***
Накануне своего восемнадцатого дня Рождения Джеймс приехал в Брайтон впервые за последние пару лет. В поместье не произошло никаких кардинальных перемен, точно жизнь вошла в ворота и задремала устало в тенистом саду. Из последних новостей была лишь внезапная кончина старого Смита, личного водителя отца: старик просто не проснулся однажды утром. Лучано решил не нанимать нового шофера и сел за руль сам, сменив тонированный лимузин на Lamborghini Diablo безумного желтого цвета. С покупкой скоростного авто в отца словно вдохнули юность — он, как сумасшедший, летал на этом монстре по дорогам Суссекса, не успевая оплачивать выписанные штрафы за превышение скорости. Моран по началу лелеял надежду, что Лучано быстро перегорит и угомонится. Но вскоре они уже гоняли вместе, подбрасывая монетку, чтобы выяснить, чья очередь вести машину. Мальчики в любом возрасте остаются мальчиками. В Sleepy Oaks в честь восемнадцатилетия Джеймса Мориарти, по традиции, намечалась шумная вечеринка. Старых друзей отца, в связи со значительно поредевшими рядами «команды-А», ожидалось немного, зато новые приятели, блистающие на небосклоне криминального пути младшего Мориарти, уже готовили смокинги и шуршали конвертами с приглашением в Брайтон. Джеймс приехал за несколько дней до назначенного события, чтобы по-настоящему отдохнуть от карусели Лондонской жизни: выспаться и надышаться вдоволь солёным воздухом Ла-Манша. Семейный ужин в день его приезда затянулся допоздна за обсуждением деталей предстоящего мероприятия и последних новостей. Наутро Лучано в сопровождении Морана уехал в центр, чтобы докупить все необходимые мелочи для торжества. Времени у Джеймса было много, и он с наслаждением нежился в постели, рассматривая свою детскую комнату через занавесь прищуренных ресниц. Мысли лениво наползали одна на другую, никак не желая обрести хоть какое-то подобие направления и смысла. Отчего-то вспомнился красавец—жеребец верховой английской породы, его атласная гнедая шея и мягкие замшевые губы. Джеймсу на миг даже захотелось прокатиться, но запал тут же прошел. Потом потянуло в студию на мансардном этаже и вздумалось немного порисовать, но накатила такая лень, что сковало все мышцы, а тело придавило намертво к кровати. Джеймс ощутил свою хроническую усталость всем существом, каждой клеточкой, каждым вздохом. Не осталось никаких сил на телодвижения, и он мысленно пошел бродить по коридорам старого дома, разглядывая по памяти висящие на стенах картины и пытаясь вспомнить до мельчайших подробностей роскошное убранство апартаментов отца. В какой-то момент картинки начали блекнуть пред внутренним взором, и он никак не смог вспомнить: сколько фарфоровых ваз начала 18 века стояло на комоде? Мучительно поковырявшись в памяти и не найдя ответа, он решительно поднялся с постели и прямо как был, в пижаме, отправился в противоположное крыло дома. Двери в спальную комнату отца Джеймс распахнул с ощутимым трепетом. Ему вспомнилось, как он вот так же, внезапно, вошел однажды и застал отца с Мораном, когда они занимались любовью. Отец тогда стоял на коленях и самозабвенно отсасывал. Джеймс улыбнулся своим воспоминаниям и подумал: «Когда же, наконец, наступит мой черед сосать у этого синеглазого недотроги, не вынимая, до ломоты в челюстях. Вот я оторвусь на славу! Ничего, мне уже почти восемнадцать — самый возраст, чтобы трахать всё, что движется! Держись, Себби, к тебе летит целка на крыльях любви!» Он вошёл в комнату и огляделся по сторонам: ничего нового. Горничная уже прибралась, и в спальной властвовал образцовый порядок. Когда Себастьян был в доме — отец становился невероятным аккуратистом, зная, что любимый терпеть не может хаос. Джеймс подошел к комоду, чтобы убедиться в точности своих воспоминаний. К великому удивлению, он ошибся: ваз на комоде не было и в помине — там стояли три фарфоровые статуэтки Meissen** конца 17 века. Он прекрасно помнил историю о том, как отец охотился за этими ангелочками по всем закрытым аукционам в начале восьмидесятых. Внезапно Джеймсу захотелось увидеть отца в молодости — посмотреть старые фотоальбомы. Он прошёл в кабинет и начал открывать выдвижные ящики, встроенные в книжные стеллажи из морёного дерева по правую сторону вдоль стены. Ему вспоминалось из детства, что где-то здесь отец хранил тяжелые, затянутые в тиснёную кожу и пахнущие выдубленной временем бумагой, фолианты с фотографиями. Прошло много лет с тех пор, когда маленький Джейми с трудом сдвигал их с места, неизменно кряхтя от приложенных усилий. Теперь все по-другому: пожалуй, он сможет легко справиться с несколькими сразу, сложенными друг на друга. Вдруг один из ящиков заклинило. Джеймс подёргал за ручку, но тот упрямо не хотел открываться. Наконец, до Джеймса дошло, что чёртов ящик попросту заперт на ключ. От охватившего мозг будоражащего любопытства по телу пробежала дрожь. Джеймс метнулся к письменному столу и пошарил на нем в поисках подручного инструмента для вскрытия замка. На глаза попалось шило и пара скрепок циклопических размеров. Прихватив трофей, Джеймс вернулся к непокорному ящику. Четверть часа отчаянной борьбы с замком, держащим стойкую оборону, завершилась триумфальной победой. Тихонько взвизгнув от ликования и широко улыбаясь, он выдвинул ящик и уставился на спрятанное содержимое. Поначалу даже подступило унылое разочарование: там тоже лежали старые фото и какие-то очень древние документы, пожелтевшие от времени. Джеймс рассеянно перебрал потёртые листы с размытыми гербовыми печатями — на многих был оттиск фамильного знака дома Ме*ичи. Зевнув от скуки, он вернул их на место и взялся за фото. Лица незнакомцев, улыбаясь, смотрели на него со старых снимков, многим из которых было не менее полувека. Попадались и цветные, современные. На большинстве был отец — совсем юный, с длинными по тогдашней моде волосами до плеч. Лучано всегда слыл франтом и одевался от кутюр. Джеймс отметил про себя, как сильно похож на отца — тот же высокий лоб, огромные глаза, волнистые волосы. Младший Мориарти улыбнулся, рассматривая очередное фото, на котором Лучано, как Аполлон, выходил из воды в одних откровенно узких плавках и подумал: «Отличное тело!» Он отложил снимок в кучку просмотренных и замер, позабыв о следующем вздохе. Мириады мурашек окатили холодом, лизнув волной от макушки до пяток. В желудке противно засосало, как от дикого тошнотворного голода. Он видел, как подрагивают пальцы, и от невозможности справиться с ними за грудиной царапалась досада. Он стремительно падал в прошлое, в своё так быстро закончившееся детство — с очередной фотографии на него смотрела мама: юная хохочущая девчонка с высоким конским хвостом на макушке. На глянцевой бумаге ей было не больше лет, чем ему сейчас, и наверняка будущее казалось сплошным долгоиграющим счастьем. Она была невероятно хороша: короткая мини-юбка в алые маки и туфли на платформе, тугая трикотажная кофточка обтягивала высокую грудь, сияющие глаза подведены задорными стрелками, делая взгляд озорным и выразительным одновременно. Джеймс долго всматривался в старый снимок, впитывая каждый полутон, каждую совсем незначительную деталь, и жмурился до боли, сдерживая подступающие слезы. Наконец, он с трепетом отложил фото в сторону, намереваясь оставить его себе. Но это было только начало … Он открыл ящик Пандоры, который нужно было обходить стороной за сотни тысяч миль. Несколько следующих фото запечатлели маму вдвоем с отцом. Они были счастливы и по-настоящему влюблены друг в друга. Казалось, от давнишних снимков исходит тёплое и подрагивающее сияние: на них родители обнимались, а отец смотрел на маму с такой нежностью и восторгом, что у Джеймса защемило в груди. Ему частенько удавалось перехватить такой взгляд, адресованный Морану. «Как могло так случиться, что они расстались? Почему? Почему он скрывает от меня их историю любви? Теперь у него не будет возможности сослаться на мой возраст — пусть только вернётся домой. Уж я заставлю его раскрыть все тайны моего появления на свет!» Он отложил последнее фото смеющейся парочки и почувствовал, как воздух одним махом покинул лёгкие с тихим шипением, точно кто-то невидимый со знанием дела пнул тяжеленным башмаком в живот. В глазах потемнело, и на миг показалось, что он сидит посреди черной дыры в ледяном вакууме, пялясь до рези в глазах на следующий снимок. На нём с таким же счастьем на лице и с такой же влюбленной улыбкой Лучано смотрел на совсем другого человека: роскошного высокого мужчину с чёрными, как смоль, длинными вьющимися волосами и невероятной белозубой улыбкой на загорелом лице с правильными чертами. Незнакомец был такой красивый, словно он сошёл с рекламного глянца или с пьедестала конкурса мистер-мачо Вселенная — невозможно было отвести глаз от снимка. Красавец брюнет и его отец были обнажены до пояса, по крайней мере, так снимала камера. Они лежали в обнимку на постели среди измятых простыней: расслабленные, утомлённые, окутанные негой и ласковой благодатью. Бесстыдно натрахавшиеся досыта довольные коты, которые решили запечатлеть на память такой важный момент в своих мартовских похождениях и теперь затуманенным взглядом смотрели в объектив камеры, стоящей на автомате. У Джеймса спазмом свело желудок, и он скрючился от внезапной боли. Внезапно пришла догадка, что это лишь финальное фото, и далее последует серия совершенно откровенного порно-сета, где зад родителя будет таранить огромного размера член брюнета. Но, к превеликой радости, остальные фото лишь сочились медовым, слюнявым обожанием: парни позировали в обнимку на палубе прогулочной яхты, словно слиплись друг с другом, составив единое целое. Даже на снимках они пожирали друг друга взглядом так, что у Джеймса создавалось ощущение принудительного вуайеризма. Точно он случайно застукал их за недозволенным, вытащил из постели и заставил сделать улыбающееся лицо для фото. Это была не любовь. Это была дикая, сметающая и опаляющая всё страсть. Звериная, древняя, что существует с основания миров. Та самая, которую Джеймс испытывал к Морану на протяжении долгих лет, и название ей — одержимость. Но самым гнилым и смердящим, заставляющим гладить ладонями горло, надеясь избавиться от сдавливающего спазма и сдерживать рвущийся из глубины пульсирующей брюшины хриплый стон отчаяния было то, что он с огромным трудом, но всё же узнал роскошного красавца на снимках. Загорелый «мистер-мачо Вселенная» был… его собственный дед. Джеймс чувствовал, как язык прилип к нёбу из-за вспененной от ужаса слюны. Мысли, как обезумевшая толпа, которая рванула к выходу на статусном футбольном матче, до усрачки напуганная хлопком петарды, толкались, лопались и втискивались друг в друга, создавая в голове гудящий монотонный болезненный хаос. Огромное количество вопросов, на которые он мог лишь додумывать и сочинять ответы, сводя их в призрачную логическую цепочку. То, что Лучано трахался и с его матерью, и с дедом было понятно. Но что могло произойти с последним? Как из такого статного, невероятно яркого красавца его дед превратился в мерзкое чудовище? В того демона, который до сих пор, появляясь, шаркая старыми башмаками во снах Джеймса, заставлял вспарывать тишину криком от ужаса, раздирающего мозг в клочья. Джеймс понимал, что нужно успокоиться и дождаться отца. Он вырос, ему через пару дней исполнится восемнадцать — теперь Лучано не сможет уклониться от объяснений, сославшись, как прежде, на юный возраст сына. Сегодня младший Мориарти точно узнает правду, выгрызет её зубами, если потребуется. Та ненависть к отцу, которую он давил в себе годами, очнулась от спячки и чернью, как жирная пузырящаяся нефть, растекалась по венам, толкаясь за грудиной. Она тянула камнем в солнечном сплетении, заставляя сердце пропускать удары. Джеймсу показалось, что он задыхается посреди этого кричащего понтами и роскошью кабинета. Хотелось бежать на улицу, в майскую свежесть полудня, навстречу ветру и аромату цветущих акаций в саду. А еще лучше прямо сейчас, незамедлительно, оказаться в Лондоне. Закрыв за собой дверь на замок, зашторить окна и выть от горечи в цветном одиночестве стильной квартиры в восточном стиле. Проораться вдоволь, глуша мучительные стоны отчаяния яркими, блядскими подушками. Джеймс поднялся, собрал страшные фото в стопку и, не оглядываясь, покинул комнату отца, прихватив их с собой. Бросив на ходу экономке, что собирается прогуляться по побережью и побродить в городе, он попросил её вызвать такси. Вскоре он уже ехал в центр, невидящим взглядом и почти не мигая пялясь в окно на старинные дома древнего Брайтона. Постепенно все осколки домыслов и догадок сошлись в одном ядре, пульсирующем огненной магмой: всё, что с ним случилось в детстве — смерть брата, садизм деда и то, как они с Джеймсом убили его — всему виной один человек. Успешный, богатый, сияющий своим ослепительным великолепием — Лучано Мориарти. В груди пекло, словно там кто-то невидимый раздувал угли. Ему медленно и адски болезненно выжигали сердце. Немного тошнило, и слегка кружилась голова. Накатила тоскливая догадка, что его, Уильяма Брука, поимели в зад без его согласия. Просто трахнули по жизни, изнасиловали в темноте, надругались, как над куском мяса, и бросили в сточной канаве с разодранной задницей. Бросили подыхать под пушистым рождественским снегом. А потом отчего-то сжалились, вернулись и, играя в подлую добродетель, лечили, выхаживали и покупали его прощение. Побродив по мощёным улочкам старого города, он удивлялся непонятной пустоте в мыслях, которая пришла на смену тяжелой и густой головной боли. Джеймс знал это ощущение — так уже было однажды. Тогда, когда он принял решение убить Карла Пауэрса. Щелчок тумблера в голове, как яркая вспышка. Она озарила все закоулки памяти, прикрытые завесой воображаемого будущего, и черноту сегодняшнего дня. «Уи-и-илли… Дее-т-ка-а… Дава-а-ай поигра-а-аем… Раз… Два…» Голос настоящего Джеймса, погибшего много лет назад, тихо начал отсчёт в его голове: сразу окутал покой, и тёплая пушистая понятность бархатистой мантией опустилась на плечи. Во всём теле появилась нега, и приятный зуд от предвкушения праздника в такт считалке из Запределья окатывал волнами расслабленное тело. Джеймс брёл по мощёным улицам, слегка приволакивая ноги, словно был немного пьян. Губы растягивала мерзкая улыбка, и встречные прохожие, замечавшие её, старались отвернуться или отпрянуть в сторону. Убийство… Он размажет эту улыбающуюся лучезарную тварь. Пришло его время. Джеймс будет роскошным наследником! Не многих миллионов и бесценных картин, нет… Денежная сторона вопроса его не сильно волновала: он уже сколотил себе приличное состояние, перехватив львиную долю бизнеса у агонизирующей «команды-А» и протоптав свою новую тропу среди джунглей лондонских отморозков. Главное его сокровище — синеглазый великомученик с золотистой кожей и ослепительной улыбкой. Вот этот вожделенный золотой слиток и перейдёт к нему по праву наследования. Он улыбался своим мыслям, представляя себе в подробностях, как расстёгивает пуговицы на рубашке Морана, неторопливо стягивает её вниз, легко касаясь губами пылающей кожи, и с нажимом опускает ладони на его плечи, принуждая встать на колени. От этого в паху заныло и до одури захотелось передернуть в сортире ближайшей забегаловки. Джеймс поднял голову и огляделся — он стоял в аккурат перед витриной книжного магазина. Толкнув стеклянную дверь, он вошёл и окинул любопытным взором двухуровневое уютное помещение. Несколько посетителей неторопливо потягивали кофе, перелистывая новые, пахнущие типографской краской, книги. Он свернул направо и, к своему удивлению, оказался перед полками с технической литературой. Это было наваждение, точно сам дьявол вёл его по невидимому следу, рассыпая крошки с подсказками. Джеймс рассеянно смотрел на полки, уставленные справочниками, каталогами, глянцевыми журналами о разных мировых автомобильных новинках и обо всём, что касалось машиностроения. Среди всего этого разноцветья фар, хромированных штучек и черноты шин он вдруг заметил яркое желтое пятно. Сердце на короткий миг застряло в горле, а по телу пробежали приятные холодящие мурашки от вспыхнувшей, но ещё не до конца отполированной идеи. Он поднялся на носочки и, протянув руку, достал Workshop Manual Lamborghini Diablo***. Джеймс перелистывал страницы, а перед внутренним взором прокручивались кадры из полузабытого детектива, где злодей перерезает тормозной шланг в авто своей будущей жертвы. Пазл сошёлся, когда следующая страница была озаглавлена: «Тормозная система».***
Когда Лучано и Себастьян вернулись, Джеймс ещё отсутствовал. Моран остался в гостиной и, устроившись на диване перед телевизором, остался на первом этаже. Мориарти поднялся к себе, чтобы принять душ после прогулки и переодеться к обеду. Открытую дверь в кабинет он заметил сразу и нахмурился от плохого предчувствия. Какая-то опасность и беда давно витали вокруг. Стоило втянуть носом воздух посильнее, как появлялись нотки горечи и далёкой зловонной гари. А ещё измучили сны: тяжёлые, мрачные, наполненные кровью и алым маревом по всему горизонту. В ночных кошмарах он всё время пытался куда-то попасть, блуждал по багряной пустоте и непременно был один. Он звал Себастьяна, захлебываясь слезами, и бесконечно срывался в кромешную, гулкую бездну. По привычке, Лучано списывал эти «звоночки» на неприятности, коснувшиеся «команды-А» и братьев Адамсон. Ждал, когда тяжёлый прицеп правосудия занесёт в колее и он, скользя юзом по грязной жиже, зацепит и его хрупкий, но такой роскошный мир. Но все эти ожидания оказались сущей безделицей с тем, что его ожидало на самом деле. Едва Лучано переступил порог кабинета и увидел выдвинутый ящик, разбросанные документы на полу и старые фото — он понял всё. Поначалу он даже онемел от страха. Всё, что считалось почти забытым и похороненным в той, прошлой жизни, настигло. Секунды таранили минуты, обгоняя тугую, тошнотворную реальность. Казалось, он распадался на части, как глиняный колосс. Даже нет… Просто исчезал, точно какая-то девчушка в другом измерении стирала его настоящее безумно-розовым ластиком. Лучано наяву попал в свой ночной кошмар и терялся в своих мыслях, как в кромешной, бескрайней бездне. Теперь ему придётся заплатить по самому страшному счёту, подписанному кровью, которая не сохнет уже много лет. Конечно, есть мизерный шанс, что он заслужит оправдания и призрачного, совершенно эфемерного прощения. Но верить в такую благодать всё равно, что ждать: вдруг оборвётся веревка, которая обвила петлей шею, в тот момент, когда из-под ног выбьют табурет. Пустота. У него не было никаких чувств, точно всю жизнь смыло за борт волной стыда, разочарования в самом себе и виной, которая за давностью лет, как прокажённая, покрылась струпьями и источающими смрад гнойными болячками. Лучано покачивало, как если бы он стоял на борту своей белоснежной парусной красотки «Double trouble». Ему предстоял тот самый разговор «с петлей на шее» — разговор с сыном. Честно сказать, финал беседы, которой он боялся больше всего на свете, был ему заранее известен. Нужно было подготовиться и, для начала, убрать подальше от Брайтона малыша Себби. Он всё поймет и простит его. Приняв решение, Лучано наскоро навёл порядок в кабинете и сделал пару звонков. Потом он спустился вниз, стараясь улыбаться и сохранять привычную лучезарность и обаяние. — Себби, мой мальчик, мне нужна твоя помощь. Себастьян поднялся с дивана и часто заморгал, сбрасывая остатки дремоты. Разминая затёкшую шею, он склонил голову по очереди к правому и левому плечу. Через мгновение его пронзительный синий взгляд уже лучился насмешкой и интересом: — Что, маленький засранец нагадил в углу, пока нас не было? Позабыл, пока жил в столице, где в огромном доме находится уборная? Лучано рассмеялся: — Ты невозможен, il mio amore! Не успел Джимми приехать, а вы уже задираете друг друга, как помойные коты. — Он присел рядом и взял ладонь Себастьяна в свои ладони. Пристально заглянув ему в глаза, Лучано сделал глубокий вздох, отчаянно сдерживая подступающие слезы: — Себби, мне нужно, чтобы ты срочно улетел в Лондон. Прямо сейчас. В наш последний приезд в столицу я забыл забрать подарок для Джимми, заказанный еще пару месяцев назад в салоне Cartier. Я выпишу тебе чек. Ты окажешь мне огромную услугу, если отправишься прямо сейчас. Рейс через два часа — я забронировал билет. Тебе хватит четверти часа на сборы? Себастьян ничего не понимал. Ему почему-то показалось, что любимый прощается с ним. Невыносимая мука в глазах Лучано выглядела чудовищной на фоне наигранной, приклеенной к губам, улыбки, а его ладони были ледяными. Себастьян ни разу за всю их совместную жизнь не касался его таких ледяных, нервно подрагивающих пальцев. Наоборот, итальянская кровь всегда бурлила в любимом и заставляла кожу гореть. Себастьян притянул Лучано к себе за шею и, уткнувшись лбом в его лоб, голосом, полным болезненной тревоги, спросил: — Я пропустил апокалипсис? Как такое возможно, ведь я спал не более четверти часа? Лучано коснулся уголка его рта сухими, горячими губами и торопливо отвёл взгляд. Через мгновение он поднялся и направился к выходу: — Себби… Мне нужно, чтобы ты уехал немедленно. Без объяснений, без разговоров и вопросов. — С каждым словом его тон становился жёстче, а голос звонче. Вскоре он уже чеканил фразы, надменно вздергивая подбородок и облачая просьбу в резкий, не подлежащий обсуждению, приказ: — Сегодня в десять часов вечера тебя будут ждать в салоне Cartier на King William Street. На твое имя заказан номер в нашем отеле. Завтра, не ранее, чем к трем часам дня ты должен будешь вернуться в Брайтон. Билеты на обратный рейс закажешь сам. — Лучано… — Себастьян поднялся с дивана с совершенно ошарашенным и растерянным видом. Он потянулся к Мориарти, чтобы обнять его, но тот выставил раскрытую ладонь вперед, давая понять, что разговор закончен. Себастьян перехватил его запястье и сжал так сильно, что костяшки пальцев побелели от напряжения: — Один вопрос! Только один! Где будет Джеймс сегодня ночью? Где он сейчас, Лука? Где он? С ним всё в порядке? Его голос сорвался на крик, и в нём звенели отчаяние и тревога: он словно выжигал на застывшем лице Лучано свои рвущиеся наружу слова. Лучано смотрел на Себастьяна, точно видел его насквозь: каждый нерв, каждую бьющуюся от неизвестности вену, каждый сумбурный и «подчавкивающий» насосной помпой удар сердца. Он впитывал его страх за своего сына, жадно алкал, упивался. Все его догадки, что мучили и лишали сна столько лет, именно сейчас взрывали многолетнюю тайную сушь и прорастали на глазах. Корчились от света и зеленели робкими ростками сохранённой в глубине сердца запретной любви. Наконец, что-то решив для себя, Лучано мягко освободил запястье из плена и улыбнулся: — Я рад, что ты волнуешься за моего мальчика, Себби. Искренне рад. Джимми должен знать, что он не один в этом прекрасном мире. До встречи, моя любовь… С этими словами он покинул гостиную. Себастьян еще несколько минут ошарашенно стоял на месте и вслушивался в затихающие шаги. Он видел Лучано последний раз в жизни…***
Джеймс вошёл в кабинет отца, пряча за спиной стопку фотографий. Лучано с наигранным увлечением просматривал какие-то документы, вынимая их по листу из раскрытой кожаной папки и аккуратно возвращая обратно. Натянуто улыбаясь, он поднял голову и откинулся к спинке кресла, скрестив руки на груди. — Привет, Джимми. Как прошла прогулка? Голос отца был глухой и настороженный. Джеймс бросил взгляд на книжный стеллаж и заметил, что весь бардак, который он устроил утром, взламывая выдвижной ящик и переворачивая его содержимое, тщательно убран. Джеймс криво ухмыльнулся и подошел к письменному столу. — Вероятно, мы должны серьезно поговорить, Джеймс? Я считаю, что ты повзрослел и сможешь правильно истолковать ту историю, что я тебе расскажу. По крайней мере, я на это очень надеюсь… Устраивайся поудобнее, сынок, разговор будет долгим. Майский вечер опускался над Брайтоном сизыми, полупрозрачными сумерками. Огромное окно в кабинете было открыто, и ленивый ветер нет-нет, да и поигрывал муаровым тюлем, то приглашая его в сад, то отправляя обратно, в комнату. На столе отца горела настольная лампа, и её свет мягко рассеивался по серому, неясному вечернему свету кончившегося дня. Джеймс аккуратно положил стопку фото на разрытую папку с документами, и она небрежно съехала набок, выставляя напоказ любовные шашни отца. Юноша опустился в кресло и, закинув ногу на ногу, приготовился слушать, расслабленно положив ладони на подлокотники. Лучано прикурил сигарету, коротко затянулся и, сложив красивые мягкие губы трубочкой, точно целуя воздух, выпустил сизый дым. Он говорил тихо, спокойно, и у Джеймса возникло ощущение, что он готовился к своему монологу долгие годы. Его исповедь казалась очищением, освобождением от груза, который тянул на дно и не давал дышать полной грудью. Чем дальше он заходил в своих воспоминаниях, тем тошнотворнее становилось на душе у Джеймса. Ненависть душила его, сжирала изнутри, выжигала всё доброе и светлое, что еще оставалось от малютки Уилли — душевного, кроткого мальчугана и широко раскрытыми на мир глазами. Он уносился в своих мыслях вслед за рассказом отца, представлял себе каждую мельчайшую подробность и, чтобы вернуться в реальность, периодически поднимал руки к лицу и тайком вдыхал запах машинного масла, солидола и тормозной жидкости, который еще остался на пальцах. Как от нашатырного спирта, мозг прояснялся, кровь начинала лететь по венам, и по телу разливалось бодрящее, ликующее ожидание… Ожидание смерти. «Это началось в тот год, когда я решил покинуть Лондон и перебраться в более тихое место. Брайтон мне понравился сразу — он очаровал своей стариной и живостью красок. Да и Sleepy Oaks показался мне с первого взгляда самым чудесным местом на земле. Я был молод и совершенно неудержим в своих желаниях. Мне тогда чудилось, что вся вселенная работает на меня, потакая моим прихотям и капризам. Однажды меня пригласили новые приятели отдохнуть на яхте: я влюбился в очарование Ла-Манша, который увидел вблизи, с борта судна, а не стоя на побережье и вглядываясь в полосу горизонта за чернью воды. Когда стоишь на якоре милях в десяти от земли, вода вокруг цвета насыщенного кобальта с неяркими протоками индиго. Седая, суровая Атлантика… Жаль, что я так и не выбрал время, чтобы показать тебе эту красоту. После той прогулки с друзьями я решил купить себе небольшую морскую яхту и поехал на северный пирс. В то время строительство Брайтон Марины еще только шло полным ходом, а частные причалы были ближе к северу. Я бродил среди мостков, как посреди огромной конюшни с породистыми грациозными тварями в стойлах. Казалось, они поскрипывали мне вслед, хрипели в спину и шуршали бьющей в полированные бока волной. Я никак не мог определиться с выбором — глаза разбегались, настолько роскошные и фантастически красивые были эти морские бестии! Случайно я услышал чей-то голос. Какой-то парень напевал, исполняя мелодию красиво и ладно густым бархатным тембром. Я пошел на звук и увидел его…» Лучано взял фото, на котором дед Джеймса улыбался и лучился счастьем. Долго и пристально вглядывался в лицо на снимке, пока глаза не начали влажно сиять. Глубоко вздохнув, он порывисто прижал фото к губам и торопливо положил его на стол, перевернув вверх тыльной стороной. Молчание затянулось — Мориарти не хотел, чтобы дрожал голос или вдруг подкатил к горлу ком. Очередная сигарета была спасительной соломинкой, он щёлкнул зажигалкой, сделал глубокую затяжку и продолжил. «Это было, как … О, пресвятая Мария, как же не хочется полоскать свой рассказ заезженными клише. Но я реально остолбенел от его красоты. Брук был нереальный! Высокий, загорелый, с телом бога и лицом … Ах, что и говорить! Он был просто богом. В двух словах: я очень быстро нашел хозяина этой красотки с названием „Double trouble“****. Кто бы знал, что это название станет фатальным знамением… В общем, я сделал владельцу судна предложение, от которого он не смог отказаться, и стал счастливым обладателем великолепной посудины и роскошного парня, связанного контрактом на весь курортный сезон. Спустя неделю я знал о своем работнике всё: истинный прихожанин англиканской церкви, верующий до дрожи в коленях, наивный, как ребёнок, вдовец и, самое главное… натурал. Последнее меня озадачивало больше всего, так как этот пункт не слишком входил в мои планы. Парень был отличным моряком, знающим все тонкости ремесла. Даже в очень приличный шторм с ним было не страшно выходить в пролив. Пресвятая дева, как же он правил судном! Я так любил смотреть, как горят его глаза от страсти к волне и солёным брызгам, как напрягаются мышцы на его сильных руках, когда он поправляет снасти и ставит паруса. В общем, я влюбился по уши и вился вокруг него, как лис у дверей курятника. Но он, как истинный верующий, не вёлся ни на какие мои самые прозрачные намёки, и я сходил с ума, поджариваясь на сковороде безысходности. В конце июня из Милана прилетел мой кузен, Франко. К своему стыду, у нас были давние и слишком родственные отношения. В общем, мы вышли в море, встали на якорь и трахались, как кролики, мешая Мартини с милями „белых дорог“. Причем, трахались мы везде, от кают внизу до палубы, особо не обращая внимание на Брука. Представляю, что он чувствовал тогда… Вероятно, думал, что попал в ад, где до него никому пока нет дела, а перед носом жарят друг друга два демона под палящим солнцем. В итоге, ось его мировоззрения сильно сместилась под натиском наших криков и стонов. Пару раз я замечал, выплывая из кокаинового угара, что он подсматривает и мастурбирует. Хотя… Мне могло это и показаться. Через неделю родственного секс-марафона я проводил кузена в аэропорт и вернулся на яхту. Я помню, что тишина в тот вечер была такая странная, словно весь мир онемел вокруг. Гладь воды чуть рябило от полного штиля… Мне кажется, я даже сейчас помню цвет того, нашего первого заката. Он был алый, как обветренные, зацелованные губы и предвещал ненастный день. Что сказать?.. Я — точно демон! Даже не буду спорить. Но я был увлечён и хотел добиться своего любой ценой. Да и Брук, похоже, сильно разуверился в адской греховности мужеложства, уж слишком сладко мы с кузеном стонали, сливаясь в бесконечном соитии. Парень никогда ничего подобного не видел в своем захолустье, а тут такой Диснейленд! В тот вечер мы поболтали о всякой ерунде. Я предложил ему попробовать „снежка“, и он согласился. После бокала Мартини его здорово развезло. Пьяненький, он был такой милый и … нежный. Понятное дело, я соблазнил его. Я любил его. Мне не хотелось даже на мгновение отпускать его из своих объятий. Мы любили друг друга, и это было такое счастье! А потом пришла осень, а с ней и конец сезона. Его ждала работа на верфи в Бексхилле, а я уже совершенно осел в отремонтированном за лето Sleepy Oaks и набирал потихоньку штат прислуги. Так, за разговором в постели, он предложил мне взять в горничные свою дочь. Он сказал, что ей восемнадцать, и она очень смышлёная и расторопная девчушка. Почему нет? Я согласился. Расставались мы тяжело. Обещания, слезы, ящик Мартини и сумасшедший секс. Иногда я смотрел на него, и мне казалось, что он сумасшедший. Он отдавался своим чувствам полностью, ничего не оставляя в тени. Знаешь, как приходишь к врачу, и он тебе говорит: разденьтесь. И ты понимаешь, что нужно снять верх, чтобы тебя осмотрели и послушали. А Брук… Мне кажется, он бы разделся донага и раскинул руки, обнимая небо. Он был весь, как на ладони. Каждая эмоция, каждая мысль читалась на его фантастически красивом лице и была предсказуема. Он был настоящим большим, влюблённым ребенком. В нём не было ни хитрости, ни подлости, никаких тайн. Он точно был новорожденный и какой-то… неземной. Мы договорились встретиться на Рождество, в большие праздники. Он вернулся в Бексхилл, а через несколько дней приехала твоя мама. Она не произвела на меня никакого впечатления: маленькая серая мышка с внимательными живыми глазами. Даже странно, что генетически ей не перепало и сотой доли красоты отца. Она прекрасно справлялась с работой по дому и была почти незаметна. Джеймс, я гомосексуалист, который никогда даже и не пробовал переспать с женщиной. Есть те, кто мечется, не зная, к какому берегу прибиться. Мне кажется, я родился с соской в виде члена во рту, и все страдания по „кискам“ для меня были, как страсти по полетам на Марс. Я не замечал её и не проявлял никакого интереса. Так мы и жили… Брук приезжал в Брайтон, мы покидали город и скрытно снимали пару номеров в захолустном мотеле, изображая коллег по работе, которые едут в командировку. Ночью занимались любовью до дрожи в коленях, а утром снова ехали прочь, меняя отель. Так мы описывали круг вокруг Брайтона, и я отвозил его обратно, в Бексхилл. Брук больше всего на свете боялся, чтобы дочь не узнала случайно о нашей с ним порочной связи. Насчет остальных он даже не думал, хотя тогда за содомию можно было не только загреметь за решетку, но и очутиться с дырой в голове на городской свалке. В конце зимы я сильно заболел. Такого озноба и лихорадки у меня никогда не было. Я с неделю плавал в каком-то мареве, путешествуя по всем кругам ада, как по лабиринтам обители проклятых. Она выходила меня. Твоя мама. Гребла из-под меня нечистоты, обтирала горячим полотенцем, впихивала антибиотики и молилась. Громко, в голос, неустанно. Она была рядом всегда: и днём, и ночью. Свернётся, как котёнок, у меня в ногах и задремлет чутко. Лишь я пошевелюсь, а она уже вскакивает — смотрит в глаза устало, настороженно. Точно хочет угадать каждое мое желание. Я привык к ней. Привязался, как щенок к своей хозяйке. Поначалу смеялся над собой: влюбленный педик меняет цвет. Вот так делают натуралов! А потом… Я пропал. Постепенно, не спеша, утонул в её ясных глазах и заразительном смехе. Я помню, как пахли её волосы — медовой кашкой, что растёт в диком поле. Брук узнал сразу — она ему сама рассказала. Поделилась своим счастьем. Он приехал, как ни в чем не бывало, на очередные выходные. Мы, как обычно, поехали за город. Вот тогда он впервые поднял на меня руку. Да что сказать — избил до полусмерти. Повалил на землю и валял по мартовской грязи, как сортирную половую тряпку. Глаза были белыми, как у мертвеца. Не помню, каким чудом я выбрался — прыгнул в машину и педаль газа в пол. Подальше от этого ненормального. А потом она исчезла. Пропала, точно её и не было. Я весь май искал её, нанял детектива даже, чтобы её вернуть — но все без толку. Он спрятал её у дальней родни в Уэльсе. Я начал писать письма, просить, умолять. Он молчал. А потом мой нанятый сыщик раскопал, что она ждёт ребенка. Я тогда чуть с ума не сошёл! Поехал к нему, пытался поговорить, а он принес двустволку и направил ружье на меня со словами: „Если ты сделал подстилку из меня, не позволю делать из неё шлюху“. Я хотел жениться на ней — он снова встал грудью. В общем, слетел с катушек окончательно. Я выписывал чек каждый месяц и отправлял на их адрес, но ни один из них так и не был обналичен. Однажды я всё же подкараулил её в парке. Она гуляла с тобой и Уильямом, катила перед собой коляску. Вы были такие… Чёрт! Я бы всё отдал, чтобы вернуть тот день. Нужно было никого не слушать, а затолкать вас вместе с ней в машину и уехать в Италию, Штаты, да хоть к чёртовой матери! Он бы нас никогда не нашёл, грёбаный псих! Жаль, что история не терпит сослагательного наклонения… Возможно, я струсил. Скорее всего, так и было, но на тот момент мне казалось, что я сделал всё, что мог. В тот день она шарахнулась от меня, как от прокажённого. Начала плакать и гнать меня прочь, выкрикивая проклятия. Видимо, он забил её настолько, что она потеряла связь с реальностью. Ей кругом виделся отец, и она озиралась по сторонам, как затравленная волчица. Так мы и расстались. Я продолжал писать, нанимал адвокатов, пытался её вернуть. На каждый мой шаг навстречу Брук грозился убить её и тебя с Уильямом. Вот и всё… Глупо как-то вышло. Никто не может усидеть на двух стульях, и я не исключение. Прости меня, Джимми… Я очень виноват перед тобой.» Когда он закончил, за окном была такая чернота, словно все ночи временных лет, одуревшие от безмолвия и пустоты, взяли в осаду старый дом, как крепость непокорных Тамплиеров. Порывы ветра рвали легкий тюль и заставляли портьеры раскачиваться на бронзовых карнизах, грозя выломать их из стен. Казалось, природа выражала своё негодование, подслушав семейный секрет Мориарти: скорчилась, почуяв колючую невыносимость, и теперь стремилась выплеснуть презрение, сопровождая гнев раскатами грома и вспышками пока еще далеких молний. Надвигалась гроза. В саду стонали деревья и шипели молодой листвой, склоняя кроны под порывы ветра. Расшаркивались, как плутоватые лакеи перед своим властелином. Тянулись заскорузлыми ветвями к окнам, к неяркому свету и желтому, мягкому теплу. Они знали, что их ждет в эту ночь — шквал ледяной воды, которую принесёт с собой шторм над Атлантикой, и обжигающий режущим холодом, колючий, терзающий, злобный ветер. Лучано замолчал и повернулся к окну. Джеймс увидел, как по его щеке скатилась слеза, оставив после себя блестящую дорожку: промыла след посреди праха неясных теней прошлого. Мориарти был похож на мраморную статую, но это была лишь иллюзия. Живые и тугие сплетения мышц, неподвижно удерживающие тело, на самом деле были лишь хрупким, расползающимся от дыхания каркасом. Внутри подрагивала мерзкая желеобразная масса, готовая хлынуть из любой мало-мальски удобной щели. Прорваться наружу истерикой, полной раскаяния и мольбой о прощении. Но что-то мешало. Останавливало. Стягивало горло, как строгий ошейник. Как тогда, в парке, рядом с испуганной молоденькой девчушкой, катящей в коляске крошечных близнецов. Он бы проломил себе череп каминной чугунной кочергой, чтобы рассмотреть истину, там, глубоко внутри разумного и здравствующего мозга. Что держало его тогда и что так сковывает и не дает выплеснуть всю боль сейчас? Что стоит упасть на колени? Молить и выцарапывать колючими слезами отпущение грехов. Уткнуться лицом в острые колени сына и лечить его боль своими слезами. Нет Бога для него главнее, чем этот юноша с застывшим взглядом, сидящий так рядом! Это он сам, восемнадцатилетний, сидящий у гроба отца: те же огромные карие глаза, сухие от непролитых слёз, высокий сократовский лоб и чуть склонённая к левому плечу голова. Его отражение. Его копия. Лучано слышал его дыхание. Нет, он слышал больше — биение его сердца: размеренное, немного замедленное, почти спокойное. Было ясно, что Джеймс принял решение, и мольбы отца ничего не изменят. Для Лучано сейчас было гораздо проще обратиться к далёкому Богу, существующему где-то за гранью понимания. Наверняка, тот скорее услышит его стенания и запоздалые раскаяния в грехах. Джеймс остекленевшим взглядом смотрел в пол перед собой: в душе было пусто и гулко. Так бывало ранней весной, когда в доме делалась генеральная уборка и открывались все окна и двери. Сквозняк носился по коридорам и гулко шумел в вентиляционных шахтах, играя в невидимое чудовище. Только сейчас чудовище было зримым, ясно различимым и узнаваемым. Оно просыпалось внутри от долгой, выматывающей летаргии, когда тело взрослеет и крепнет, а мозгом ещё остаёшься в детстве. Застрял там навечно с чугунной сковородой в руке, а твои шмотки пропитались приторно воняющей кровью. Дракон внутри дёргал ноздрями, почуял эту вонь и узнал запах бури. Нервно бил хвостом и прял острыми ушами, а у самого голодная слюна хлопьями вниз скатывалась по острым, как клинки из дамасской стали, зубам. Джеймс чувствовал бурю каждой клеткой, каждым нервом, каждым вздохом. Минута сменяла минуту, и крепло предчувствие, что вот сейчас, в этой тишине, сорвётся какая-то дверь внутри, и наружу рванет всё, застывшее до поры до времени, скопившееся дерьмо. Начнет фонтанировать гнилым зловонным потоком прямо на этого красивого, холёного чужака, что сидит в кресле, подставив лицо разбушевавшейся за окном грозе. Затопит, размажет, закрутит в водоворот ненависти и злобы, что закипала в душе Джеймса и заставляла всё тело вибрировать, точно к креслу, в котором он сидел, подключили электрический провод. Вырвется на волю тот дракон, что усыпленный приторной заботой и роскошью, валялся в без сил в многолетнем сне. Расправит крылья и разорвёт на части, разметав кровавые ошмётки по стенам, затянутым во французский гобелен ручной работы. Перед внутренним взором Джеймса неслись картинки, сменяя друг друга, как в волшебном калейдоскопе: красивый мужчина, который променял веру в бога на жопу любовника. Или подставил свою, меняя похоть на спасение души. Поставил самую высокую ставку и проиграл всё: любовь, веру, душу, рай, да и дочь в придачу. Всё рухнуло в одночасье, заставив сойти с ума от отчаяния и безнадеги. А потом, как неистовый фанатик-флагеллант, долгие годы он истязал себя и своих размазанных жизнью близких. Словно мстил себе за свою слабость и нечаянную любовь, но не вернулся в церковь вновь, чтобы получить хоть призрачную опору. Стыд. Его сожрал стыд. Как чёртова крыса, что проела в прикованном пленнике дыру и отгрызала по кусочку плоти и потрохов ежедневно, превращая жизнь в агонизирующий, бессмысленный ад. Джеймс вглядывался в человека, который, по роковой случайности, был его самым близким на земле, и понимал, какая их разделяет пропасть. Бездна, в которой, как в геенне огненной, сгинули безвозвратно его дед, мама и Джеймс. По правде сказать, он настолько ненавидел отца, что был бы у него револьвер — он пристрелил бы его, как бешеную псину, не задумываясь ни на мгновение. Но всё идет свои чередом, и всему свое время. Тик-так… Тик-так… Папочка обещает — папочка делает. Джеймс неторопливо поднялся и молча пошёл к выходу. — Джимми… — тихо окликнул его отец. Он обернулся и в последний раз посмотрел на него, ссутулившегося и скомканного, как исписанный и никчёмный лист испорченной бумаги. Лучано казался таким маленьким в своём огромном кресле посреди своего помпезного кабинета, битком набитого безделицами стоимостью в миллионы фунтов. — Я ненавижу тебя. Ты трус, который убил всю мою семью. Пожалуй, последний человек, о котором я вспомню на смертном одре — будешь ты. Не думаю, что тебя ждёт долгая, счастливая жизнь. Гореть тебе в аду, папочка… Он растянул губы в зловещей улыбке, а в глазах поблёскивал застывший лёд.***
Лучано летел по Shoreham Bypass, выжимая из жёлтого демона всю его дурную мощь. В мыслях гудела абсолютная вакуумная пустота, словно голова существовала отдельно от тела, влитого в кожаное глубокое водительское кресло. Космос, сконцентрированный в отдельно взятой черной дыре, которая неслась вон из города и приближалась к аэропорту. Получаса вполне хватило, чтобы пара длинных дорожек белого колумбийского усвоилась и начала крутить разумом Лучано на свое усмотрение. Периодически в отполированной коксом памяти всплывали обрывки старых хитов начала восьмидесятых, и ему грезилось, что он снова на палубе роскошной «Double trouble». Вокруг плескалась синь Ла-Манша, и его обнимали крепкие загорелые руки. Он все теснее прижимался к сильной груди спиной и, чуть подняв голову, отвечал на глубокие жадные поцелуи взасос, от которых кругом шла голова. Вода… Кругом эта чертова искрящаяся вода. Нужно возвращаться, сейчас начнётся шторм. Потом накрывала новая волна прихода в реальность и приносила быстротечную ясность сознания. Он буравил кромешную тьму, напрочь позабыв о конечной цели своего путешествия. Ах, да… Его путь в никуда, и там его никто не ждет. Последнее, что он видел, перед тем, как снова взгляд подёрнулся мутью: свет фар, выхватывающий в тоннеле из огромных, летящих навстречу капель дорожную разметку, и жирный черный асфальт. На Лучано мчался шквал воды, и казалось, что его машина таранит какую-то грёбаную Ниагару и втирается в грохочущий потоком ливня адский зад. Быстрее… Нужно быстрее миновать эти дьявольские врата, и там, за ними, будет всё по другому. Бежать. Бежать к чертовой матери от своих собственных ледяных, ненавидящих глаз на усмехающемся лице сына. Скрыться на время. Переболеть. Пережить и начать всё заново. «Себби, малыш, прости меня за всё… Но ты ему нужен больше. Для него ты — целая вселенная. Никто, кроме тебя…» Внезапно от собственных мыслей стало тошно. Он представил тёмные, озверевшие от негодования глаза Себастьяна и почувствовал, что снова делает страшную ошибку. Новый виток предательства и трусости? «Нет! Так не пойдет! Он назвал меня трусом, но это не так… Я объясню. Я вымолю прощение. Я докажу, что люблю его, и он обязательно меня простит. Он же мой сын! „ Резко по тормозам — педаль чуть дрогнула под ногой и …. мягко провалилась в пол. Разогнавшийся болид тяжелой тушей мчал по шоссе, распахивая поток воды, льющейся с небес. Не до конца понимая, что никакой реакции от тормозной системы не последовало, Лучано попытался развернуть машину в сторону дома. Ему нужно попасть в Sleepy Oaks немедленно! Он готов выиграть эту войну. Он обязательно завоюет прощение и доверие Джимми. Резко влево. Лучано выворачивает руль до конца уже будучи в воздухе: Lamborghini прошибает отбойник моста длинным плоским рылом и взлетает над разметкой и чернотой, подбрасывая зад, как норовистая кобыла. Желтый демон делает высокий кульбит в воздухе и летит вниз с моста в чёрную воду River Adur. Последняя вспышка сознания от удара об воду пришлась на тихое: ‚Себби, il mio amore…‘