставив лишь крохотную записку, приколотую к мольберту в студии: «Береги хозяина. Он — единственное, что у тебя есть. Твой верный пес.» Джеймс перечитывал её сотню раз, и каждый раз «твой верный» размывалось и сияло от накативших слёз…