***
Ювелирный Салон Cartier встретил его освещёнными витринами и табличкой «Закрыто» на парадной двери. Чуть поёжившись от порывов ветра, Моран зябко приподнял ворот кожаной куртки и постучал в стекло. Вдруг ему послышался голос Лучано, который шептал «Себби, ti amo…», но издалека и очень глухо. Это прозвучало настолько явно, что Моран начал оглядываться по сторонам, пытаясь разглядеть знакомый силуэт в спешащих домой припозднившихся прохожих. В этот момент дверь в салон распахнулась, и охранник, похожий на отвалившийся утёс Мохер**, сделал приглашающий жест рукой: — Сэр, вас ожидают. Моран прошел в кабинет для VIP-посетителей: там работал телевизор, правда без звука. Шел новостной выпуск, и на экране мелькали кадры из репортажа об аварии на мосту. Вероятно, погибла какая-то звезда шоу бизнеса, раз это крутили в эфире с пометкой «горячая новость». Ему совершенно не хотелось вникать в подробности сюжета, и он устало откинул голову к спинке удобного кожаного дивана, прикрыв глаза. Через пару минут появился хозяин бутика, мистер Голдман. Себастьян был с ним давно знаком: Мориарти, будучи постоянным покупателем, имеющим в салоне привилегии, частенько являлся за очередной побрякушкой в сопровождении Морана. Сегодня мистер Голдман, обычно сдержанный в эмоциях и играющий роль напыщенного английского лорда, выглядел озабоченным и странно моргал ресницами за стеклами толстенных линз, а от его лица с приклеенной намертво виновато-заискивающей улыбкой Морану захотелось рассмеяться в голос. Чтобы не было соблазна, он решил на него больше не смотреть. — Добрый вечер, сэр. — Хрипло бросил Моран. — Я по поручению Его Светлости. — Да, конечно, мистер Моран. Всё готово… Вы можете забрать заказ. — Голдман пролепетал это как-то очень быстро и настороженно. Выпалил, завис на мгновение, точно собирался с мыслями, а потом добавил совсем тихо, почти шёпотом: — Мне так жаль, мистер Моран… Мне так жаль… Морану было глубоко насрать, о чём так жалеет этот лысеющий пингвин с трясущимися руками. Ему хотелось поскорее забрать драгоценное барахло Лучано и вернуться в отель. «Пожалуй, всё же напьюсь. Возможно, родное ирландское пойло вырубит меня до утра? Новую серию мордобоя с бедуинами во сне я, боюсь, не переживу. Блядь, как же болит голова… От этой долбанной мигрени я даже услышал голос Лучано! Сумасшествие какое- то… Завтра обязательно ему расскажу…» Голдман неслышно поставил на низкий столик перед Мораном кожаный футляр с золотым тиснением. Себастьян открыл коробку без всякого любопытства, просто проверить по закону человеческой натуры, не обманули ли его, отдав пустышку. У него не было страсти к ювелирным шедеврам, по цене сравнимым с ценой крыла самолета. Куда интереснее оружие! Вот за эти игрушки он готов платить целое состояние. На подставке стояли часы: огромные, роскошные, платиновые мужские наручные часы с циферблатом, на котором было видно все потроха этого вечного механизма, а если долго вглядываться в его мерное подрагивание, могло показаться, что попадаешь в нирвану. По краю — строгая линия крупных бриллиантов чистой воды, которые едва подхватив на себя точечную подсветку на столе, сыграли и ярко отозвались всем спектром радуги, резанув по глазам. Роскошный аксессуар, достойный, по мнению Морана, нарко-баронов и поп-звезд. Похоже, Лучано тронулся умом, раз заказал такое сыну: уж слишком дорогая побрякушка! — Его Светлость выписал чек… — Оу! Не стоит беспокоиться — заказ оплачен. Моран нахмурился и внимательно посмотрел на мистера Голдмана. Тот явно нервничал и старательно избегал встречи со взглядом Себастьяна. Было ощущение, что ему хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть, испариться. Моран снова сдержал улыбку: вероятно, старому еврею-аристократу не слишком хотелось засиживаться допоздна, ожидая последнего покупателя, и сейчас он стремился поскорее оказаться дома, где пахнет яблочным пирогом и прожаренным бифштексом. Удовлетворенно хмыкнув, Себастьян захлопнул крышку футляра и небрежно бросил его в подарочный пакет с логотипом Cartier. — Благодарю, мистер Голдман. — Моран поднялся, нехотя протянул ему руку, прощаясь, заведомо зная, что сейчас придется пожимать мягкую и противно потную ладонь. — Надеюсь, вам понравится его подарок, сэр. Его Светлость выбирал эти часы с такой любовью. Очень памятная вещь… Лимитная серия, всего двадцать номерных копий. Если будет угодно, мы подготовим все соответствующие сертификаты и документы. Его Светлость отказался, но вы, возможно… Моран, ничего не понимая, изогнул бровь, смерил Голдмана весьма удивлённым взглядом, и тот умолк, проглотив окончание фразы. Чтобы не выглядеть полным идиотом, Себастьян не стал задавать лишних вопросов. К тому же это и не входило в его задачи. «Груз принял — груз сдал…» Он ехал в такси и размышлял о словах Голдмана, прокручивал в мыслях его дурацкое поведение и быстрый ускользающий взгляд. Странным образом, во всем этом чувствовалась некая недосказанность и тайна. Голдман словно толкал героин незнакомцу в темной подворотне — настолько он был осторожный и немногословный. На ум не шло ничего вразумительного. «Лучано, безусловно, мастер устраивать сюрпризы! Какого чёрта он задумал на этот раз? Ему нужно было реально слететь с катушек, чтобы додуматься подарить мне часы с блестяшками! Я что, блядь, Элтон Джон? Или Патрик Адамсон? Самое печальное, что ничего не скажешь против. Представляю, как он будет дуться и ворчать… Вынесет мозги на соломенных носилках и выкинет на солнце, чтобы высушить добела. Бойтесь данайцев, дары приносящих… Ну, и куда мне засунуть этого „деревянного коня“? *** Вот грёбаное дерьмо! Интересно, что меня ждёт дома, если он набрался наглости и отправил меня за своим же подарком? Нет, любовь моя… Придётся тебя наказать. Получишь ты, Лука, непосильную епитимью — пять минетов подряд, не вынимая моего члена изо рта. Я тебе устрою ночь, полную огня, и, пожалуй, это будет лучшим искуплением грехов! Начинай разминать сосательные мышцы, Великий князь!» Моран вернулся в свой номер, включил телевизор и устроился в кресле с тяжёлым футляром в руках. Теперь он открыл его с нескрываемым любопытством, вынул часы и перевернул тыльной стороной к себе — там он прочёл выгравированную надпись: Autre Ne Vueil… Стало так холодно, точно он не сидел в номере отеля в центре Лондона, а стоял на каменном волнорезе, что мощной стрелой пронзает пролив, а вокруг бушевал январский шторм. Такой, что заползает не только под теплую одежду, но и под кожу, заставляя сердце затормаживать свою неустанную работу. Стынь. Колючая, дрянная — она струилась внутри, подмешивалась густой жижей в кровь и затрудняла дыхание. Он вспомнил, как Лучано нашёптывал ему эту фразу на французском много лет назад, в Париже, когда они только встретились. Ночами напролёт они гуляли по белому городу, боясь разжать сплетенные пальцы рук, и целовались, как сумасшедшие, задыхаясь от такого неожиданно нахлынувшего счастья. Потом он слышал эти слова не раз, но они всегда были самыми значимыми для них двоих. В их первую ночь, когда после двух лет трепетного, сводящего с ума петтинга, Лучано все же взял его по-настоящему и сломал последнюю стену, что была между ними. Еще он слышал их в ту ночь, когда вернулся в Лондон после плена в Ираке, а Лука покрывал поцелуями его шрамы, заливая их своими слезами. Он слышал их, когда они редко, но все же ссорились. Себастьян, в сердцах, желал ему найти спокойный и домашний «пуфик для ног с рабочей задницей», а Лучано хохотал, притягивал его к себе и выдыхал ему в рот эти слова на французском: «Autre Ne Vueil…». Себастьян понимал, что для них двоих они означают святость их союза, звенья цепи, закольцованные друг на друге: «Никто, кроме тебя…» И вот, сейчас, на часах, которые наверняка стоят не меньше миллиона фунтов, он видит, как легкий, пропитанный любовью воздух заключён в выгравированные в металле буквы. Фраза, полная полета и счастья, замерла птицей, пойманной в клетку. Врезалась каллиграфической вязью в тугоплавкий, ценный металл и теперь останется там на века. Зачем он сделал это? И так понятно, как они любят друг друга — зачем приковывать к земле то, что является недосягаемым и огромным, как небо? То, что невозможно сложить в карман, как Атлантику? То, что невозможно носить на руке, как… Из длинного туннеля реальности начал приближаться звук телевизора. Он нарастал с каждым ударом сердца и в, конечном итоге, начал выламывать барабанные перепонки, доводя головную боль до апофеоза. Казалось, еще миг и глаза просто лопнут, а из ушей и из носа хлынет кровь, как в дешёвом ужастике. « … не справился с управлением. Lamborghini Diablo занесло на мокрой дороге, и, пробив ограждение моста, машина упала в реку. Великий князь, наследник одной из линий древнейшей итальянской династии Ме*ичи, Лучано Мориарти, погиб на месте. Подробности трагедии…» Себастьян выключил телевизор и, как был, в куртке и в кроссовках забрался под одеяло. Ему казалось, что он тает куском льда, который случайно принесли в теплый уютный дом на замшевых ботах. Где-то далеко громыхали безумные, королевские наручные часы, и он представлял, как теряется в них, перемолотый заживо прозрачным механизмом. Себастьян в одно мгновение стал крошечным, почти неразличимым, а вокруг деловито поворачивались огромные платиновые шестерёнки, и толкали вперед невидимые, неумолимые стрелки. Он был внутри гигантского, неподвластного разуму устройства, в котором запуталось эхо и металось в пустоте обрывками острых, как бритвы, фраз: «Пробив ограждение моста… Великий князь… Лучано Мориарти… Погиб… Погиб… Погиб на месте…» Нестерпимо болело в груди: тянуло и жгло, расплываясь за ребрами огненным пульсирующим пятном. Это всё слова из чёртового ящика, это они кромсали по живому и не давали возможности вдохнуть, чтобы понять до конца услышанное. Сухие глаза резало от непролитых, колючих слез, и Моран бесконечно сглатывал подкатывающий душащий ком болезненной горечи, терзая онемевшее горло. Внезапно мелькнула совершенно чудовищная догадка, которая крохотной искоркой надежды вспыхнула в кромешной тьме размазанного сознания. Моран запустил руку во внутренний карман куртки и достал из него свернутый пополам конверт с банковским чеком. Как он и догадался, чек был пуст, и на нём размашистым почерком Мориарти были начертаны несколько строк: «Малыш, ты ему очень нужен. Будь верен тому, кто верен. Мой отъезд — лучшее решение всех проблем. Не смей меня искать — помни наш договор. С любовью… ЛМ PS: Не забудь свое назначение, пресвятой Себастьян. Autre Ne Vueil… » «Как ты мог? Я всегда возвращался, когда уходил. Выползал из любой адской задницы и возвращался к тебе, мой Великий князь… Почему ты не вернулся? Что я сделал не так? Прости меня за всё… Не знаю, за что, но всё равно — прости… Autre Ne Vueil…»***
Цветы. Целое море тошнотворно воняющих белых лилий вперемешку с лохматыми помпонами белых хризантем. Казалось, мир разложился недоделанным спектром на четыре цвета, а остальное затушевалось по фону неясными мутными пятнами. Точь-в-точь сцена передвижного балагана: выпятилась посреди средневековой площади и вывалила из своего нутра яркие, расписанные масляными красками декорации: небо — синее, трава — зеленая, цветы — белые, люди — в черном. Кстати, гроб приятно вписывался в предстоящее действо и не выбивался из общей картинки: он был из белоснежного лакированного дерева с серебряными замками и ручками. Выпуклую крышку венчало распятие, инкрустированное кристаллами Сваровски. «Ну, конечно, семейка и тут отличилась! Интересно, дом Версаче делает элитные гробы? Что-то я не слышал такого. Вероятно, дядюшка Франко подсуетился и нашёл ещё какого-то именитого дизайнера. Интересно, сколько он отвалил за этот гроб haute couture лучшего итальянского гробовщика? Пришлось раскошелиться в память о любимой родственной заднице…» Джеймса совершенно ни трогало всё это траурное мероприятие, утопающее в цветах, смердящих удушающей вонью, сдавленных рыданиях и слюнявых соболезнованиях. Он отчаянно шарил по небу взглядом, спрятанным за стёклами солнечных очков: уж очень хотелось разглядеть в итальянской высокой лазури хоть одну чахлую и полудохлую ворону. Услышать её такой поддерживающий и ободряющий крик. Но, увы, это был совсем не туманный и холодный Бексхилл с его кладбищенской орущей братвой. Здесь все по-другому: церемонно, мраморно-статуйно, прилизанно и величаво. Фамильный склеп, захоронения в котором ведут отсчет с 1860-го. Всё чужое и непонятное до тошноты. Так и подмывало надуть огромный пузырь из жвачки и смачно лопнуть его, заглушив монотонное гундение женоподобного падре. Тот еще педрила-мученник! Да… Он помнил другую скорбь — искреннюю, разрывающую душу, в тот день, когда хоронили маму. Ему было, к кому прижаться и скрыться от ледяного ветра: маленькая несокрушимая стена заслоняла его от всех невзгод. Упрямый и злобный Джеймс… Как быстро угасла его яркая жизнь! Новый виток воспоминаний о следующей скорби. Те вороны в Бексхилле знали толк в погребении: уж они оторвались по полной, хрипя в зимнюю стужу свои псалмы. Что такое настоящее, безоговорочное одиночество стало понятным именно в тот момент, когда на крышку маленького детского гроба упали первые комья мёрзлой земли. Тогда он считал, что тоже умер, и лишь дело времени оказаться рядом с братом под бетонной плитой. Сейчас наоборот: нет слёз — вместо них едва сдерживаемое ликование. Нет холода и ветра. И самое главное, тот, кто стоял тогда рядом много лет назад, а потом был сопровожден в последний путь бексхилльским вороньём, надежно скрыт внутри и подзуживает детским голоском, растягивая слова: «Ай, да Уи-и-лли… Ай, да молоде-е-ец! Заслужил мальчишка сладкий ле-де-не-ец…» Тик-так… тик-так… Джеймс чувствовал, как тело наполняется уверенностью в своей победоносной несокрушимости. Словно погост такой любимой его отцом земли, откупался за свои грехи и питал своего не слишком счастливого отпрыска. Джеймс вдыхал полной грудью сладкий воздух покоя и забвения, который мешался с горячей пылью над статуями и мраморными надгробиями San Miniato al Monte****. Жадно поглощал его, упиваясь верой в удачу и нескончаемый, дьявольский фарт. Он продал ему душу? Плевать! Еще немного, и мир закрутится на его члене в развеселой карусели. Нужно только правильно разыграть партию и консумировать доведенные до абсурда отношения с этой синеглазой ‚королевой‘ Мораном. Джеймсу хотелось, чтобы вся эта мелодрама с величавыми декорациями поскорее закончилась и жизнь вернулась в свой размеренный ритм. Единственное, что его по- настоящему настораживало и беспокоило: состояние всё той же синеокой ‚королевы‘. Себастьян, почернел от горя и постарел за пару дней на десять лет. Казалось, даже синь в его глазах стала прозрачной и поблекла от слёз. Он рыдал, как ребёнок, любимый щенок которого попал под машину и издох в агонии, перебирая лапками и харкая кровью. Моран был раздавлен горем. Он сам был воплощением этого горя. Джеймс был озадачен — по его мнению, святая скорбь любовника отца слегка затянулась. У Мориарти внутри начинала медленно закручиваться пружина злости и негодования: «Чёртов придурок! Скорбишь о своей безотказной жопе, и плевать на то, что я, между прочим, снова осиротел! Где твоя блядская поддержка? Я тоже в печали, даже выпил сердечные капли по совету врача. У меня, может быть, бессонница на нервной почве, и я не могу коротать ночь в одиночестве… Ну, да ладно… От тебя всё равно не будет проку после всех успокоительных, что в тебя всаживают перманентно.» Мориарти снова бросил озабоченный взгляд на Себастьяна и, уверенно решив про себя «Переболеет», начал безо всякого интереса рассматривать многочисленных родственников, продолжая прятаться за стёклами солнечных очков. Похороны были помпезными и многолюдными. Лучано хоронили во Флоренции, куда доставили гроб с телом покойного частным авиарейсом. Джеймс не слишком вникал в суть происходящего, в его мыслях была только фраза из отчета полицейских с места аварии: «тормозного пути не было». Дело, конечно, списали на несчастный случай, проведя экспертизу и обнаружив в крови отца лошадиную дозу кокаина. Но была пара вопросов, которая возникла у дотошного констебля: «Как получилось, что мистер Мориарти ехал в аэропорт, а потом изменил направление? Если это было самоубийство — вывернуть руль вправо по ходу движения было бы намного логичнее.» Цена вопросов была быстро уплачена. Версию с несчастным случаем оставили приоритетной и расследование закрыли. Джеймс точно знал, что его план сработал! Мысль о том, что холодная, слегка опоздавшая ко времени месть все же настигла уничтожителя его семьи — грела душу и заставляла трепетать всё внутри от возбуждающего ликования. К тому же Джеймс не сомневался: отец, как трусливая псина, опять решил сбежать от проблем. Для этого у него были все основания. Выслушав исповедь Лучано, он спокойно пошёл к себе в комнату и, едва устроившись под одеялом, провалился в спокойный глубокий сон. Когда его среди ночи разбудила экономка и весь дом наполнился непрестанными телефонными звонками, он обнаружил на полу конверт, явно просунутый под дверь. Это послание от отца никак нельзя было назвать предсмертной запиской: «Милый Джимми, я виноват перед тобой и у меня нет шансов оправдаться. Уверен, что мой отъезд — лучшее решение проблемы. Не хочу быть причиной твоей постоянной ненависти и генератором вечной обиды. Я уверен, что Себастьян станет тебе надежной опорой и земным Ангелом-хранителем. Береги его, у него за плечами семь кругов ада. Все распоряжения я оставил у нотариуса — он свяжется с тобой в ближайшее время. Будь счастлив– это самое главное, мой дорогой и любимый мальчик… PS: Если когда-нибудь ты сможешь принять меня — просто пройдись по Монмартру и загляни к старому Эжену. С любовью … ЛМ» Он прочёл послание и, не раздумывая, сжёг, смыв пепел в раковине туалетной комнаты. Несколько минут он разглядывал своё отражение в зеркале и довольно улыбался. Мечты начинают сбываться — он, как Золушка, стоящая на пороге зеркального королевского зала, смотрит в окно на вальсирующие пары. Еще миг, и он ворвётся к ним, оставив на пороге всю былую печаль и тревоги. От этих размышлений стало легко и немного кружилась голова: Джеймс млел, растворяясь в предчувствии приближающегося счастья и едва слышно шептал в тишину: «Себастьян… Себ-би… Мой Мора-ан…» Попробовав на вкус вожделенное имя, он радостно хихикнул и добавил: «Ну, неси свою задницу, мой Ангел-хранитель. Посмотрим, какое сокровище мне перепало по наследству…»***
Через неделю они вернулись из Флоренции в Лондон, и Джеймс привёз Себастьяна в стильную, огромную квартиру, которую он снял через доверенное лицо в районе Kensington. Недалеко от королевских садов, она занимала целый первый этаж старинного особняка. Перед парадным входом на улице росли огромные платаны с пятнистой «шкурой», и иногда, сидя в гостиной, создавалась иллюзия шепчущего листвой старого сада. Хотелось, чтобы ничего не напоминало о Лучано, а ещё до одури хотелось поскорее начать жизнь с чистого листа. Но судьба, похоже, снова испытывала терпение Джеймса на прочность и подкинула новый «захватывающий» квест. Все планы и желания опять летели ко всем чертям: Себастьян словно застыл в своей печали, молчал целыми днями, вливал в себя литрами Yellow Spot и бесконечно курил. Казалось, он не совсем понимает, где находится и что за окном: Италия или Британия. Он точно ослеп в своём трауре и превратился в тихое, больное животное, которое старается забиться в темный угол, подальше от жалеющих глаз. Порой внутри Джеймса действительно ворочалась жалость. Хотелось обнять Морана, гладить по голове, шепча в макушку слова утешения, и вытирать его слёзы своими губами. Но потом настроение резко менялось, и этот призрак, бесшумно передвигающийся по квартире, как тень, начинал злить. Хотелось взять его за грудки и встряхнуть, как следует. Заставить, наконец, понять, что жизнь продолжается, и смерть Лучано не повод ставить на себе крест. В конце концов, у Себастьяна был он, Джеймс, а это куда важнее вселенской скорби. Так прошла бесконечная напряжённая и угнетающая своим безмолвием неделя. Джеймс уходил рано утром по своим делам: сначала занятия Академии, а потом встречи с нужными людьми и проработка махинаций по движениям подпольного дерьма среди страждущих. Он всегда оставлял кого-то из своих «шестерок» в квартире, чтобы иметь представление о состоянии Морана и знать наверняка, что его долгожданное сокровище, унаследованное от покойного папочки, не наложит на себя случайно руки, вскрыв вены в ванной. Вечером он возвращался домой и заставал Себастьяна или спящим в своей комнате, или сидящим перед чёрным экраном телевизора с пустым стаканом для виски в руке. Ужинали они всегда вместе — обычно обходились заказанной едой из ресторана. За столом висела душащая, звенящая от напряжения тишина. Правда порой Себастьян всё же спрашивал его о делах. Но Джеймс видел, что вопрос был никчёмным и дежурным, а на самом деле Моран продолжал свое общение с пустотой. В один из таких вечеров Джеймс рассказывал ему смешной случай, что произошёл с ним на занятии по актёрскому мастерству. Он так вошёл в роль и так приукрасил повествование новыми, совершенно безумными подробностями, что в глазах Морана появилось некое подобие интереса. Он поднял голову и задержал свой затуманенный алкоголем и слезами взгляд на его лице. Джеймс увидел в нём увлечённое внимание, и появилась крохотная надежда, что Себастьян медленно, крохотными шажочками, но возвращается к жизни. Одухотворенный своей едва уловимой победой, Джеймс отчаянно жестикулировал, корчил смешные рожицы и сыпал остротами так, как не делал никогда в жизни. Себастьян склонил голову к плечу, как внимательно слушающий умный пёс, и уголки его губ тронула тень улыбки. Джеймс отметил про себя, как ему идет борода — Себ давно забыл, что такое бритва. Лучики морщинок разбегались вокруг тусклых, почти безжизненных глаз, а губы были сухими и потрескавшимися, словно он пережил лихорадку. Джеймс задохнулся от нахлынувшей боли и жалости к своему когда-то сильному и смешливому человеку. Он впервые был на пороге того, чтобы пожалеть о совершенном убийстве. Крохотная мыслишка клюнула внутри и попала прямиком в сердце: «А если он умрёт от блядской тоски? Вдруг не переживет смерть „хозяина“? Вдруг мой отбывший в мир иной отец заскучает в аду и заберёт его с собой? Ну, мало ли? Нет сомнений, что у сношающих его чертей нет такого роскошного члена, как у Морана!» От страшных догадок дыхание стало сбиваться, и по позвоночнику выступили ледяные капли пота. Джеймс тряхнул головой, отгоняя болезненную черноту, давящую грудь, и порывисто накрыл своей ладонью руку Морана. Тот не отдернул её в ответ, просто медленно и удивленно перевёл на неё взгляд. — Себ, ты мне очень нужен. Вернись ко мне. Ты оставил меня слишком надолго… Джеймс просил. Он просил его, как тогда, в рождественскую ночь, просил брата не умирать, не оставлять его одного. Слезы душили, накатывала волна отчаяния и обиды. Еще несколько минут, и он был готов сползти на пол, обхватить колени Морана и, уткнувшись в них лицом, расплакаться, как заблудившийся и потерявший дорогу домой ребенок. Ему было плевать на гордость и на последствия. Единственная нить, на которой покачивался маятник его желания жить, начинала поскрипывать от тяжести ноши. Он даже почти слышал этот злящий звук и ощущал, как она натянулась до предела, готовая лопнуть в любой момент. Тик-так… Тик-так… Неужели он проиграл? В этот момент Себастьян тяжело вздохнул, осторожно взял его пальцы своими и слегка сжал: — У тебя его глаза, маленький Джимми. Его потрясающие глаза… Он поднялся и медленно скрылся за дверью своей спальной, прикрыв её за собой с едва слышным щелчком. Джеймс остался в одиночестве: долго смотрел невидящим взглядом в свою тарелку и задумчиво царапал по ней зубьями вилки. Он словно провалился в пустоту и оглох от звука закрывающейся двери. Постепенно внезапно накатившее оцепенение отпускало, и он отчетливо услышал мерзейшее поскрипывание столового прибора из серебра по костяному фарфору. По телу Джеймса пробежала дрожь отвращения, и он брезгливо отбросил вилку. Впервые он не знал, что делать. Все надежды на счастливый исход таяли, и с грохотом грузового состава на него неслась тугая, колючая, как январская стужа, безнадёга. Он запустил пальцы в волосы, взъерошил их и на несколько минут застыл, поставив локти на стол и уронив в ладони голову, гудящую, тяжелую от отчаяния и безысходности. Он ждал. Ждал того, кто у него внутри совсем не вовремя впал в чёртову спячку. А может быть, отказался быть участником событий, и ему наплевать на ускользающее счастье? «Джейми! Пожалуйста, не оставляй меня сейчас… Ты — всё, что у меня осталось. Только не сегодня. Если ты не поддержишь меня — я вскроюсь и закончу этот грёбаный фарс. Я устал быть один. Мне холодно… Мне так страшно…» Он едва сдерживал подкатывающие к горлу рыдания и подхватывал воздух ртом, давя готовые выплеснуться наружу слёзы. Джеймс молил умершего много лет назад брата о поддержке. До одури, до голодных спазмов скручивающегося узлом желудка ему хотелось получить последнюю надежду обрести опору и новую точку отсчёта. Хотелось выть в голос от бессилия: он понимал, что проиграл и жизнь перестает иметь смысл. Слишком долго он ждал и вожделел то, что по сути снова оказалось… ничем. Внезапно Джеймс ясно почувствовал тёплое движение воздуха совсем рядом. Невесть откуда взявшийся лёгкий поток окутал ласковым покоем. Так бывает, когда сидишь в прохладной комнате, а кто-то открыл входную дверь в лето и в знойный июль, дрожащий раскалённым маревом асфальта. Конечно, если учесть, что дело происходит, к примеру, в удушливой, разморенной сиестой, Флоренции. Джеймсу показалось, что горячая ладонь провела совсем рядом, не прикасаясь, но очень ощутимо по его шее, щеке и разгорячённому непролитыми слезами лбу. Крыло птицы, смахнувшее черные мысли небрежным, незримым опахалом. Еще пару минут столовая искажалась и размыто покачивалась в глазах от застывших слёз, но странным образом в голове прояснилось. Джеймс глубоко вздохнул, сплёл пальцы и громко щёлкнул суставами. Он ощущал прилив силы и мощи: тёплая волна принесла их с собой и напитала энергией, сравнимой с силой пробуждающегося вулкана. Губы Джеймса сначала тронула легкая улыбка, а потом они растянулись в зловещей усмешке. Он дотянулся до наполовину опустевшей бутылки Yellow Spot и налил себе полный стакан. Осторожно втянул носом аромат ванили с медовыми нотками и довольно хмыкнул. Джеймс осушил его залпом, почти не почувствовав насыщенного пряного вкуса. Горло обожгло, и огненное пойло скрутило желудок на долю секунды, чтобы тут же разлиться убаюкивающей горячей волной. В голове зашумело, и Джеймс сразу обмяк, улыбнувшись своим непонятным, новым ощущениям. По сути, такую дозу алкоголя, да ещё и в один заход, он влил в себя впервые в жизни. Ему казалось, что он просидел, тупо уставившись в одну точку на столе? несколько минут. Когда он посмотрел на часы, с ужасом понял, что прошел целый час. Он просто выпал из времени, протягивая про себя по слогам и звукам последнюю фразу Морана: «У тебя его глаза…» Внутри заворочалось что-то колючее, злобное. Выпускало острые когти и начинало неспешно скрести сильными лапами, оставляя болезненные глубокие отметины. «У тебя его глаза… Его глаза… Себби, милый, если ты весь остаток жизни будешь сравнивать меня с ним — я пристрелю тебя, не раздумывая. Хотя… Будь по-твоему, святоша! Раз у меня его глаза — тогда и трахни меня, как трахал его все эти годы. Пожалуй, такой расклад меня бы очень устроил!» Джеймс решительно поднялся и покачнулся, неожиданно ощутив, как ослабли колени. С мгновение он постоял на месте, привыкая к приятной легкости внутри, и осторожно подошёл к закрытой двери в спальную комнату Морана. Прислушавшись к тишине за ней, он повернул ручку и вошел. Открытое окно впускало в комнату ночную прохладу, а летний ветер слегка теребил портьеру. Джеймс замер на пороге, привалившись плечом к косяку, подождал, когда глаза привыкнут к полумраку, и осмотрелся. Его поразило, что даже в своем горе и отрешённости от реальности Моран оставался педантом и аккуратистом — по сути, комната казалась нежилой. От этого ощущения её хозяин, спящий на кровати, выглядел пугающе и неуместно. Себастьян, разметавшись в тяжёлом сне, лежал на спине. Отросшие волнистые волосы рассыпались по подушке. Одна рука покоилась на груди, а вторая — безвольно свесилась с края широкой кровати. Джеймсу показалось, что он хотел выключить тусклый ночник, но не хватило сил дотянуться. Сон… Тяжелый сон опутал Морана невидимой, тончайшей паутиной и унёс далеко-далеко… Но даже там ему не нашлось покоя: он снова бродил по коридорам старого дома в Брайтоне, а за его спиной всё рушилось и рассыпалось в прах. Задержав дыхание, Джеймс проскользнул в комнату и тихонько выключил лампу на прикроватной тумбе. Огромная и любопытная луна лениво заливала светом комнату и, выбирая из темноты предметы, покрывала их голубоватым серебром. Джеймс не отличался особым романтизмом, но сейчас он улыбнулся своим мыслям, подумав, что у луны наверняка есть философский камень, который превращает всё, что она пожелает, в драгоценный металл. Хотя, кто знает, может, она сама и есть философский камень? Глаза Джеймса уже совсем привыкли к темноте: он оторвался от летней ночи за окном и перевёл взгляд на кровать у противоположной стены. Увиденное его заворожило своей красотой и таинственным очарованием. Захотелось придвинуть кресло, устроиться в нём поудобнее и любоваться этим запретным волнующим зрелищем до первых лучей восходящего солнца. По матовой бледной коже спящего Морана скользили тени, волнующие воображение. Они, словно тонкие лапки беспокойных демонов, хотели зацарапать его, защекотать до смерти и унести с собой. Но легкие порывы ночного ветра срывали их планы, заставляя жадные щупальца теней соскальзывать прочь. Нагота Себастьяна возбуждала до боли. Джеймс вдруг почувствовал себя тем мальчишкой, сидящим у бассейна под кустом цветущей акации. Мальчишкой, жадно пялящимся на взрослое красивое мужское тело и покрывающегося гусиной кожей от мощной, тугой эрекции. Джеймс подошёл ближе к кровати и опустился рядом на колени. Страх и зудящее в голове навязчивое желание коснуться гладкой и нежной кожи. Оно, как ноющая зубная боль, засело в мозгах и заставило нервы превратиться в лохмотья и тонкую, дряблую бредень. Он помнил с самого детства россыпь солнечных отметин на груди и плечах Морана. Джеймс видел их тогда, у бассейна, и они впечатались в память на всю жизнь, точно выжгли в ней крохотные точки веснушек. «Солнечный, золотой мальчик… Мой. Только мой… Папочка тебя так любит…» Сердце вылетало, меняя свой ритм и заставляя задыхаться от этой близости. Наконец, налюбовавшись до изнеможения, Джеймс осмелился и коснулся ладонью его колена. Замер на долю секунды, словно отрываясь от края и прыгая в условную пропасть, провел языком по бедру Себастьяна. Легкий, почти неслышный стон слетел с губ спящего. Моран немного повернулся во сне, невольно приблизившись ближе к Джеймсу. Край простыни сполз, открывая самое сокровенное… Нервно сглотнув, Джеймс уже не мог остановиться. Он припал губами к его внутренней части бедра, вылизывая гладкую кожу и поднимаясь выше с каждым движением. Во рту явно чувствовался слегка забытый, но такой знакомый, тончайший вкус ванили, словно ирландский виски только сейчас начал раскрывать все свои скрытые полутона. Джеймс чуть привстал на руках и накрыл жадными губами еще спокойно спящий член. Себастьян болезненно застонал во сне и тихо прошептал: — Любовь моя… Я так соскучился… Боясь его разбудить, Джеймс замер, притаившись на полу. Через мгновение, осыпая легкими поцелуями жесткую дорожку волос внизу живота, он пальцами сдвинул крайнюю плоть и облизал вкруговую блестящую головку члена. Джеймс чувствовал, как он растёт в его руках. Становится мощным и упругим, послушно подчиняясь его губам и языку. Чуть придерживая у основания, он старался втянуть его полностью — неумело, но прилежно и усердно. Посасывая вздувшуюся вену на стволе, парень жмурился от удовольствия. Уже совсем потеряв страх, он ласкал тело спящего Себастьяна, поглаживая его живот и грудь, блуждал ладонями по раскинутым бедрам. Сомкнутые губы упивались тяжестью, заключенной в них, и ритмично скользили вверх-вниз. Иногда он останавливался и, набрав побольше слюны, играл с глянцевой кожицей на головке, погружая её в рот и обсасывая, прижимая языком к небу. Потом он направлял её за щёку, нежа и лаская весь член рукой. Как одержимый, он вылизывал его, как кошка вылизывает первого, самого желанного котёнка. Джеймса трясло: лоб покрылся испариной, хотя в комнате было достаточно прохладно. Переполнявшая долгие годы страсть и любовь, наконец, так неумело, но смело выплескивалась наружу. Нутро сжималось и пульсировало сладкой истомой. Джеймс слегка стискивал гладкую кожу Морана пальцами, и перед глазами всполохами появлялись разноцветные круги, принося дурное, ошалелое счастье. Джеймс видел в своих пальцах легкий тремор от напряжения. Хотелось впиться в эти жёсткие мышцы, оставить следы, прихватить зубами, а потом добраться до шеи и присосаться, как голодная жадная пиявка, к месту, где бьется голубая жилка. Чувствовать кончиком языка, что его синеглазая «королева» жива и… ждёт его таких неумелых прикосновений. Было желание довести начатое до конца — высосать и выпить его до дна, чтобы он молил о продолжении. Увидеть, как он будет кончать, выгнувшись и хрипя от наслаждения. Попробовать его вкус: Джеймс был почти уверен в забытом, но так похожем на наваждение, которое преследует его, вкусе ванили… Сквозь тяжёлый, словно свинцовый сон, Себастьян чувствовал прикосновении горячего языка и жаркое дыхание. У него даже не было сил пошевелиться и вымолвить слово. В голове, кружащейся от выпитого спиртного и накатывающего возбуждения, возникали размытые картинки: вот он притягивает Лучано к себе, наваливается всем телом, вминая в постель, и входит в его задницу, замирая на время, чтобы дать ему привыкнуть. Отчаянно хочется наказать его за всё, что он сотворил: взять грубо, чтобы он взвизгнул от боли и зашипел испуганным злобным котом. Но наваждение в один миг смыла волна трепетной, душащей слезами, нежности. «Лучано… Мой великий князь… Чёрт, нет сил — может ты сверху? Не могу, прости, милый. Я очень устал. Возьми меня … Нет, Лука, не сзади. Я так соскучился, я хочу тебя видеть…» Ему нравилось смотреть, как Лучано зависает над ним и улыбается лишь глазами. Картинка смазалась, и Моран понял, что это полуявь — он по-прежнему лежал на месте, в своей новой, пахнущей лавандовой отдушкой постели, холодной и унылой. Такие наверняка в дешёвых ночлежках и придорожных мотелях, разве что пафоса поменьше, и белье застирано до дыр. Всё, как вчера, позавчера и ещё один чёрт знает сколько ночей тому назад. Только на этот раз у него отсасывали: воровато, неумело, но очень старательно. Плевать, потом он пошутит по этому поводу, подыхая от умиления, глядя, как Лучано начнет дурачиться и, смеясь, закрывать в смущении лицо. Блядские вертолёты в голове— невозможно даже попытаться приоткрыть глаза. Чернота. Моран в который раз проваливался в черноту, и ему казалось, что он снова был сверху, смотрел в глаза Мориарти и тонул в его темных блестящих тоннелях. Себастьян начал двигать бедрами в такт заданному ритму и потерялся в чудовищной влажности, заскользил по горячему атласу, словно кончил в растраханный зад любимого уже пару-тройку раз. Что за чёрт? Себастьян подался вперед, ломая неумелые, полудетские движения, и снова провалился в темноту. И опять — полусон… Нет, он не насаживает на себя зад Лучано — его, Морана, просто высасывают до изнеможения! Нега переплетается с желанием выплеснуть этот сон из себя — ему не хватает жесткости, его заласкали и зализали, притупив ощущения, а мошонка стала каменной, посылая в затуманенный мозг зудящий, колющий ледяной иглой импульс. — Лука … Жестче, милый… Я хочу кончить…. — он хрипло шептал, не узнавая свой голос. Себастьяну казалось, что он прижимает его голову ближе, притягивает к паху, содрогаясь в забытьи. Он сильнее вталкивал свой член, до конца, упираясь в горло, чуть выгнувшись и запрокинув голову назад. Тяжёлый стон на выдохе, и он снова вдохнул, со свистом процеживая воздух сквозь стиснутые зубы. Его член освободился от влажного плена, но по-прежнему не было сил даже приоткрыть глаза. Словно какой-то кретин положил на веки увесистые медяки и решил отправить в последний путь. Себастьян в полусне с благодарностью поглаживал голову, покоящуюся у него на животе, и перебирал шелковистые, мягкие волосы. Оргазм, тяжёлый, похожий на агонию, не принесший удовлетворения — пустышка, дурацкое плацебо, а за ним лишь новый виток боли и тоски. Что-то не так. В воздухе витал незримый, но пахнущий горечью обман. Себастьян с трудом оторвался от подушки и привстал, опираясь на локоть. Долго фокусировал расплывающийся взгляд и пытался выхватить из полумрака родные влажные глаза Лучано. Наконец реальность сузилась до размеров пространства вокруг кровати, и он с ужасом увидел счастливые блестящие глаза маленького Джимми на бледном лице с распухшими губами. Ничего до конца не понимая, считая это продолжением сна, Себастьян потянулся и включил ночник. Жмурясь от света, он озирался по сторонам в надежде увидеть Лучано. Хмель из головы уходил медленно и уступал место ненасытной, грызущей головной боли: мучительное похмелье, которое не наступало уже около двух недель. Оно просто не успевало воспользоваться своим правом — его зачатки заливались новым литром ирландского пойла, и разум отключался от реальности. И вот сейчас отходняк прошлых дней накрыл его с головой. Язык прилипал к нёбу, тело не слушалось, и накатывала тошнота, как у токсикозной леди в первом триместре. Этот крутой замес с огромным трудом переваривался в разжиженных мозгах и шлифовался тупым непониманием происходящего. Моран с силой потёр кончиками пальцев глаза, сгоняя остатки полузабытья. Мысли, текущие поначалу вяло и лениво, собрались в стройный поток и внезапно впились в мозг огненной иглой. «Блядь! Что за хуйня тут творится? Он что, отсосал мне, маленький засранец?» Вздрогнув всем телом, Себастьян собрался, как пружина, и в один миг оказался сидящим у изголовья кровати. Прижимаясь к нему спиной, словно к спасительной опоре, он натянул простыню до груди, стыдливо прикрывая наготу. Его била крупная дрожь. Казалось, если он заговорит, изо рта пойдет пар, но всё же решился: — Что ты тут делаешь? Себастьян даже зажмурился на миг от своей глупости, и на его лице появилась болезненная гримаса. Он вдруг представил, как осчастливил Джеймса этим тупым вопросом, на который можно ответить только подобной тупостью. Пожалуй, он так и сделает — Себастьян почти слышал его насмешливое: «Отсасываю, Себби. Ты мне только что накатил за щеку — неужели забыл?» Но Себастьян ошибся. Даже в этой мелочи он не смог просчитать малыша до конца — Джеймс был непредсказуем. Продолжая стоять на коленях, Джеймс тихо шептал, легко и успокаивающе поглаживая его колени под простыней: — Прости меня, Себ, я не хотел тебя испугать. Я ничего плохого не делал… Я просто… любил тебя. Я хочу быть с тобой. Он улыбнулся такой трогательной и нежной улыбкой, что Себастьян растерялся. Хмель еще кружил голову Морана, он многого не понимал, и ему было стыдно. От прикосновений Джеймса все волосы на теле вставали дыбом, и мириады мурашек окатывали с макушки до пяток. Мысли мешались так болезненно, точно в голову насыпали лезвий и трясли содержимое: хотелось кричать от горя и тоски, но вместе с тем так хотелось притянуть этого засранца к себе и целовать его долго-долго, вылизывая рот и глотая вкус своей спермы. Заставить его стонать, корчиться от желания в своих руках и кончать от его смелых и жадных прикосновений. Вместо этого Себастьян откинулся затылком к стене и молчал. Пытаясь быть спокойным и сдержанным, он решил, что лучше закрыть рот на огромный замок и потерять от него ключ. Отмолчаться. Отстрадать и пойти своей дорогой, подальше от клана Мориарти. — Что ты молчишь? — Джеймс поднялся с пола, засунул ладони в карманы джинсов и навис на Себастьяном. — Сколько можно молчать? Ждёшь, когда кончатся слёзы, и ты начнешь рыдать кровью, как ебаный стигмат? Ой! Проснись! Какого хрена ты решил похоронить себя заживо? Он резко жестикулировал и нервно ходил по комнате: — Есть я. Есть ты! Все кончилось, Моран! Нет никаких преград между нами! Давай будет «мы», и начнётся новая жизнь! Какого хуя мы ходим кругами вокруг давно понятного дерьма? Я хочу тебя, придурок! Я хочу, чтобы ты сегодня, сейчас, выебал меня! Натянул на свой охуенный член мою девственную задницу, и мы уснули, крепко обнявшись на этой гребаной кровати! Я хочу проснуться рядом с тобой, Себ, и завтра утром снова отсосать тебе, получив на завтрак порцию чистого протеина! Какого хрена ты молчишь? Себастьян слабо улыбнулся и нервно сглотнул. Мысли снова вернулись назад, к тому мальчишке, стоящему перед витриной зоомагазина. «Не мой щенок… Чужой….» Он устало прикрыл глаза и перед внутренним взором возник полупрозрачный образ улыбающегося, счастливого Лучано. — Джимми, иди спать, малыш. Уже очень поздно. — Себастьян старался говорить как можно безразличнее. Каждое слово ежом со стальными ощерившимися иглами раздирало горло и оседало на связках цементной пылью. Он кожей чувствовал обжигающий взгляд карих, таких любимых глаз и с ужасом подумал, что никогда в глазах Лучано он не видел столько ненависти. Джеймс подошёл к двери и открыл её: — Когда-нибудь ты разберёшься, по какому реальному поводу твоя тоска: по нему или по воспоминаниям о нём. Но, увы, будет слишком поздно. Пошел ты на хуй, Моран! Ты мне неинтересен. Ты жалок в своей никчемной, никому не нужной печали. Папочка не доволен, и ты об этом очень скоро пожалеешь. Прощай, Ti Amo. Он захлопнул за собой дверь, а Себастьян со стоном перевернулся на бок и накрыл голову подушкой. Ему до тошноты хотелось сдохнуть.***
Первый утренний рейс уносил Джеймса в Париж. Он никак не мог придумать пока, как решить свою проблему. Любовь к Себастьяну душила его, тянула вниз, выматывала душу. Он жаждал обладать им, как самым ценным сокровищем. Ему был нужен этот человек, как воздух, чтобы двигаться дальше и строить планы на будущее. Чтобы охладить лихорадящую горячку, нужна была боль. Боль — лекарство от скуки и неудач. Он забросил вещи в отель и отправился на Монмартр, к старику Эжену. Давний друг отца — потомок русского князя, он владел роскошным антикварным магазином и не гнушался скупать краденное у проверенных людей. Прибыльный бизнес в Париже с отголоском в виде антикварного салона в центре Лондона. Джеймсу нравился старик: его чувство юмора и убийственный сарказм всегда приводили в восторг. К тому же Эжен был прекрасным собеседником, а попрактиковаться в языке Джеймс всегда был готов. Они проболтали почти до полуночи, и Джимми, незаметно для себя, вывалил ему всё, что накопилось: про внезапную смерть отца и про нелюбовь Себастьяна. Эжен внимательно слушал, потягивая белое вино и посасывая трубку из эбенового дерева в виде кошки, выгнувшей спину. Наконец, он сказал: — Пожалуй, соглашусь с Фрейдом, который утверждал, что ирландцы — единственная нация, не поддающаяся психоанализу. Не торопи Морана — его скорбь праведна и светла. Знаете, Ваша светлость, у каждого из нас есть судьба. Если это твоё — оно найдёт тебя. Если нет — отпусти и забудь. Джеймс бродил по улицам Парижа, мешаясь с толпой туристов, и загорал на бетонных плитах, сковавших Сену. Лето было в разгаре, и от пугающего одиночества душила хандра. Он ставил над собой странный эксперимент: как долго можно притворяться безбашенным и счастливым, растягивая губы в застывшей улыбке. Через неделю его сложно было отличить от парижского уличного художника, что рисует портреты на Монмартре за десять франков. Улыбчивый, щебечущий и рассыпающий комплименты туристам, разморенным парижским солнцем. Он играл новую для себя роль и упивался своей мнимой, тяжёлой, как чугунные цепи, свободой. В один из жарких дней у дверей магазина старика Эжена остановился высокий элегантный британец с прохладными серыми глазами. Джеймс перекинулся с ним парой фраз, потом нарисовал его портрет. В незнакомце чувствовалась порода и врождённый аристократизм. Джеймсу было лестно его внимание, и он обрадовался, когда услышал приглашение на обед в ближайший ресторанчик с открытой террасой. Случайно попавшие в город, который служит символом вечной любви, два британца пересеклись на Монмартре и в приятной беседе вскружили друг другу голову. По началу Джеймсу даже не хотелось знать его имя. Было совершенно не важно, кто будет его первым мужчиной. Моран остался в Лондоне, а на остальное ему наплевать. Ему нужна только боль — очищающая все старые раны и лечащая душу. Боль, чтобы выдавить из сердца, уставшего любить пустоту, убийственную безысходность. Джеймс отдался ему легко и без особых размышлений. Они трахались целую неделю, не вылезая из постели и не покидая номер отеля. Трахались так, словно это были их последние дни, и им вот-вот отрежут члены вместе с мошонкой. Никаких обещаний, почти без разговоров и никаких рассказов о сокровенном, что обычно сопровождают такие сексуальные марафоны. Просто животный, охуенный, жадный секс. Лишь случайно, когда его новый визави доставал портмоне, чтобы рассчитаться с официантом за доставку ужина из ресторана, Джеймс случайно заглянул в него и рассмотрел имя на кредитке: Майкрофт Холмс. Тогда он даже не догадывался, что Вселенная слишком ленива, чтобы устраивать совпадения. А ещё он даже не мог предположить, что сделал первый шаг по лестнице на крышу Бартса навстречу своей смерти.