***
Начиналось лето. Для Джеймса июнь был бесконечной тянучкой из круговерти контрольных и зачетов. Последние всплески активности в школе перед грядущими каникулами. Единственным, что спасало и не давало сойти с ума в этой рутине и тоскливом ожидании возвращения Себастьяна, было рисование. Теперь оно поглотило полностью, завладело всеми мыслями и обрывками времени, создав вокруг вакуумный купол. Бывало, он настолько выпадал из действительности, что чувствовал кожей дуновение ветра, жар солнечных лучей и далекий спокойный голос с едва заметным ирландским акцентом. Один сюжет на сотни рисунков и набросков: волнующие изгибы мужского тела, освещённые ярким дневным светом. Джеймс рисовал исступлённо, быстро, словно карандаш был его дыханием и самой его жизнью. Вдох-выдох, пара ударов сердца в унисон с парой-тройкой штрихов. Рисунки складывались в папки, в стопки, они были везде. Даже на последних страницах тетрадей были едва заметные тончайшие линии эскизов с почти неразличимой мужской фигурой. Стоило Джеймсу остаться наедине с листом и карандашом, накатывал странный экстаз: казалось, воздух вибрировал и становился горячим, а в теле появлялась удивительная легкость. Грифель скользил по бумаге, то едва касаясь, то с нажимом выписывая полутени на нарисованной коже. С каждым приложенным чуть заметным усилием нарастало возбуждение. Джеймс оттягивал тот самый долгожданный момент, когда оставалось прорисовать со всеми подробностями спокойно лежащий член Себастьяна. И вот тогда наступало реальное безумие. Его стояк был такой, что вздыбленные шорты трещали по швам. Он слышал свою кровь, что летела по венам, и глох от её тугих толчков, отдающихся в ушах. Казалось, ещё миг, и сердце лопнет, ошалело молотя где-то в горле, а он сдохнет, корчась в агонии. В паху немело, тянуло, скручивало в тугой узел, и лишь сдавленный стон давал подобие облегчения. Джеймс упрямо доводил себя до изнеможения и тихонько подавался бедрами вперед на стуле, выравнивая ритм с движением руки, что остервенело водила карандашом. Он трогал не себя, а тот член: нарисованный, выписанный с такой любовью и обожанием, что на свои желания было плевать. Врастяжку, неторопливо потрахивал воздух, вхолостую потираясь головкой о ткань нижнего белья, а перед глазами, застилая рисунок, возникала картинка, на которой он, Джеймс, стоял на коленях. Сосал до одури член Себастьяна так, что сводило челюсть. Из шкуры лез вон, чтобы услышать обращенное только к нему: «Милый, не торопись… Я сейчас кончу…» Продолжение фантазии мощным крещендо добавляло красок: уже слышалось тяжёлое дыхание Морана, а Джеймс трогал, гладил, стискивал дрожащими пальцами эту чертову белую кожу, вылизывал россыпь веснушек на груди и тянулся к уже совсем не нарисованным губам. Жёстким, горячим, обветренным и таким желанным. Тянулся, поднимаясь на цыпочки, обвивал за крепкую шею руками, понимая в последний момент, что… не достаёт. Все иллюзии в пепел, он просто трахал воздух. Трахал единственное доступное ему — ничего. Боль и самоистязание — лекарство от скуки, изобретенное много лет назад. Осознанный виток мазохизма с одной целью: довести себя до финальной точки, не прикасаясь к своему никчёмному, детскому члену. Излиться, промочив ткань растянутых домашних штанишек, и взвыть, прогнувшись в огромном кожаном кресле, запрокинув голову к потолку. Дрожать в охватившей лихорадке и чувствовать тысячи разрядов, что волнами несутся под кожей, топя мозг в накатившем экстазе. Открыть шею, подставить горло под воображаемую ласку тому, кто прочно засел в его голове, и отражён, как в зеркале, карандашным рисунком на альбомном листе. Это была одержимость. Куда проще было бы дрочить до темноты перед глазами и изучать свое тело, привыкая к новым ощущениям. Но как это было скучно и уныло! Передёргивать наскоро, как обычный малолетка, на картинки из дешёвых порножурналов. Джеймс был выше обыденности — предмет его вожделения носил имя святого, и он был недосягаем. Джеймс строил свой мир. Воздушный и несокрушимый. Его воображение давало ему всё, что он требовал. Нежность, ласку, обожание и, самое главное, взаимность. Нарисованное тело было послушным, трепетным и жаждало любви. Раскрывалось, подавалось навстречу, безропотно принимало нужные позы, как гуттаперчевая кукла. Взамен нужно было лишь страдать и купаться в такой сладкой воображаемой боли.***
Однажды, проснувшись рано утром, Лучано, наконец, покинул бархатный халат с померкшими за давностью лет, вышитыми золотистыми вензелями. Вероятно, его взбодрил телефонный звонок, в котором кто-то подал весточку от Себастьяна, а возможно, он почувствовал накатывающую с новой силой вселенскую скорбь, которая грозила разнести в клочья гибкий острый ум. Пришла пора включать волю, чтобы сознание не померкло окончательно, запутавшись в липкой паутине воспоминаний. Страдания Мориарти были сродни преждевременному оплакиванию безвременно усопшего, пышно цветущие в вазоне из надуманных кровавых иллюзий, обильно политые итальянским красным сухим эксклюзивом. Плавное скольжение по безвременью в хмельном угаре, щедро сдобренному дурманом марихуаны, стоило завершить. Светлая скорбь слишком затянулась и уже давила непосильной ношей на плечи Великого князя. Отличное окончание учебного года младшим Мориарти было решено отпраздновать в Европе. Небольшое путешествие по Италии и Лазурному побережью должно было пойти им двоим на пользу. К слову сказать, Флоренция** — розовый город, который был настоящим воплощением самых волшебных сновидений, давно уже ждал в гости своих любимчиков. Ранним утром в день отъезда Лучано решил сам разбудить сына и неслышно вошёл в его комнату. Чувство неловкости за свое добровольное заточение в последнее время сменили горечь и раскаяние — он снова оставил ребенка одного. Бросил в очередной раз, как ненужную, мешающую жить в свое удовольствие, вещь. Вероятно, он до сих пор до конца не осознал, что значит быть настоящим, заботливым отцом, оставаясь эгоистичным, самовлюблённым кретином. Конечно, он загладит свою вину: его сын никогда не будет ни в чём нуждаться. Любой каприз, любое желание его единственного наследника будут исполняться незамедлительно. В его понятии «загладить вину» снова сковывалось намертво с кардинально чуждым «откупиться». Лучано осторожно повернул дверную ручку и вошёл в спальную сына. Она была переполнена утренним солнцем, которое мягко тонуло в сочном терракотовом цвете. Окрашенные стены в зоне для занятий и затянутые текстилем с цветочной старинной вязью в отведённом месте для отдыха с удобными диванами. Тяжелые портьеры шоколадного оттенка, приподнятые подхватами, отделяли просторный альков. Комната Джеймса была огромной, поистине небольшой резиденцией, достойной маленького принца. Четыре огромных окна в пол наполняли её воздухом и светом. Каждая мелочь: игрушка, книга, всякая безделушка имела своё, тщательно продуманное местечко. Ничего лишнего — всё самое необходимое и любимое. Битком забитый гардероб поражал своей пугающей нетронутостью: на плечиках висела именная одежда ровными рядами строго по цветовым оттенкам, а на полках выстраивалась начищенная до блеска обувь. Джеймс был патологически аккуратен. Но было исключение, которое касалось его увлечения рисованием. Тут властвовал хаос! Листы, листочки и листики. Куда ни бросишь взгляд — крохотные заметки, зарисовки, огрызки карандашей, ластики всех мастей и размеров. Лучано всегда хохотал до слёз, когда Джеймс отрабатывал рабскую повинность, примеряя обновки в бутике PRADA, и мчался трепетной ланью в каждую лавку со всякой дребеденью для художников. Замерев на пороге он осторожно заглянул в альков: Джимми спал крепко, по-детски разметавшись во сне. Дивная морская звездочка с раскинутыми в стороны руками и ногами. Лучано улыбнулся от умиления, вспомнив, как они с Себастьяном едва не поссорились, покупая для мальчика эту пижаму. Выбор Лучано пал на принт с забавными котятами, что играли с разноцветными клубочками, а Себастьян лоббировал интересы Супермена. Разве он мог сопротивляться долго, глядя в сияющие синие глаза любимого? Лучано с горечью вздохнул, вспоминая тот счастливый день рядом с Мораном, и снова его губы тронула улыбка, глядя, как чудесные Супер человечки летали на кобальтовом небе между оранжевых звёзд и хранили сон его сына. Джимми рос и становился еще более похожим на мужчин рода Ме**чи: высокий лоб, тёмные вьющиеся волосы почти до плеч, огромные, темно-карие глаза. Пока он был худенький и угловатый. Забавный подросток, едва начинающий искать свое место в огромном мире. Лучано было искренне жаль, что именно сейчас, когда мальчику так нужна поддержка взрослого, единственный родной человек оставил его так надолго. Стыд накатывал удушливой волной. Он был уверен, сейчас Джимми проснётся, распахнёт свои огромные черные бездны глаз, и первое, что в них увидит Лучано, будет немой укор. Мориарти, утопая по щиколотку в мягком пушистом ковре, пересёк комнату и подошёл к письменному столу, на котором лежала в беспорядке дюжина рисунков. Едва взглянув на них, Лучано остолбенел. Кровь отлила от лица, и онемели руки от накатившего оцепенения. На всех листах был нарисован Моран: обнаженное роскошное тело, которое так и ждало любви. Распластанное или, наоборот, выгибающееся навстречу. Стоящее на коленях с покорно сложенными на бедрах ладонями. С закинутыми за голову руками, напряженно прогнувшееся в пояснице — рельефная, завораживающая игра натренированных мышц, созданная только тенями с светом. Но больше всего поражал его взгляд — шлюховатый, похотливый, ждущий. Лучано в реальности всего пару раз видел такой у своего Себби за долгие годы, а сейчас он смотрел на него с альбомных листов, умоляя: «Трахни меня… Трахни, как последнюю суку…» Воздух в комнате одним махом обратился в силу земного притяжения: упал на плечи и пригнул к полу так, что вышибло воздух из легких. Лучано испуганно зажал рот ладонями, чтобы не вскрикнуть от боли в груди и справиться с накатившей дурнотой. Не оглядываясь, он выскочил из комнаты сына и побежал по коридору прочь. К счастью, он не видел, как его маленький Джимми, торжествуя, улыбается ему вслед совершенно паскудной, глумливой улыбкой. Полный бокал изысканного Барбареско залпом до дна, чтобы заглушить невыносимую развороченность внутри, не развалиться заживо на липкие ошмётки. Но, вопреки радужным ожиданиям, стало еще хуже: словно с размаху в грудину вогнали гарпун, заставляя согнуться пополам. Лучано едва добрался до уборной, чтобы выплеснуть наружу адский коктейль из алкоголя, желчи и страха. Он блевал, пока спазмы вхолостую не стали выкручивать нутро, заставляя корчиться от нестерпимой боли, пока темнота не затянула туманом взгляд. Не было слёз — он все выплакал, страдая по выдуманной утрате, надолго залипнув в воображаемой ловушке одиночества. В глаза словно насыпали мелкий песок. Тот, что обычно неторопливо струится в крохотных песочных часиках, отмеряя ход неумолимого времени. Он знал, что принесла ему эта песчаная пыль из прошлого, он уже слышал далекий голос, полный мучительного отчаяния — голос Майкла Брука, который шептал ему вслед дрожащими губами: «Будь ты проклят, Мориарти! Гори в аду! Пусть горят в аду ты и твой сучий именитый род…» Очевидно, его проклятие, проблуждав по закоулкам лет и дней, наконец, нашло своего адресата и схватило за горло, намереваясь сломать шею. Солнце потемнело. Померкло. Исчезло. Лучано чувствовал дьявольский холод, что сковал тело, заставляя неподвижно скрючиться на ледяном мраморном полу в углу туалетной комнаты. Мысли, как ежи со стальными иглами, пытались двигаться, драли мозг по живому и тащили за собой кровавые следы. Боль. Чистейшая. Самой высокой пробы. Сублимат всех грехов и преступлений тянул свои тентакли, чтобы трахнуть его во все щели, порвать естество в лохмотья за то, что он когда-то сотворил. Унизить, закатать в асфальт, уничтожить, чтобы и имени его не осталось в летописи временных лет. Лучано собрал всю волю в кулак и, едва сдержав вскрик от нового спазма внутри, рывком поднялся с пола. С трудом добравшись до кровати, он рухнул на нее ничком. Оставалось лишь давиться своим настоящим и собирать разлетевшиеся осколки будущего, покрытые пеплом и песчаной пылью. Он не знал, сколько пролежал неподвижно, пока всё его существо покачивалось неторопливым мятником где-то далеко между действительностью и иллюзией. Он не мог поверить, что его Себби, его ласковое солнце, предал так запросто их настоящую, прочную связь. Променял его на ребёнка, сломав все запреты, земные и небесные. Нет! Это было слишком чудовищно, чтобы быть правдой! Лучано бы знал, почувствовал сердцем шлейф опасности и угрозы. Услышал бы, как тихонько внутри голосок врождённого наития нашептывает тревогу. Он всегда чуял опасность, балансировал на краю, цеплялся за воздух и выбирался из любой чертовой, самой гнилой задницы. Нет! Моран не мог его предать и тем более растлить за спиной Лучано его плоть и кровь, его маленького сына. Так что же тогда?! Почему он так внезапно уехал? Почему, едва остыв от фееричного оргазма, ещё влажный от выступившей испарины на коже и облизывая распухшие, зацелованные губы, его Себастьян начал прощаться? Почему, ничего не объясняя, он наскоро оделся и ушёл в ночь, унося с собой его вкус и запах? Что произошло?! Дыхание стало немного выравниваться. Лучано понимал, что нужно успокоиться, набраться терпения и ждать. Возможно, он все надумал, и на тех рисунках Джимми совсем не Себастьян, а схожий с ним натурщик? Нужно ждать… Глотать яд грядущих дней, полных отчаянного непонимания и недосказанности. Лететь по темному тоннелю навстречу пустоте. Он был уверен: настанет день, когда Себастьян вернётся. Он всегда возвращается домой. Лучано с благодарностью примет любое его решение — мальчики должны быть счастливы. Через час он сидел за столом, сервированным к завтраку. Спокойный, холёный, лучезарный. Ломал себя изнутри, сияя обворожительной улыбкой, и перебрасывался шутками с прислугой. Он принял решение и внутренне был натянут, как струна, в ожидании появления Джеймса. Тот вихрем ворвался в зал, возбуждённый предвкушением предстоящего путешествия. Замер на пороге на миг, убедился, что отец на своем месте, а потом вдруг, совершенно неожиданно, подбежал и обнял Лучано, легко касаясь губами щеки. Джеймс никогда не проявлял эмоции подобным образом. Всегда был сдержан и отчасти даже холоден с отцом. Поэтому Мориарти застыл от такого внезапного порыва, а потом благодарно обнял его и привлек к своей груди. Как-то всё ушло далеко назад, стало пустым ночным кошмаром и почти забылось, лишь только на его шее сомкнулись маленькие ладошки и кожу охладил аромат ментоловой жевательной резинки. Худенький, теплый, такой родной мальчик шептал заглядывая в самое сердце огромными распахнутыми глазами: — Ты скучал по мне? Никто не видел, как Джеймса разрывало ликование, пока он вприпрыжку бежал по лестнице вниз. Пожалуй, самое главное, что он остался незаметным, когда ненадолго замер перед огромным зеркалом в холле, победоносно вздернул подбородок и, растягивая губы в мерзейшей улыбке, бросил отражению: «Шах, ми — и — стер Мориа — а — арти! Смотри не сдо-о- охни, пока я тебе не велю. Я вы-ыжгу твое сердце… Уничтожу, как ты уничтожил ме-еня»***
Флоренция — вечный город и терпеливый лекарь. Стоило ступить на его улицы, все невзгоды, печали и уныние таяли предрассветным туманом, не в силах соперничать с царственным великолепием и достоинством. Казалось, средневековая старина уснула среди флорентийских переулков и площадей, застыла в летаргии и забыла о ходе столетий. И, тем не менее, город не стал древней беззубой старухой с костлявыми трясущимися руками, что вглядывается слезящимися глазами в солнечный свет. Наоборот, он, как спящая красавица с нежным румянцем, подрагивал прикрытыми ресницами тенистых укромных местечек в ожидании пробуждающего поцелуя. Но долгожданный принц в урбанистических доспехах давно заблудился в толпе модных молодых архитекторов, что драли в клочья старину остальных древних городов и напяливали на них обычно синие стеклянно-бетонные сарафаны. Будучи колыбелью рода Ме**чи, Флоренция всегда трепетно принимала своих детей, распахивая объятия и осыпая поцелуями погожих деньков. Только в ней Лучано Мориарти ощущал себя дома, прогуливаясь по узким улочкам и наслаждаясь пылью древних стен. Он мог с легкостью абстрагироваться от людской толпы, в тысячный раз охватывая влюблённым взглядом стены её соборов и дворцов. Он мог часами умирать от восторга, едва дыша, под сенью Капеллы Медичи при церкви Сан-Лоренцо– усыпальницы великих предков. Под её куполом Лучано чувствовал себя в лоне самой Смерти, в её земном убежище. Там внизу, где стояли саркофаги, темнота окутывала печалью и охватывал трепет от осознания скоротечности жизненного пути. Веру в бессмертие души и в её неотвратимое воскрешение дарил солнечный свет, льющийся потоком сверху. С глазами, полными слёз, беспрестанно шептались слова благодарности величайшему Микеланджело, что вдохнул в мрамор жизнь и поселил в часовне вечный ход времени: Утро, Вечер, День и Ночь. Здесь Лучано всегда оставался наедине со своим сердцем и душой. В то лето разбитый и искромсанный на кровавые куски детскими рисунками, он старался изо всех сил оставить тревогу и неизвестность там, в Британии. Как можно показать матери свою неуверенность и опустошенность? А Флоренция, отчасти, и была той самой возлюбленной матушкой, свидание с которой должно собрать его, искалеченного, воедино и вдохнуть желание жить. Оставалось лишь отключить память, вырубить запросто щелчком незримого тумблера, чтобы упиваться свободой и величием мраморных пряничных стен, шалея от головокружения под сводами с вечными фресками. Что может быть прекраснее? Он снова дома, и с ним рука об руку был его сын. Лучано и Джеймс много говорили об искусстве, аккуратно выбирая темы, точно шли по минному полю. Старательно давили в себе многодневное напряжение, что притягивало их друг к другу и отталкивало одновременно. Но настал тот момент, когда плотину прорвало, и бурный поток, закручивая воронки и взбивая грязную пену, промыл утлую преграду и вырвался на свободу. Всё случилось в галерее Уфицци. Они долго бродили по её бесконечным залам, замирая от восхищения перед великими полотнами. Временами молча взирали на столетние шедевры, а иногда наперебой выражали свои чувства. Спорили о достоинствах и недостатках работ великих живописцев и смеялись над своим ущербным критиканством. Лучано пытался убедить Джеймса начать писать маслом и двигаться дальше. При этом он сжимал незаметно кулаки так, что ногти до боли впивались в ладони, и старался не смотреть мальчику в лицо, пряча взгляд, полный отчаяния. Джеймс внимательно слушал его доводы, качал согласно головой в ответ и тоже не сильно старался поймать взгляд отца. Как двухголовая мифическая тварь Амфисбе́на***, чьи головы на шее и на хвосте всегда смотрели в разные стороны. Наконец, они нашли то, что так долго искали — портрет Козимо Медичи кисти Бронзино***, придворного художника династии. Великий Герцог Тосканы был запечатлен в зрелом возрасте, облаченный в доспехи. Политик от Бога и несокрушимый тиран — сильный, волевой, уверенный в себе и в своей непогрешимости человек. Джеймс долго всматривался в лик предка и временами переводил восхищенный взгляд на Лучано. Ему явно льстила принадлежность к древнему роду, и он искал сходство в чертах лица Козимо Великого и своего отца. Лучано усмехнулся и чуть повернул голову, чтобы ракурс портрета совпал. — Похож? Джеймс поджал губы и покачал головой: — На самом деле, не хочется тебе льстить, но вынужден признать — ты выглядишь намного лучше. У него такие глаза, словно он страдает болезнью Грейвса**** в начальной стадии. Мальчик указательными и большими пальцами растопырил веки и Лучано хохотнул в голос: — О, мой Бог! Хорошо, что тебя не слышит сам Козимо — он был весьма суровым парнем и ярым поклонником инквизиции. — Он бы сжег меня на костре? — со смехом спросил Джеймс. — Как несчастную красотку — ведьму? — Пожалуй, посадил бы на кол, — ответил Лучано и тут же понял, какую допустил оплошность. Сейчас этот острый на язык ребёнок вывернет всё в свою пользу и выставит его кретином. Так и случилось. — Ожидаемо! Он еще и извращенец к тому же. Хотя… Похоже, это у нас семейное… — Джимми… Лучано с укоризной взглянул на мальчика, взглядом умоляя его заткнуться. Он едва сдерживал улыбку, понимая, куда может скатиться весьма скользкий разговор. Двенадцатилетний мальчик в этот раз не лучший собеседник. Решив перевести тему, он сдела новую, совершенно чудовищную ошибку. Ошибку, что разворотила незримую плотину недосказанности и осторожности. За последний месяц они ни разу не произнесли имя Морана вслух. Ни разу не пересекли опасную черту, топтались, как матёрые волки за красными флажками, не смея даже оговориться и вспомнить о самом дорогом для них, двоих, человеке. Но, по нелепой случайности, именно сейчас так бережно созданный песчаный замок недоговорённости слизала опрометчивая волна. По молчаливому согласию двоих стоп-слово стало тем пресловутым щелчком бича незримого укротителя. Хищники приготовились к прыжку в огненную пасть. — Кстати, Себастьяну очень нравится этот портрет. Он считает его мужественным и воинствующим. Особенно ему нравятся руки Козимо, мне кажется, это его фетиш… Джеймс словно ждал этой фразы все те долгие дни, что тянулись со дня отъезда Морана. В каждом скрипе открывающейся двери, телефонном звонке, шелесте листвы за окном он слышал его шаги и его имя. Цеплялся за иллюзии, как за кончик ниточки, за которую можно потянуть и достать желаемое. Для него сейчас свершалось долгожданное чудо: он крепко держал путеводную нить, и никто не смог бы вырвать её из подрагивающих от нетерпения рук. Кровь прилила к лицу Джеймса, и глаза лихорадочно засияли. Он подался вперед и вцепился ледяными пальцами в запястье Лучано. — Где он? Ты знаешь, где он сейчас? — сухие губы трепетали, а голос срывался от возбуждения. — Не смей молчать, слышишь? Не смей! — Джимми, боюсь, что я последний человек, который знает о его планах и местонахождении. Вероятно, на Балканах. Там сейчас не слишком спокойно. Внутри Мориарти рванул ледяной ветер, срывая с петель нутро и вышибая душу. Никто и никогда не догадался бы, какой ценой далось ему обезличенное спокойствие и чистейшее, как слеза, безразличие. Хотелось бежать, не оглядываясь в густую, немую темноту. Спрятаться от дрожащих слёз в черном, отчаянном взгляде сына. Джим подошёл вплотную и поднял голову, заглядывая ему в глаза, как голодный, больной щенок. — Он сейчас на войне? Ты знаешь! Скажи мне правду — я уже взрослый. — Милый, не нужно волноваться так сильно. Себастьян сам война… — Лучано закончил фразу шепотом, побоявшись, что дрогнет голос. Джеймс выплевывал ему в лицо искорёженные злобой слова. Выносил ему мозг методично и нещадно, ковыряя едва затянувшиеся раны. Люди вокруг останавливались, с любопытством пялясь на холёного роскошного мужчину и худенького мальчишку, исступлённо сыпавшего проклятья. — Как ты мог? Зачем ты отпустил его туда? Я ненавижу тебя! Ненавижу!!! Ты же любишь его, а он — тебя! Почему так? Неужели тебе наплевать, что он погибнет? Ты —чудовище! Красивое чудовище с прекрасной родословной! Джеймс сжал кулаки и начал лупить отца в грудь. По его щекам ползли крупные слезы, топили бездонную черноту глаз. Лучано оторопел, балансируя на острие непоправимости. Словно древний ассасин перед прыжком веры мысленно раскинул руки и рванул вниз, оттолкнувшись от реальности, как от бетонного парапета. Он отвечал, чеканя слова стальным тоном, крепко удерживая сына на месте, ухватившись его за плечо: — Джимми, прекрати этот карнавал немедленно! Ты уже взрослый, чтобы закатывать публичные истерики. Не позорься перед ликом предков и не жди рукоплескания толпы. У нас будет возможность поговорить. Будь добр, следуй за мной. На удивление, Джеймс всхлипнул и мгновенно заткнулся. Испуганно посмотрев на портрет Козимо Медичи, он злобно бросил в ответ, полоснув, как бритвой: — Ты — предатель, Лучано Мориарти! Ты предал Морана и …мою маму. Поражаюсь, как ты с этим живешь? Развернувшись на каблуках, он устремился к выходу, расталкивая людской поток. Лучано догнал Джеймса в узкой трещине между домами на Via dei Conti и последовал за ним, отставая на пару шагов. Пару четвертей часа они кружили по лабиринтам улочек, и Лучано в растерянности не знал, что ему делать дальше. Мучительно хотелось задать сыну такой простой вопрос, обыденный для каждого переживающего за свое чадо, родителя. Поинтересоваться, что творится в душе подростка. Просто вытолкнуть из себя онемевшим ртом три слова: «Ты его любишь?» и вмиг оглохнуть от собственной трусости. Ожидание оглушительного в своей очевидности ответа грозило превратить его душу в смердящую помойку с орущим и кружащим над её развалами, вороньём. Никакой, самой слабой, задыхающейся в агонии, надежды. Всё, что было ему так дорого, любимо и желанно, ускользало пыльным пеплом сквозь пальцы в прошлое. У него оставалось лишь прошлое. Будущее он не заслужил, оно ему не доступно. Бороться за свою любовь и за свои чувства к киллеру, блуждающему по миру и видящему его через перекрестье в прицеле? В былые времена и при другом стечении обстоятельств в этом не было бы никаких сомнений. Он бы загрыз зубами смельчака, задумавшего даже помечтать о его золотом мальчике. Но вступить в войну с собственным сыном, значит грызть зубами самого себя, давиться собственной кровью и листать страницы никчемных одинаковых дней, попав в чертову временную петлю. Лучше сразу… Внезапно Джеймс остановился и развернулся к нему. Его губы кривило подобие улыбки, пока он пристально разглядывал отца, вероятно, пытаясь найти в нём явные перемены. Да, он их безусловно заметил. Куда-то исчезло лучезарное счастье, что ореолом окутывало Лучано. Пропала ослепительная улыбка, а в глазах, прежде сияющих и торжествующих, появился страх и отчаяние. Джеймс прищурился и протянул руку для рукопожатия, великодушно давая передышку: — Я вел себя отвратительно, отец. По большому счету, твоя жизнь и жизнь Морана — не моё дело. Предлагаю забыть всё, что я наговорил, и отправиться пообедать. Лучано поспешно пожал руку сына, ответив благодарной и усталой улыбкой. Он был рад и этой подачке, без извинений и сожалений. Наступило временное водяное перемирие. Жизненная необходимость в опалённой пустыне, где на много миль вокруг остался единственный источник воды.