***
Время научило их жить: склеивало с огромным трудом из крохотных острых осколков их сосуществование втроём и полировало рваные швы, создавая некое подобие Гармонии. Да, она была странная — похожая на древнюю седую старуху: глухую, подслеповатую и шамкающую беззубым ртом. Хромая и спотыкаясь на ровном месте, она бродила по коридорам Sleepy Oaks, как нелепое, пугливое привидение. Но, какой бы смешной и неловкой эта Гармония ни казалась, уют и покой стелились благодатным теплом по её следам в старом доме. Джеймс взрослел. Его отчаянное желание услышать от Себастьяна слова любви не исчезло без следа в ускользающем детстве. К сожалению, ему пришлось склонить голову в смирении и затаить своё желание в дальнем уголке сердца. Боль — главное лекарство от скуки. Младший Мориарти отмерил себе ненужные годы и терпеливо проживал их, наслаждаясь светлой тоской. Прислушавшись к наставлениям учителя рисования, мистера Хайда, Джеймс начал писать акварелью, постепенно вплетая в свои рисунки легкие и полупрозрачные краски. Теперь на его листах оживали улочки Брайтона, шум прибоя и укромные уголки сада. Иногда, очень редко, он доставал карандашные наброски с обнаженным Мораном, и лениво, неторопливо, подрачивал на далёкие, до сих пор волнующие, воспоминания. Смаковал, как крохотный кусочек шоколадного торта, что остался от праздничного десерта. Тело наполнялось истомой, а после опустошающего оргазма он смотрел в потолок невидящим взглядом, потеряв счет времени и выпадая из реальности. Однажды Джеймс придумал новую для себя игру: Себастьян, что живёт с ним бок о бок и трахается с отцом — не его Себастьян. Настоящий возлюбленный, тот, которого он желает больше всего на свете, уехал далеко, на самый край земли, в какую-нибудь Новую Зеландию с её фантастическими лесами, изумрудными равнинами и снежными вершинами гор. Безусловно, с ним всё в порядке: он просто ждёт своего часа, чтобы вернуться и забрать Джеймса в свой увлекательный мир. Там, среди потухших вулканов и озёр, кристальных в своей чистоте, они окунутся в бесконечное счастье и будут любить друг друга, наплевав на запреты. Бывали дни, когда Джеймс настолько погружался в новые сюжетные линии своей игры, что проходил мимо Себастьяна с невидящим взором, задумчиво глядя сквозь него. Мальчик плыл в волнах своих иллюзий, самозабвенно упиваясь красочными фантазиями. Иногда его отпускало надуманное наваждение, и тогда Моран чувствовал липкий, жадный взгляд тёмных глаз Джеймса, следящий за каждым его шагом. От такого пристального внимания становились ощутимыми приступы воображаемой гаптофобии*. Плечи Себастьяна безвольно сутулились, всё внутри комкалось от клейкого навязчивого страха, а движения, всегда неслышные и пружинистые, как у вальяжного зверя, становились скованными и неловкими. Моран боялся, что Лучано заметит его затравленный взгляд и увидит, как от волнения выступила испарина на лбу. Собственная слабость бесила, доводила до исступления: всегда послушное тело и тренированный разум воина терпели поражение за поражением от тёмных мальчишеских глаз и лисьей, многообещающей улыбки. До одури хотелось втянуть носом воздух и уловить запах корицы от волос мучителя, услышать его тихий, волнующий смех или, если совсем повезёт, коснуться прохладной ладони кончиками пальцев. Но это не его щенок. Табу. Моран собирал всю свою волю и здравый смысл так, что казалось шестерёнки и зубчатые колеса несокрушимой машины внутри черепной коробки начинали протяжно скрипеть и молотить на износ, сопротивляясь приложенному усилию. Но, наперекор внутреннему протесту, он расправлял плечи, наполнял до боли лёгкие густым воздухом, наэлектризованным недосказанностью и болезненной страстью, и ослепительно улыбался, избегая перекрестного взгляда с подростком. Сбивчивые желания, как мириады цикад, стрекотали в голове: бежать, исчезнуть, спрятаться, затаиться. Разорвать невидимую, но такую изматывающую связь, что тянет вниз, точно оступился на тверди и ненароком попал в зыбучие пески. Себастьян запрещал себе думать о Джеймсе. У него было всё, о чем когда-то мечталось. Целый мир с громким именем Лучано Мориарти — вполне достаточно, чтобы быть счастливым. С каждым разом Морану было всё тяжелее покидать Брайтон. Невидимые нити, связывающие его то ли с особняком, то ли с его обитателями, растягивались до предела и неумолимо тащили обратно на Ла-Манш. Шаткий мир. Ставка на ползущее неторопливое время. Слепая и глухая призрачная Гармония. Все затаились, ожидая какого-то чуда. Словно Санта сжалится, и в одну прекрасную Рождественскую ночь насуёт им в полосатые носки, висящие на каминной полке, разум и умиротворение. Ну, а потом, на сияние огромной ели в гостиной заглянет добрый волшебник, Мерлин, и расставит их чувства по своим местам, как цветастые чашки в навесном кухонном шкафу. Джеймсу было шестнадцать, когда он решил: придуманная игра наскучила, и в ней стали размываться интересные детали. Точнее, он устал их аккумулировать на пустом месте. Даже боль, которой он питался все прошедшие годы, стала пустой и безвкусной. Слишком часто вспоминался тот поцелуй в школьном коридоре: физически ощущались тепло осеннего солнца, нагревшего воздух, и запах пыли, пляшущей в его лучах. Все ярче становились сны, в которых он обнимал за шею Себастьяна, прижимался щекой к его колючей, небритой щеке и скулил от счастья, перебирая пальцами волнистое золото волос. Самые мучительные пробуждения случались, когда он почти дотягивался до его жёстких губ, ловил горячее дыхание и чувствовал торопливое биение сердца Морана на своей груди. Джеймс входил в раж, одурев от желания хотя бы во снах зайти намного дальше: сползти вниз, выскользнув из крепких объятий, и опуститься на колени. Умоляюще ловить тревожный синий взгляд, в то время как, запрокинув голову, цепляться за руки, которыми Себастьян непременно будет отталкивать Джеймса от себя. Слушать просящий хриплый голос Морана и нарочно медленно тянуть вниз язычок молнии на его джинсах, туго обтягивающих бедра. Джеймс почти чувствовал упругую плоть под своими неумелыми пальцами — во снах рот наполнялся слюной, а ладони начинали путаться в пижамных штанах и обрывках полуяви, до боли стискивая свой налитый кровью член, изнывающий от нетерпения. Но мозг лупил наотмашь, выкидывая из постыдных, сладких грез: ночная тьма ослепляла, а тени деревьев, которые полоскал ветер в саду, рисовали на стенах комнаты разрушительный апокалипсис. Джеймс устал плыть по течению: до смерти хотелось хватать воздух так, чтоб легкие разрывало от боли. Чтобы дрожало внутри от ожидания эйфории, а голова кружилась от предчувствия победы. Слишком свежо было в памяти то восхитительное ощущение счастья, когда вытащили из воды тело убитого им Карла Пауэрса. Беременность бездействием и ожиданием сушила мозг. Джеймсу частенько приходила мысль: кто знает, если возраст не позволяет ему затащить в постель любовника отца, возможно, новое убийство скрасит его унылое существование? Одолевала скука, и снова пришла осень.***
Часы воскресного дня неторопливо катились нанизанными бусинами на едва различимых в плотном тумане тонких нитях дождя: казалось, каплям, барабанящим в окно, нет конца. Опавшая листва, впитавшая потоки воды, недовольно «чавкала» под ногами — Джеймс брёл, раскрыв над головой огромный черный зонт, по дорожкам сада, в котором хозяйничал уставший октябрь. Порывы ветра, хлёсткие и резкие, заставляли его сжимать рукоять двумя руками и втягивать голову в плечи. Забавно было ни о чем не думать, представляя, что ливень и влажный, густой воздух с примесью запаха прелой листвы заполнил собой все закоулки памяти. С недавних пор он полюбил такие прогулки. Морось с небес и отдалённый рокот волн, доносившийся с недалекого побережья, бодрил и успокаивал одновременно. Сегодня всё было иначе: голова, казалось, по прежнему свободна от мыслей, но в груди ворочался червячок какого-то предчувствия. Пока жиденький и полупрозрачный, но Джеймсу хотелось расслабленно и глуповато улыбаться своим ожиданиям. Он обошёл особняк и углубился в сад. Голые ветви деревьев цеплялись за купол зонта и легонько царапали ткань, надеясь прервать его прогулку и вернуть в домашнее уютное тепло. Джеймс решил дойти до старого гаража с северной стороны, на самой окраине поместья. Им давно не пользовались, предпочитая оставлять машины в новом, который примыкал к дому. С чердака ещё крепкого каменного строения под черепичной крышей открывался прекрасный вид на побережье, а еще там, в тайнике, была припрятана пачка Честерфилда, которую Джеймс с месяц назад стянул у Морана. Подростку вдруг захотелось поскорее подняться в свое тайное убежище, прикурить, чиркая спичкой о коробок озябшими пальцами, и сделать глубокую затяжку, любуясь черной бушующей водой до самого горизонта. Джеймс ускорил шаг, и когда деревья, что окружали подъездную площадку, расступились, он замер, точно натолкнулся на невидимую стену: ворота гаража были приоткрыты. Едва дыша, он подкрался и заглянул в образовавшуюся щель. В маленькой печке потрескивал огонь, отбрасывая на стены оранжевый, подрагивающий отблеск пламени. За огромным верстаком, сколоченным из обструганных досок, сидел на высоком табурете Моран. Перед ним на белой полотняной тряпице размером с хорошую простыню были разложены несколько пистолетов разных размеров и пара винтовок. В углу рта Себастьяна тлела сигарета: он делал затяжку, зажав фильтр зубами и, прижмуривая один глаз, выдыхал дым через нос, тихонько напевая. Его руки, уверенные и сильные, разбирали оружие на запчасти, словно патологоанатом разбирает на органы очередного мертвяка. Себастьян чистил разнокалиберные железяки, вытирал их холстиной, гладил и с явным удовольствием отправлял обратно на свой почти хирургический стол. Во всем его облике был такой покой и безмятежность, что Джеймсу стало даже жаль рушить такое благостное одиночество. Накатывал озноб, и зубы уже начали отплясывать так сильно, что в голове начинался противный зуд. Хотя Джеймс не был уверен в истинной причине такой жестко охватившей его дрожи: возможно, дело было в выпавшем шансе оказаться наедине с Себастьяном. Как бы то ни было, сердце Джеймса давно колотилось в горле, и ему казалось, оно грохочет на весь гараж. Всего один шаг отделял его от того момента, который, скорее всего, обратит его жизнь в нечто замечательное, но ноги прилипли к мощёной площадке и налились свинцом. В коленях была такая слабость, что он обессиленно откинулся спиной к сырой каменной стене и поднял голову вверх, ловя дрожащими губами ледяные капли дождя. Парень вырос, повзрослел и с трепетом ждал, когда Моран посмотрит на него совсем другими глазами. Джеймсу не нужно многого — только один поцелуй. Только один, долгий и ласковый, взгляд. Прямой, заинтересованный и не ускользающий узкой змейкой в сторону без ответа. Несколько слов, что дадут хоть какую-то новую надежду. Пусть отказ, пусть новая боль. Но это будут свежие, вкусные, ароматные ощущения, а не надоевшая резина жвачки из воспоминаний того осеннего дня в школе и того разговора в машине у здания бассейна. Джеймс был готов зубами перегрызть дюжину случайных прохожих, лишь бы хоть на миг почувствовать интерес в глазах Себастьяна, увидеть его улыбку, что предназначена только для него, для Джеймса. Или, к примеру, сравнять с землей добрый кусок Суссекса, лишь бы заслужить право дотронуться до золотистых, таких мягких волос. Честно сказать, он бы без намека на сожаление взорвал ко всем чертям Лондон, только бы ему позволили на один миг прижаться к жёстким сухим губам Себастьяна своими губами. Убить — это легко. Сложнее в себя влюбить. Совсем невыносимо любить без ответа. Джеймс глубоко вздохнул и медленно потянул дверь гаража на себя.***
Моран обожал этот старый, замшелый, таинственный уголок в поместье. Облюбовав его под свое хранилище ещё лет пять назад, он приходил сюда нечасто. Зато каждое посещение своей уединенной норы он отождествлял с большим, увлекательным путешествием в свой собственный мир. Мир, где он почти свободен и почти имел свой крохотный тайный уголок. Себастьян растворялся в тишине заброшенного гаража на окраине поместья и неотступно соблюдал особенный ритуал. Сначала разводил костер в маленькой печурке, накормив досыта огонь хворостом и сухими осиновыми поленьями. Ему нравилось смотреть, как они долго и жарко горели, расплёскивая по сырому помещению душевное, уютное тепло. Потом он ставил чайник на накалившийся чугунный диск, который красным глазом пялился на него с макушки стальной печи. С нетерпением дожидался кипятка и заваривал себе черный крепкий чай в огромной железной кружке. Когда всё было готово и становилось достаточно тепло посреди каменных сырых стен, Себастьян доставал из тайника в стене свои сокровища, раскладывая их на столешнице верстака. Пока он чистил и перебирал оружие, он вспоминал о каждом стволе его историю и знал наверняка, сколько «крестов» невидимо мерцает на каждой рукоятке. Лица мертвецов, убитых по заказу «команды-А» и щедро оплаченных по всем счетам, проступали из темноты и безмолвно смотрели на него — совершенно безразличного и отрешённого в своем занятии. Морану было наплевать на гору трупов за его плечами — работа как работа. Его не мучили кошмары по ночам так же, как комбайнера, срезающего спелые колосья в поле, управляя своей огромной, безжалостной машиной. В тот осенний октябрьский день, слушая, как молотит по черепичной крыше заунывный дождь, он думал о Джеймсе. Все чаще он ловил себя на мысли, что его тянет к этому парню так сильно, что совладать с собой порой совершенно невозможно. Голова раскалывалась напополам, и язык прилипал к нёбу от гортанной, изводящей всё нутро суши. Было странным, что когда рядом находился Лучано, Себастьян даже не вспоминал о существовании Джеймса. Словно всё происходило в фантастически счастливом и беззаботном романе, где светило солнце и главные герои наслаждались любовью, скрытые от всего мира от невидимым радужным шатром. Он часто вспоминал то время, когда совсем мальчишкой оказался рядом с Лучано. Как тот трепетно растил его, лелеял его юность, ждал, когда Моран вырастет, чтобы первая ночь была действительно осознанной и долгожданной. Себастьян помнил застывшие слезы в глазах Лучано, когда тот, как ни старался, всё же сделал ему больно в самый первый раз. Вспомнилось, как Себастьян хохотал от счастья, зная, что теперь по-настоящему принадлежит только ему — его самому любимому и совершенному человеку. Принадлежит не только душой, мыслями, чувствами, но и телом. Себастьян улыбнулся картинкам из прошлого. На самом деле, в ту ночь он смеялся и был счастлив впервые за свою недолгую и хуёвую жизнь. И что теперь? Ему не хочется ничего менять. Но почему так болит в груди и такая тяжесть при каждом вздохе, лишь только послышатся лёгкие шаги маленького Мориарти? Почему к глазам подступают слёзы умиления от вида его сонной мордашки за завтраком, и, самое главное, почему в голове звенит пустота, когда чувствуешь на себе этот настырный взгляд тёмных глаз? Иногда Моран размышлял: смог бы он так, как Лучано в свое время, трепетно любить и не трогать свое бесценное сокровище? Безоговорочно, смог. Даже больше: он настолько боготворил этого мальчишку, что, вероятно, даже в назначенный час не смог бы к нему прикоснуться. Дрочил бы до полного истощения только от всплывающей перед внутренним взором картинки: Джеймс сидит на каменном волнорезе, что вдается далеко в пролив. Его волосы треплет ветер, они падают ему на лицо, а он этого не замечает, задумчиво улыбаясь своим мыслям — нежно и мило. Губы Джеймса трогает кроткая улыбка. Себастьян замирает, любуясь этим худеньким, гибким совершенством, а Джеймс оборачивается и ловит его восхищенный взгляд. Чёрт возьми! Это самое охуенное воспоминание! Он смотрел тогда на него своими огромными глазищами, в которых отражался багровый закат, и улыбался. Ласково, безмятежно … только ему. Только ему: безродному киллеру из Ирландии, которого подобрали, пригрели в роскошном доме, научили любить и быть любимым. Улыбка Джеймса была разной. Себастьяну порой казалось, что в маленьком Джимми живут две сущности: две половины, которые, будучи совершенными противоположностями, прекрасно ладят внутри единой оболочки. Одна сторона: саркастичная, острая на язык, ехидна. Она наседала, выносила мозг, изводила своей заносчивостью и высокомерием. Без труда находила самое больное местечко в душе и начинала ковырять, как болячку, что едва затянулась корочкой. Так порой хотелось схватить засранца за шиворот и хорошенько встряхнуть, чтобы выбить эту дурь, как всё дерьмо из пыльного мешка. Но Моран точно знал, что тут же в его руках, как оборотень в полнолуние, мальчишка скинет дрянную личину. Без заминки, без размышлений обернётся в того ласкового и нежного мальчугана с невероятной улыбкой. Он будет тянуть к нему руки, обнимет за шею и прижмётся так тесно к его груди, точно там и есть центр его вселенной. Моран снова нырнул в воспоминание о том единственном поцелуе в коридоре школы, и всё вокруг стало неясным от подкативших дурацких слез. Он бы отдал свою никчемную жизнь, не задумываясь, лишь бы еще раз прижать к себе это дрожащее худенькое тело и почувствовать его дыхание на своей шее. Даже блуждая в своих воспоминаниях, он продолжал на автомате делать свое дело. Периодически прикуривая новую сигарету, Себастьян разбирал стволы на запчасти, смазывал, перетирал ветошью, зажав фильтр в зубах и примостив тлеющую сигарету в уголке рта. Он почти не затягивался, просто держал её во рту, как знак того, что он еще в этом мире, а не в своих, таких выбивающих твердь под ногами, грёзах. Внезапно он кожей почувствовал, что за ним наблюдают. Не оборачиваясь и не меняя позы, он незаметно обшарил краем взгляда все темные углы гаража. Сделать это не составило труда — глаза давно привыкли к полумраку. Через долю секунды он заметил Джеймса, который стоял за неплотно прикрытыми воротами и тайком наблюдал за ним. От неожиданности Моран чуть не выронил кожух–затвор от старенького Smith&Wesson. Он поспешно подхватил его на лету, чуть склонившись к полу с высокого табурета, и почувствовал, как кровь прилила к лицу, окатив все внутри удушливой горячей волной. Джимми ни за что не упустит такую возможность: Себастьян понимал, что придётся «принимать удар». Бежать ему было некуда. Себастьян кричал про себя, а ему казалось, что он воет в голос, выплёвывая каждую фразу в темноту: «Господи, если ты существуешь, пусть ко мне сейчас войдет маленькая злобная тварь, а не ангел с нежной улыбкой…. Пожалей меня, грешного. Дай мне стойкости и сил вынести все это. Нельзя мне его… Нельзя…» Себастьян обращался к Всевышнему впервые в жизни. Створка ворот приоткрылась с протяжным старческим стоном, и Джеймс вошёл в тепло и полумрак гаража. Себастьян поднял голову и внимательно, оценивающе, осмотрел его недовольным, изучающим взглядом от макушки до пяток. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Моран неторопливо положил на стол очередную запчасть от разобранного пистолета и, зажав сигарету между пальцев, сделал глубокую затяжку, пустив в потолок пару дымных колечек. Джеймс тоже молчал — глаза его возбуждённо сияли в сумраке, и в них яркими оранжевыми точками отражались отблески языков пламени, метавшегося в печи. Подросток пару минут потоптался на пороге, а потом, притворив за собой створку, сложил зонт и аккуратно повесил его на дверную ручку. В полной тишине он неторопливо огляделся — таким старый гараж он видел впервые. Обычно это было заброшенное помещение с сырым и затхлым воздухом. Сейчас в нем проснулась жизнь, было тепло, и потрескивающий огонь в печи преображал его до неузнаваемости. Джеймсу на миг почудилось, что он, как Алиса, случайно открыл потайную дверцу и попал в сказочную страну. Страну, где, наконец, они соединятся с Себастьяном. Может, это и была та придуманная им Новая Зеландия? Тогда за замшелыми стенами уже нет дождя и в помине? Наоборот, светит солнце, стелется изумрудная трава, и серебрятся снегом макушки высоких гор? Джеймс даже прислушался, вдруг поверив в свои ожидания: нет, за воротами уныло шуршал потоками воды холодный октябрьский дождь. Удрученно вздохнув, он поежился от озноба и немного хрипло сказал: — Привет… Сердце продолжало молотить, а внутри всё зудело и дрожало от охватившей внезапно радости, но Джеймс сдержанно улыбнулся только уголками губ, чувствуя себя неловко под испытывающим взглядом Себастьяна. — Доброго дня, Ваша Светлость, — Моран сделал огромное усилие, чтобы голос не дрогнул. В интонации слышалась явная издевка. — Я что-то пропустил, раз удостоился такой чести? Джеймс осторожно подошёл ближе и замер, немного щурясь от яркой лампы подвесного светильника над верстаком. — Прости… Я не знал, что это твоя берлога. Он снова улыбнулся. На этот раз улыбка была та самая, потрясающая и невероятная, наивная, совсем детская. Джеймс поднял руку и откинул назад упавшую на лоб прядь промокших волос. Лицо его выглядело на удивление спокойным и безмятежным. «Режим Ангела включен — я пропал», — подумал Себастьян и с силой вмазал окурок в железную банку, приспособленную под пепельницу. — Ну, теперь ты в курсе дела и можешь проваливать к чер… — Ты скучал по мне, Себ? Джеймс перебил его на полуслове и подошёл совсем близко. Теперь их разделяла только поверхность старого верстака с разложенным на белой холстине оружием. Картинка из какого-то дешёвого вестерна с замашками гейского порно, где в главных ролях крутые ковбои и малолетки. От этой мысли Себастьян усмехнулся и неторопливо прикурил очередную сигарету: — А должен был? — он вскинул брови, выражая крайнюю степень удивления. — Я могу присесть? Благостное выражение с лица Джеймса не исчезло. Он словно сиял изнутри, лучился неподражаемым спокойствием и счастьем. Себастьян понимал, что не выдержит долго. Нужно было вытянуть из него демона, заставить осклабиться в дерьмовой улыбке, зашипеть от злости. Тогда будет проще, понятнее: легче разозлиться и оттолкнуть от себя это облако обволакивающего, манящего дурмана. Себастьян снова ухмыльнулся и склонил голову к плечу, рассматривая Джеймса с вызовом и насмешкой: — Можно? Присесть?! Неужели мой отрицательный ответ сможет что-то изменить? — Нет конечно. — Джеймс отодвинул второй высокий табурет и легко занял место напротив Морана. — Я возьму сигарету? — Перебьешься… — бросил Себастьян и отодвинул пачку Честерфилда подальше, на край стола. Это было последней каплей. Щелчок тумблера, гасящий свет и покой. Вот он, спасительный оборотень, которого Моран так ждал. Вызывал его, как истинный сатанист призывает демона, рисуя вокруг себя зловещие пентаграммы. Глаза Джеймса злобно прищурились, взгляд стал ледяным, а губы растянула та самая мерзкая, зловещая улыбка. Он облокотился на край верстака, подался вперед, к Морану, выдыхая ему в лицо запах ментоловой жвачки: — Оу! Играешь в па-а-апочку, Себби? Отшлепаешь своего шалунишку? — Увы, Ваша Светлость! Такие игры с детьми меня не заводят. Себастьян чувствовал его запах: мята мешалась с корицей. Его волосы… Влажные от дождя, завивающиеся в крупные непослушные кольца. Грёбаный шампунь с ароматом корицы: из–за него Моран возненавидел разом все кондитерские со свежей выпечкой. И вот сейчас аромат был так близко, что невозможно было дышать, опасаясь, что в лёгкие попадёт отравленный воздух. Воздух, наполненный таким манящим и таким волнующим запахом Джеймса. Ноздри Морана трепетали, хотелось отшатнуться — спрыгнуть с табурета и подойдя к печи, обнять её раскалённые добела бока ладонями. Чтобы ожог вынес напрочь все шальные мысли, оставив только адскую, выжигающую по живому боль. Словно из тумана, издалека, он услышал, как Джеймс тихо цедит сквозь зубы: — А что тебя заводит? Это? Моран с ужасом смотрел, как Джеймс взял со стола вороненый Магнум тридцать восьмого калибра и с интересом покрутил его в руке. Себастьян бросил взгляд на стол и увидел патроны, лежащие в стороне от этой игрушки с цельным барабаном. Он хранил оружие разряженным и поставленным на предохранитель. Но все равно в груди недовольно заворочался колючий, покрытый стальными иглами, страх. — Положи на место, Джимми. Нельзя брать в руки оружие, если не знаешь, как с ним обращаться. Он говорил тихо и спокойно, стараясь придать взгляду такое же мирное выражение. — Так что тебя заводит, Моран? — Джеймс повторил свой вопрос и вскинул Магнум дулом вверх. — Может, вот это? Он высунул язык и медленно провел по стволу револьвера снизу вверх. Себастьян внезапно ощутил, что вся кровь, собираясь в тугие струи, несётся вниз, к паху. Он видел совершенно блядский, похотливый взгляд Джеймса и понимал, что еще пара минут такого отсоса стального ствола, и он реально кончит себе штаны, только для начала поднимет стояком грёбаный деревянный верстак. В следующий миг Джеймс чуть опустил подбородок и, осторожно взяв дуло в рот, начал неторопливо поднимать и опускать голову, скользя влажными губами по черной стали. Он не сводил глаз с лица Морана, а тот смотрел на его рот, как заворожённый. Сталь обдавала холодом нёбо и язык, во рту чувствовался тошнотворный привкус масляной смазки, но Джеймс был готов сосать это железо бесконечно, лишь бы видеть голод и похоть в сини, затянутой туманной поволокой. Джеймс услышал, как сбивается дыхание Себастьяна, и заметил, как тот неосознанно выпрямился на табурете, прогибаясь в пояснице: наверняка сжимал бедра под столом, стараясь хоть как-то смягчить болезненную и сводящую с ума эрекцию. Джеймс ждал… Ждал, когда Моран ошалеет окончательно и сползёт со своего места. Как побитая псина, опустится на колени и будет молить о настоящем минете. А может, даже осмелеет, сорвавшись с катушек, стащит с него джинсы и, наконец, отсосёт ему, вознаградив за труды. Джеймсу от всего этого вихря желаний и от трения ледяного ствола по языку стало жарко. Налившийся кровью член рвался из тугих штанов, и так хотелось обхватить его ладонью, выставить напоказ весь свой стыд, всё свое желание и дрочить у Себастьяна на глазах. Дать этому болвану понять, от чего он отказывается. Кончить в кулак и размазать свое семя ему по лицу. Джеймс вынул мокрый от слюны ствол Магнума изо рта и снова протянул его языком, скользнув кончиком в дуло, как в уретру. Свободная рука медленно опустилась вниз и стала расстёгивать застежку джинсов. В полной тишине, которую разбавляло лишь их шумное дыхание и треск редких искр из печи, звук разъезжающейся молнии был подобен грому, который заставил Морана очнуться. Он нервно сглотнул, запустил руку между бедер и до боли стиснул окаменевший член. Хрипло прочистив горло, он выдохнул, едва сдерживая внезапно накатившую злость: — Чего ты хочешь, засранец? Может, тебя загнуть на столе и засунуть этот Магнум тебе в зад? Ты его уже завёл до предела своим язычком… Пусть он тебя и поимеет! — Хочешь, я тебе отсосу? — Джеймс запустил ладонь под резинку трусов и погладил пах, вызывающе глядя на Морана. — Ты же хочешь, я знаю… Иди ко мне, Себби. Не бойся… Никто не узнает… Это будет быстро, вот увидишь. Я только обхвачу твой член своими губами, и ты ко-о-ончишь. Спо-о-орим? Скучал по мне? Хо-о-очешь меня? Он протягивал слова, пропевая фразы. Тихо, вкрадчиво. Как дешёвая шлюха, что растягивает губы, жирно намазанные ярко-красной помадой. Голос заползал под кожу и впрыскивал невидимый яд, от которого кровь густела в жилах. Но тёмные глаза оставались холодными, ничего не выражающими, мертвецки ледяными. Себастьяну казалось, что он попал на сеанс адского гипнотизера, и тот вот-вот заставит его вывернуться наизнанку и вцепиться зубами в собственные яйца, окаменевшие от желания загнуть этого зверёныша и втиснуться в его узкую задницу, чтоб глаза закатились от кайфа. Остатки разума цеплялись за треск поленьев в печи, за боль в пальцах, которые обожгло сгоревшей до фильтра сигаретой, за шум ливня за стенами этого адского каменного мешка. Себастьян взвыл, обхватив голову ладонями, задыхаясь от бессилия и накатившего отчаяния: — Что ты хочешь от меня? Я не могу больше! Я этого не вынесу, Джимми… Умоляю тебя, уходи! Отваливай к грёбаной чертовой матери, маленькая дрянь! Убирайся, пока я силой не выволок тебя отсюда! Он закончил почти шёпотом, и его лицо исказила маска страдания и горечи. Всё нутро словно пропускали через адскую мясорубку, превращая плоть в фарш, истекающий желанием, ненавистью, отголоском предательства и разочарованием в самом себе. На лице Джеймса застыла лисья коварная улыбка: он продолжал неспешно мастурбировать, бесстыдно глядя Морану в глаза. Свободной рукой он оттягивал вниз резинку боксеров, а второй, врастяжку, со знанием дела, дрочил, прихватывая большим пальцем влажную, бледно-розовую головку. Через мгновение его дыхание стало частым и сбивчивым. Он запрокинул голову, обнажив тонкую белую и такую беззащитную шею, которую Себастьян смог бы сломать двумя пальцами без особого труда. Движения его руки ускорилось и он всхлипнул, выстанывая в оргазме: «Се-е-е-б-би… Ты просто при-ду-урок…» Себастьян, не дыша, смотрел на него широко распахнутыми глазами. Он не мог поверить, что вот так, запросто, этот засранец подрочил у него перед носом и кончил, наплевав на его мольбы. Было гнилое ощущение, что его трахнули. Жестко изнасиловали во все щели без смазки и без особых эмоций. Он ошалело наблюдал, как Джеймс вынул руку из трусов, брезгливо обтер ладонь об белую холстину, на которой лежало оружие, и неторопливо застегнул ширинку. Приведя себя в порядок, он, наконец, с интересом посмотрел на Морана: — Похвально, Себастьян. Настоящая преданная псина Лучано Мориарти. Знаешь, я тут подумал… — он завёл глаза к потолку, обдумывая фразу, и продолжил: — Это было только начало. Вскоре я начну тебя убивать… своей любовью. А ты знаешь, что я выполняю все свои обеты. Папочка обещает — папочка делает. — Звучит ободряюще…- Моран не узнал своего голоса, точно он сорвал его, выкрикивая в пустоту свои стенания и пустые угрозы несколько минут назад. Джеймс ухмыльнулся и покачал головой: — Боишься? — он выдержал паузу и, не дождавшись ответа, принял молчание за согласие. — Меня или… себя? Моран почти не помнил, как Джеймс исчез в октябрьском дожде, словно его и не было в старом гараже, оставив после себя горечь и витающие в сыром воздухе запахи ментола и корицы. Себастьян посидел какое-то время, оглохнув от звенящей тишины и пытаясь справиться с моральным поражением. Потом он поднялся, на ватных ногах подошёл к воротам и закрыл их изнутри на засов. Постоял, уткнувшись лбом в холодный металл, послушал затрахавший насмерть ливень и вдруг со всей силы ударил ладонью по каменной кладке стены. Он молотил снова и снова, пока все кости не заныли, а мышцы не начали слабеть от отпускающего приступа адреналина. Из глаз текли огненные слезы, он всхлипывал и даже не пытался стереть этот обжигающий поток. Продолжая лупить по стене, он шипел и стонал в темноту: «Маленькая тварь… Если бы ты знал, как я тебя люблю… Лучше бы я сдох тогда, в Ираке, только бы никогда не видеть тебя, чертов засранец… Зверёныш… Ебучий дракон, не знающий жалости. Ненавижу тебя, злобная тварь! Блядь… Я хочу тебя…» Он обессиленно сполз по стене и лёг на бок на каменном ледяном полу, подтянув колени к груди и с силой обхватив их руками. Дрожа и вздрагивая от беззвучных рыданий, он еще долго повторял в темноту: «Хочу тебя… Если бы ты только знал, как я тебя хочу… Лучше сдохнуть, чем такая жизнь…»