***
Моран потянулся спросонья так, что разом хрустнули все затекшие за ночь позвонки. Лениво щурясь от яркого солнца, которое повисло за раздвижной стеклянной стеной над террасой пентхауса, он хотел прикурить сигарету, но передумал. Недовольное ворчание Мориарти с самого утра он бы вынес с трудом. Слишком солнечно и тепло было в Лондоне, чтобы подмешать в эту прелесть дерьма. Себастьян скосил взгляд на часы, стоящие на комоде — почти девять. Он провёл ладонью по простыне под одеялом рядом с собой и едва ощутил тепло, значит, малыш встал давно и наверняка серфит новости в интернете, открывая бесчисленные веб- страницы на мониторе ноутбука. От аромата крепкого кофе приятно защекотало в носу. Конечно, можно бы было ещё поваляться в постели, позвать Джимми и потискать его под одеялом. Но подобные желания больше походили на юношеские, романтичные мечты. Такие пробуждения, полные нежности и ласки в полудрёме с возлюбленным, остались в далёкой, другой, прошлой жизни. Настоящее было иное. Моран долго привыкал к педантично поставленным рамкам, а потом смирился, не зная наверняка, как могло быть иначе. Он никогда не забудет тот день, несколько лет назад, когда постучал в дверь люкса сингапурского Marina Bay Sands, как раз в годовщину смерти Лучано. Моран не виделся с Джимом целый год. Целый год неведения, молчания и надежды, что боль утраты возлюбленного, которая вертлявой голодной крысой засела внутри, когда-то насытится и затихнет. Сгинет в мареве размазанных за окном никчёмных, одинаковых дней. Когда Джеймс улетел в Париж после их последнего разговора, Себастьян вернулся в Ирландию, снял дом в глухой деревеньке на побережье и попытался отказаться от алкоголя. Постепенно он начал понимать, что глохнет, слепнет и становится немым. Тишина, сплетённая с шумом прибоя, давила на перепонки, и порой хотелось орать, драть горло до истеричного визга, чтобы перекричать вязкий, доводящий до бешенства, шелест волн. Лучше оглохнуть и не слышать ничего вокруг. Никогда бы он не подумал, что слезам нет конца. Его мучили и не давали покоя воспоминания. Хотелось вырвать сердце из груди, скомкать и бросить его с обрыва в тот шалый, пенистый прибой. Выкинуть измотавший до предела сгусток боли вместе с тоской по Лучано. Но это было бы так просто. Лучше ослепнуть, чем видеть дорогу к обрыву, манящую избавлением от страданий. Он сторонился людей. Его злили косые, любопытные взгляды и шепоток за спиной. Его раздражали незнакомые, пустые силуэты с тревогой в глазницах, настороженных при виде чужака. Он был немой. Год мучительных дней и бессонных ночей. Моран старался представить модель своей новой, осмысленной жизни, но каждый придуманный путь превращался в окружность. Отправная точка в конце концов становилась и финалом: при любом раскладе пункт назначения имел название «Мориарти». Себастьян не знал, как живется на свободе. Узник, большую часть жизни проведший в застенках. Воин, привыкший подчиняться приказам. Смысл существования исчез, с ним вместе сдвинулась и сама земная ось, держащая баланс его планеты. Невесомость, вакуум и все причитающиеся бонусы разом обрушились на плечи непосильной ношей. Он столько раз умудрялся выиграть невидимый бой с Тьмой, но сейчас не осталось сил. Тьма была повсюду и готовилась к последней атаке, сужая круги. Когда бессонница шла на уступку, сжалившись или насмехаясь, у Морана случались видения. Точнее сон был один, только менялись фоны для действующего лица. В роскошной спальной комнате особняка Sleepy Oaks, на смотровой площадке Нотр-Дама, на мощёных улочках Флоренции … Лучано Мориарти, живой, сияющий, сводящий с ума тёмным влажным взглядом, смотрел на него с укором и молил: «Себби, никто кроме тебя… Autre Ne Vueil… У него есть только ты. Ты нужен малышу, ты его хранитель…» Иногда, очень редко, сновидение становилось ярким и наполнялось действием. Лучано медленно развязывал пояс шёлкового халата и притягивал Морана к себе. Они падали на кровать и занимались любовью — долго, неторопливо и очень нежно. Моран даже во сне знал, что Лучано и есть — нежность. Сублимация чувственности, трепета, ласки. То, что обычно представляют, говоря о матери в лучшем смысле этого слова. Лучано был домом, приютом, покоем. С его уходом сами понятия целостности и уверенности были утрачены Мораном навсегда. Но скверная мыслишка точила даже во сне: «Он покупает тебя, он отдаётся тебе за сына.» Себастьян закусывал губу до боли, всхлипывал, давился слезами и кончал, содрогаясь от оргазма и беззвучных рыданий. Приходило утро, и он брезгливо менял постельное белье, стараясь не вспоминать о ночных грёзах. Себастьяну нужно было пережить целый год мучительных копаний в себе, чтобы наконец, понять свою никчёмность и бесполезность. С ужасом вспомнились слова маленького Джимми и его крик, полный отчаяния: «Ты скучаешь по нему или по воспоминаниям о нем?» Себастьян теперь мог ответить на этот вопрос вполне однозначно: его мучили воспоминания. Как только прояснилась крохотная часть его сознания, вся вселенная, покрывшаяся ржавчиной в ожидании движения, погрязшая в слезливой жиже и мути ночных поллюций, скрипнула и сделала пробный поворот. «У него никого нет. Я бросил его в самый чудовищный момент жизни. Бросил, как слепого щенка в ледяную воду. Чёртов идиот! Как я мог так с ним поступить? Прошлое… Той жизни больше нет и никогда не будет. Нужно возвращаться, если у меня нет в планах наконец-то сдохнуть в этой гребаной глуши!» Настал тот день, когда Моран достал из кармана дорожной сумки платиновые наручные часы, долго всматривался в суету прозрачного механизма, а потом, закрыв глаза, прижал циферблат к горячим сухим губам. «Прости меня, Лука… Я поступил, как последний гребаный неудачник и трус. Я бросил малыша, оставил его без опеки и с открытой спиной для всех ветров. Клянусь, я всё исправлю, чего бы мне это не стоило. Я предал его, но вымолю прощение.» Прислушавшись к тишине, Моран надел часы на запястье и почувствовал приятную, успокаивающую прохладу массивного корпуса. Он был готов вернуться.***
— Себ, ты мне нужен! Моран ухмыльнулся, скинул лёгкое одеяло и лениво потянулся за джинсами. Утро, в котором нет места ни слову «привет», ни вопросу «как ты спал?» уже давно стало привычным. Хотя Себастьян был уверен на тысячу процентов, что Джеймс постоянно контролировал его сон, прислушивался к его дыханию и старался не шуметь, проснувшись ранним утром. Он передвигался по квартире с гибкостью ласки — тихо и грациозно: быстрый душ, черный кофе, первая сигарета. А потом Мориарти сидел на террасе, спиной к кровати, в которой Моран досматривал свои сны, и наблюдал за происходящим в зеркальный бок никелированной кофеварки на столе рядом с ноутбуком. Терпеливо ждал, когда Себастьян проснётся, чтобы, наконец, наигранно и капризно протянуть гнусавое до неприличия: «Себ, ты мне нужен!» «Блядь, маленький засранец! Почему все так нелепо?» Натянув лишь джинсы на голое тело, Моран направился в туалет, а после вышел на освещённую солнцем террасу и улыбнулся, почувствовав приятное тепло морёных досок под ногами. — И тебе тоже доброго утра, Великий князь. Мимоходом Моран прихватил чашку кофе, которую Джеймс только что наполнил для себя, и ловко выбил пальцем из пачки, лежащей на столе, сигарету. — Сначала что-то съешь, а потом наслаждайся никотином. Не хватало мне еще твоего больного желудка и запаха изо рта от прободевшей язвы. Моран даже не оглянулся. Так начиналось каждое утро — с разминки для сарказма и злословия Джеймса. Себастьян, облокотившись на перила, ограждавшие террасу пентхауса, смотрел на раскинувшийся до горизонта Лондон. Изумительная лазурь неба с редкими облаками предвещала прекрасный день. Легкая мелодия джаза, едва доносившаяся от соседей за углом, шелест листвы кудрявого бонсая в плетеной кадке и звонкое пение ярко-желтой канарейки в стильной клетке из ивового прута — мир был милейшим и почти беззаботным. Себастьян сделал глубокую затяжку и с наслаждением выпустил в небо парочку аккуратных колечек из дыма. Неторопливо смакуя черный кофе, он с умиротворенным ликованием пялился по сторонам, едва заметно пританцовывая в такт мелодии саксофона, плывущей в теплом воздухе. — У тебя хорошее настроение, Себби? Подтекстом было явное: «Не расслабляйся, я тебя сейчас взбодрю». Голос Мориарти был певучим и бархатным. Его тембр редко менялся, даже злясь и негодуя, он лишь добавлял металлические нотки и начинал слегка играть обертонами. Но ни в коем случае не повышал голос, давно привыкнув, что даже его шёпот окружающие обязаны внимать не дыша и подчиняться указаниям беспрекословно. — Прекрасное утро, Джеймс. Не хочешь прогуляться? Отвечая, Моран не оглянулся, зная наверняка, что Джим внимательно наблюдает за движением его зада в джазовом ритме. При жизни Лучано Моран давно бы уже был завален и размашисто отлюблен прямо на полу террасы. Но Джим другой. Он выжидал момент, порой самый неподходящий, и этим сводил с ума. Приводил в бешенство, которым Себастьяну приходилось покорно давиться и скрежетать зубами от злости. Но, странным образом, Себастьян чувствовал себя почти счастливым. Он был нужен маленькому Джимми, а значит в его жизни, в очередной раз отвоёванной у Тьмы, оставался смысл и направление. Столько лет минуло, а Моран всё же иногда сравнивал отца и сына, ощущая неприятный, гнусный осадок предательства, и только он своим гнилым запашком не давал счастью Себастьяна стать абсолютным и кристально чистым. Джеймс хмыкнул, прочистив горло и ответил: — Предложение заманчивое… Ты слышал имя Дориан Гордон? Он заседал в палате лордов от консерваторов. Лет тридцать назад его отец был лордом–спикером, а вот бедняжке Дориану уже не суждено… Моран с любопытством посмотрел на Джеймса, чье лицо омрачилось вселенской печалью, а губы наиграно дрогнули от непролитых слёз. — Ты предлагаешь и мне податься в плакальщики? Насколько я понимаю, светский лорд отошел в мир иной, а на фуршете по случаю церемонии прощания будут подавать тарталетки с черной икрой. — Глаза Себастьяна задорно блеснули. — Ты опять всё испортил, бессердечный грубиян! Оставь свои слёзы при себе, вдруг они мне понадобятся? Достаточно объявить минуту молчания по безвременно ушедшему сэру Гордону. Аминь. — Мориарти сложил ладони в молитвенном жесте, смиренно прикрыл глаза на долю секунды, а потом бросил совсем другим, повелительным тоном. — Подойди ко мне, Моран. Джеймс поднялся, уступая место Себастьяну перед монитором. Тот сел на почти космический стул из акрилового стекла, больше похожий на арт-объект, и внимательно посмотрел на фото рыжего, кудрявого джентльмена с вытянутым, лошадиным лицом. — Будь у меня такая внешность, я бы сам застрелился и не ждал милости добродетеля. Кстати, как его освободили от бренности жития? — Себби, сарказм — это моя стихия. Не нужно пытаться неуклюже съязвить, превращаясь из коварного тигра в глупого тюленя. Не разочаровывай меня в мелочах, я и так сегодня слишком нервный. — Джеймс растянул губы, нарочито сильно обнажив белоснежные острые зубы. — Кстати, ему всадили в голову три пули калибра 7.62. Хотя, на мой взгляд, хватило бы и одной. Мориарти склонил голову поочередно вправо и влево, разминая мышцы шеи, затёкшие от долгого сидения перед монитором. По-утреннему взъерошенный и такой домашний, криминальный гений выглядел невероятно трогательно в своей шёлковой полосатой пижаме. Морану захотелось затащить его к себе на колени, стянуть с плеч струящуюся ткань и прикусить маленький тёмный сосок. В паху заныло, и он снова уставился в монитор, глядя на изображение незнакомого усопшего лорда, тихо ненавидя его без особой причины. Джеймс перехватил ласкающий синий взгляд и криво усмехнулся, легко прочитав тайные мысли Морана. Не раздумывая, Мориарти одним движением оседлал колени Себастьяна и, прищурившись, стал внимательно разглядывать его лицо. В ответ Моран покорно откинулся к спинке стула и затаил дыхание. Дальше могло быть что угодно — предугадать намерения Джеймса было невозможно, и оставалось лишь попытаться расслабиться и получить удовольствие. Возможно, весьма сомнительное. — На чём мы остановились, Себби? Ах, да… Дориан Гордон — любитель кокаина, чёрной икры и мальчиков-подростков. Джеймс говорил тихо и спокойно, словно пересказывал ему сюжет скучной мелодрамы, просмотренной накануне. Пристально глядя в глаза Себастьяну, он перебирал пальцами его вьющиеся, золотистые волосы, слегка оттягивал вниз, собирая пряди в горсть, и заставлял запрокидывать голову, обнажая шею. Потом он подушечками больших пальцев провёл по его бровям, невесомо очертил глаза, скользнул по скулам вниз к подбородку и, упершись раскрытой ладонью ему в грудь, начал свободным указательным пальцем увлечённо обрисовывать контур упрямых жестких губ. Трогая лицо Морана, Джеймс вслушивался в каждый стук его сердца и в каждый вздох, улыбаясь одними глазами, приветствуя начинающееся возбуждение Себастьяна. Немного поёрзав на его бедрах и ощутимо потеревшись своим пахом о его, Джеймс начал отвратительную провокацию. Он упивался своей властью, растягивал каждое мгновение, а Себастьян, в свою очередь, гадал, с какой сущностью из двух, делящих тело Мориарти, он сейчас имеет дело. Ждал лишь одну подсказку — улыбку, а Джеймс между тем, продолжал говорить: — Знаешь, где самые узкие и дорогие задницы Лондона, Себби? Правильно, мой мальчик… В «Курице и яйце»… Вот именно туда регулярно заглядывал наш сэр Гордон, чтобы получить на сладкое пару губастеньких мальчишек и накончать им в рот для начала. А потом… — Джеймс склонился и обвёл контур губ Себастьяна кончиком языка. Лицо Морана жарко обдало запахом кофе и ментоловой жвачки, он подался вперед в ожидании поцелуя, но Джеймс молча отстранился и продолжил: — Потом сэр Гордон наверняка брал у них в рот их крохотные пенисы и жадно их сосал, пока мальчуганы не начинали колотить маленькими кулачками ему по голове и визжать от страха, опасаясь, что их мозг вытечет прямо из уретры. — Джеймс, прекрати этот балаган. Моран скривился от омерзения, представив в красках рассказанное Джимом. Да, он прекрасно знал об этом притоне, который держал Эдвард Хадсон почти в центре Лондона, маскируя заведение под закрытый клуб и спа-салон. В правительстве и бизнесе было немало извращенцев, которые не гнушались махнуть там пару-тройку дорожек «белого» и пустить по вене качественную дозу. Подростки, элитные шлюхи, проституты-трансвеститы, дорогое шампанское. Там творилась такая грязь, что Содом с Гоморрой можно было бы смело считать легкой инфлюэнцей по сравнению с этим притоном. Хадсон исправно платил за «крышу», и к нему не было никаких претензий. Но если Джеймс начал этот разговор — значит, что-то произошло. — Себби, ты честно отказался меня поиметь, пока я был в возрасте этих пухлощеких Амурчиков, что служат верой и правдой дядюшке Эдварду. Так что в наказание — придётся послушать. — Джеймс, можно поскорее перейти к сути дела? Насколько я помню, Хадсон частенько говорил, что у него есть «карманный» лорд, и они, якобы, самые лучшие друзья. — Умничка, Себби… Скажу больше, по дружбе великой они вдвоем насаживали кудрявых мальчуганов на свои члены и, щёлкнув их по ушам, заставляли крутиться, играя в карусель. Или накатывали им за пухлые щёчки ночами напролет в цокольном, приватном этаже «Курицы и яйца». Джеймс бесцеремонно начал расправляться с «болтами» на ширинке джинсов Морана, тот молча наблюдал за движениями его уверенных пальцев и старался хоть как-то подавить свое нарастающее возбуждение. Член уже давно ломило от прилива крови, и казалось, что штаны в паху готовы треснуть от запредельной натянутости ткани. Наконец, Джим справился с пуговицами и, обхватив его плоть ладонью у основания, начал неторопливо подрачивать, продолжая говорить, сменив голос и тему разговора. — Папочка так возбужден! Папочка хочет своего маленького Джимми? — он ломал язык, скорчив умилительную детскую рожицу, а потом контрольным «выстрелом» сложил губы в трубочку и зачмокал, как блудливая девка. Как же захотелось швырнуть его на стол спиной, содрать шёлковые пижамные штаны, закинуть ноги на плечи и втереться стоящим дыбом членом в горячую тесноту по самые яйца. Подождать немного, чтобы узкая задница привыкла к напору, и потом долбить до усрачки, пока перед глазами не полыхнут разноцветные пятна и не начнёт выкручивать нутро от оглушительной разрядки. Но вдруг от осознания того, что Тьма где-то рядом, замелькало в глазах. Слова Джима гулко отдались в ушах: «Папочка хочет своего маленького Джимми?», и Себастьян выдавил из себя: — Джеймс, прости, я не могу… Это омерзительно. Он обхватил его бедра ладонями и попытался подняться, освободившись от такого желанного и возбуждающего «наездника». Но Джим порывисто обнял его за шею, обвил лодыжками его талию и в один миг превратился в того мальчишку в школьном коридоре, что растерянно застыл в лучах осеннего солнца. Застыл, ошарашенный счастьем, чтобы потом сорваться с места и так же, только с разбегу, влипнуть в него всем телом. Моран подхватил Джеймса и прижал его к себе — ноша была невелика. Сделав пару шагов, Себастьян хотел посадить его на свободный край стола, но тот еще сильнее прижался к его груди, впился жёсткими пальцами в плечи и залепетал: — Папочка не доволен? Накажи меня, папочка, я так виноват… Я случайно просыпал пакет с кокаином у самой школы. Детки долго ползали, нюхали асфальт, а потом вылизали его дочиста. Папочка, им было так весело! Старшеклассники устроили настоящую оргию, на которую смотрели малыши и теребили свои пипирки. Джеймс нашёптывал этот бред ему в ухо, грел дыханием шею и продолжал тереться пахом, изгибаясь, как вертлявая тварь во время гона. Тело Себастьяна прошивало разрядами возбуждения и похоти: разум отказывался играть в такую игру, а все существо уже давно корчилось от нестерпимого желания хоть сейчас, много лет спустя, поверить в возможность обладания давно повзрослевшим, но все же мальчиком. Моран готов был выть от раздрая внутри. Игра… Сладкая, жаркая, запретная. Словно на какое-то время вернуться в гараж на окраине Sleepy Oaks и нагнуть на верстаке того, бессовестно дрочащего, сидящего напротив, подростка. Сегодня можно. Это только игра. Малыш Джимми так любит играть… — Папочка… — снова хныкнул Мориарти, и с Себастьяна в один миг слетело оцепенение. Он ненавидел этот блядский, детский голосок. Его охватывала паника, а сердце начинало молотить в горле совсем не от возбуждения. От ужаса. — Прекрати немедленно, Джеймс! Меня не заводят твои тупые игры. — Ты что-то сказал, Себби? — Мориарти уперся ладонями ему в грудь и приоткрыл рот от удивления. — Мои тупые игры? То есть, когда тебя трахал Лучано и слюняво сюсюкал на итальянском, это были не тупые игры? Когда он вылизывал твой зад, мешая слюну с елейным Sei il grande amore della mia vita* — это были не тупые игры? Себастьян с трудом сглотнул ком в горле и хрипло бросил, отвернувшись к темной Темзе, уходящей к горизонту: — Джеймс, ты… Он побоялся продолжить, опасаясь, что горячие слезы, подкатившие к глазам, лупанут вопреки всем запретам. Доставлять очередное удовольствие Мориарти у него не было желания. Джеймс с гримасой брезгливости на лице спрыгнул на пол, мягко опустившись босыми ногами на нагретые солнцем доски, прикурил сигарету и отошел к дальнему краю террасы. Краем глаза Моран наблюдал за ним и отметил, насколько тот был нелепый и смешной. Сутулый, с немного выпяченными вперед бедрами, отчего казалось, что Джеймс маленький горбун. Этакий Квазимодо из секретного криминального собора, в котором он живет своей жизнью со своими внутренними демонами. Его походка была похожа на шажочки усталого страусёнка-подростка: Джеймс сильно не утруждался сгибать колени, а просто лениво раскидывал ступни в стороны. Внутри Морана кольнула жалость — снова стало трудно дышать. Любовь, странная, больная, тревожная, схватила за горло и принялась тихонько душить в наказание. Себастьян вдруг понял, что обознался: Тьма спутала мысли и напустила тумана. Для Себастьяна он навсегда останется тщедушным подростком, острым на язык, с завораживающим влажным взглядом. Это ему, Себастьяну, можно и нужно взрослеть и жить в своих годах. Для Мориарти это табу. В Джеймсе живут двое. Джеймс — всё тот же мальчишка, сидящий под кистями акации и влюбленный в него с отчаянным, ошалелым безумием. Такого Джеймса Мориарти даровано видеть только ему, Морану, и невозможно однозначно утверждать, в наказание или в награду. Джеймс сделал глубокую затяжку и выпустил струйку дыма вместе с пустым и бесцветным: — Тебе было больно? — Не извиняйся. — И не собирался. Боль — очищает и … Моран горько усмехнулся и оборвал его на полуслове: — Тогда я святой. Джеймс оглянулся, пристально посмотрел ему в глаза и, наконец, улыбнулся гадко и порочно. Растянул губы, оставляя взгляд циничным и надменным, а потом запрокинул голову вверх, словно вдруг решил полюбоваться неторопливыми облаками. Его шея, такая беззащитная, с бледной тонкой кожей. Её так хотелось трогать губами, вылизывать, оставлять едва заметные метки от слишком жестких поцелуев. Но лишь только мысли Морана приобрели ясность и возбуждение, напрочь смытое обидой, стало возвращаться, взгляд ледяных карих глаз снова влип в его лицо. Джим надменно поджал губы и двинулся к нему. Замерев напротив, он сморщил нос и презрительно фыркнул. — То-о-гда я свя-я-той… — Он передразнил Себастьяна тошнотворным гнусавым голоском и добавил, оглядываясь по сторонам с деланным интересом: — Кто-то тут сомневается? Не бывает святых, не сожравших огромной кучи дерьма. Надеюсь, ты не станешь отрицать, что твоя куча — это я? И жрать ты её будешь до самого конца, жадно и самозабвенно, пресвятой Себастьян. Он присел на край стола, потушил сигарету о дно пепельницы и, зацепившись указательным пальцем за пояс джинсов, подтянул Морана к себе. Положив ладони на его обнажённые плечи, он продолжал буравить взглядом его лицо и криво усмехаться. — Каждому — своё, — улыбнулся в ответ Себастьян. — Я могу приступать? Пожалуй, не буду откладывать на потом, вдруг дерьмо остынет? Моран протянул руку и приспустил пижамные брюки Мориарти вниз, освобождая не до конца напряжённый член. Сколько раз в своих снах Джеймс проделывал это: нажимал на плечи Себастьяна, принуждая его опуститься на колени. Сколько раз он дрочил на такие картинки пред внутренним взором и коротал под свои сдавленные стоны бессонные ночи. В ту минуту, на террасе пентхауса в центре Лондона, он чувствовал, как рот наполнялся слюной, а губы покалывало от желания целоваться взасос, сталкиваться языками, и прикусывать до боли жёсткие, податливые губы Морана. Но желание глумиться над ним, размазывать ежечасно за то, покрытое давностью лет, предательство, было сильнее. Мориарти слегка задержал дыхание, боясь, что сердце замолотит слишком громко и Себастьян его просчитает: снова примет за неразумное дитя и отвергнет, как это было тогда, в прошлой жизни. Оставит его подыхать в своем безумии, плутая в кромешной темноте. Поколебавшись мгновение, он сделал то, о чём так долго мечтал: надавил на покатые плечи, заставил Себастьяна опуститься на колени и удивился, насколько послушно тот подчинился бессловесному приказу, точно ждал его долгие годы. Моран смотрел ему в глаза снизу, покорно и кротко. В синеве взгляда плескалось желание и внимательное ожидание. Старательный, прилежный воин, скрупулёзно исполняющий приказы. Личное, самое драгоценное оружие Джеймса Мориарти. Его тыл и его настоящий дом. Почти его персональный тайный код из шести букв, который скрывает настоящее имя, данное при рождении. Наконец, после долгих мытарств, его собственное возлюбленное «ничего» превратилось в целый мир. Жаль только, что жизнь так и не научила маленького Джима им умело владеть. Джеймс обхватил свой член пальцами и лениво двигал рукой, выдерживая мучительную паузу. Дрочил перед лицом Морана, упиваясь своим превосходством. Сдвинув крайнюю плоть, он притянул ладонью голову Себастьяна ближе к своему паху и провёл напряженным членом по его небритой щеке. Приподнял пальцами за подбородок, вздёрнул выше и смазал головкой по приоткрытым губам, вглядываясь не моргая в лазурную покорность. Джеймс понимал, что вот сейчас время настоящей игры. Эта манкая и такая сносящая мозг кротость и подчинение — самая виртуозная игра Морана. Он позволяет ему делать это с собой. Позволяет размазывать себя тонким слоем и сгорать заживо от безропотности и смирения. Прирученная дикая тварь разрешала уничтожать себя снова и снова, чтобы потом возродиться из пыли и пойти на новое заклание ради забавы своего хозяина. От этих мыслей, в которых не было и доли сомнения, сухой ветер начинал гулять под кожей, обжигая колкими порывами каждый нерв. Малейшее движение, даже вздох, причиняли муку и отдавались в тугой, налитой пульсирующей кровью, плоти. Джеймс нетерпеливо толкнулся головкой члена в рот Себастьяна и хрипло сказал: — Можешь попробовать свою личную кучу дерьма на вкус. Себастьян не отводил взгляда и ловил каждый едва заметный оттенок в карих, темных, как омуты, глазах. Джеймс смотрел, как зачарованный, вниз и видел свой член между его губ. Розовый язык Морана лизнул головку, ловко собрав первую солоноватую каплю, и очертил ореол на границе сдвинутой крайней плоти. Пробовал, разгонялся, дразнил. Шало петлял, трогая кончиком уздечку, и отзывался на любое чуть заметное вздрагивание Джеймса, размашистым протягиванием по всей длине от мошонки до уретры. У Джеймса слегка звенело в ушах от накатывающего волнами наслаждения. Хотелось ворваться в горячую влажность рта Морана, упереться в мягкое горло и тихонько, не торопясь, потрахивать его, входя лишь наполовину. Пропихивать за щеку, скользить головкой по зубам и любоваться видом своего члена, блестящего от слюны: растягивать удовольствие до синих звёздочек перед глазами, а потом засадить одним толчком на всю длину и заставить захрипеть. Себастьян словно услышал его мысленные намерения и слегка приоткрыл рот. Джеймс въехал со стоном и немного потерялся, на секунду прикрыв глаза. Моран втянул сразу жёстко и умело. Помогая себе одной рукой, он приспустил свои джинсы и начал трогать себя. Не дрочил, а именно неторопливо перебирал пальцами поджатые яйца, оттягивал мошонку и поглаживал упруго льнущий к животу ствол. Дождался, когда Джим откроет глаза, и поймав его не слишком сфокусированный взгляд, с силой сомкнул ладонь на своем члене и подался вперёд, вбирая напряженную плоть Мориарти глубоко в горло. Джеймс растворился в пространстве. Вцепившись побелевшими пальцами в край стола, он царапал толстое стекло бездумно и отстранённо. Пальцами свободной руки он путался в волосах Морана, собирал в горсть вьющиеся пряди и с силой тянул к себе. Постанывал в такт заданному ритму и стекал вниз, в покорную синеву глаз, почти рыдая от невозможности справиться с собой. Его лизали, сосали, втягивали, сжимали. Джеймс размашисто вбивался в огненное горло Себастьяна и плавился, ощущая в своей заднице твёрдые уверенные пальцы. Его брали со всех сторон, и ноги предательски дрожали в коленях. Джеймс тихо скулил и послушно насаживался уже на три пальца, таранящих его сзади, чтобы хоть немного ослабить напор спереди. Упершись в плечи Морана, он уже ничего не контролировал. Он подставлял всего себя, широко раздвигая ноги и оседая, отчаянно пытаясь настойчивее подмахнуть бедрами и усилить давление на простату. Он прогибался в пояснице, выписывал задом размашистые круги, отталкивая бедром мешающий стол от себя. Как бесноватый, съехавший с катушек, он царапал атласную кожу на плечах Морана коротко подстриженными ногтями, а пальцы второй руки ошалело сосал, стараясь заполнить тянущую пустоту в пересохшей глотке и заглушить рвавшиеся из пылающего нутра крики. Еще пара толчков вперёд длинных дерзких пальцев Морана внутри, и Джеймса накрыло так, что он выскулил в лондонское небо блаженное «Себби…» и содрогнулся, выплескивая из себя больную, вязкую муть. Его била крупная дрожь, и он героически старался устоять на ногах, завалившись набок и упершись ладонью в прохладу столешницы из стекла. Жадно хватая воздух ртом, он едва смог приподнять тяжелые, словно налитые свинцом веки, чтобы увидеть, как его член продолжают посасывать, выдаивая всё до последней капли. А потом Себастьян начал кончать сам. Движения блуждающей руки стали резкими, дыхание рваным. Он дрочил на его глазах впервые за всё время, проведённое бок о бок. Дрочил, с вызовом глядя ему в глаза. Молча, без криков и стонов, кончил, нечаянно попав парой капель горячей вязкой струи Джеймсу на голую ступню. Они, не размыкая взглядов, выравнивали дыхание. Наконец, Мориарти пришёл в себя и снова обрёл былые небрежность и превосходство. Он выпрямился, потрепал Морана по щеке и хрипло процедил: — Папочка доволен… Себби — хороший мальчик. Сколько раз потом он будет жалеть об этой выходке? Она засядет в его мозгах тупой, нарывающей занозой на всю не слишком долгую жизнь. Себастьян молча поднялся с пола. Сгрёб его так, что у Джима не было возможности даже поднять руки, чтобы защититься. Свободной ладонью, скользкой от теплой спермы, Моран омыл его лицо, щедро размазывая липкое семя по шее и груди Мориарти. А потом заткнул его ртом, впился в распухшие губы, глубоко протолкнул свой язык и начал вылизывать ему нёбо, оставляя во рту вкус его собственных выделений. Подкатила дурнота и потемнело в глазах: Мориарти вдруг ошалело понял, что перебрал с экспериментами. Впервые в жизни его поставили на место, пнули, как беззубого щенка, что тявкал на бойцовую псину, смертельно уставшую в драке без правил.***
Джеймс вышел из душа мрачнее ноябрьского лондонского неба. Нарочито громко прошлёпав босыми ступнями по наборному паркету, он появился в дверном проеме кухни и замер, зажав в кулаках концы полотенца, висящего на шее. С небрежно вытертых волос стекала вода и превращала в темноту плечи, затянутые в жемчужный шёлк длинного халата. — Я планировал позавтракать в городе. Слишком много дел, а ты развёл здесь вот это всё… Тон его был ожидаемо недовольным и ворчливым, но Моран, который хлопотал у плиты, улыбнулся, услышав, как громко Джеймс сглотнул голодную слюну. Ароматы омлета с ветчиной, тостов и кофе витали по огромной кухне-столовой. Себастьян уверенно справлялся с блестящей хромированной утварью и ловко накрывал на стол, выставляя перед своим проголодавшимся Князем приготовленный завтрак. Неловкость за свою несдержанность в утреннем сексе на террасе причудливо смешивалась с приятным ликованием. Честно сказать, если бы в жизни была доступна комбинация клавиш Ctrl+Z, он бы ни за что не удалил из памяти прошедшее утро. За изумлённо-виноватый взгляд Джеймса, в котором застыли слёзы отголосков бурного оргазма, и вид дрожащих зацелованных губ, Моран был готов отдать остаток жизни. Теперь он точно видел всё! Джеймс молча и с аппетитом ел, а Моран едва сдерживал улыбку: его Великий князь был явно озадачен. "Бедный малыш. Я тебя просто выеб так, как ты этого выпрашивал долгие годы. Ничего, это пройдет. Прости меня, Джимми. Клянусь, я буду терпимее к твоему ребячеству. Но кончал ты роскошно!" Наконец, он сказал: — Я просмотрел утренние газеты: оказывается, сэра Гордона застрелили во Флориде? При чем здесь Хадсон? Джеймс уставился на него огромными тёмными глазищами, словно старался проковырять взглядом черепную коробку. Уж очень хотелось гению криминала знать все мысли своего Хранителя! Себастьян был решительно настроен на примирение и вновь постарался разрядить обстановку разговором на тему, так заинтересовавшую Мориарти с самого утра: — Кстати, не ты ли мне говорил, что у Хадсона огромные долги и помимо увлечения мальчиками, он рьяный завсегдатай казино в Монте-Карло? — Он уже давно не усложняет себе жизнь и прекрасно зависает в Ипподроме**, а долгов у него действительно много. Скажу больше — главного его кредитора сейчас жёстко трахнул на террасе его отвратительный сожитель … и это было… весьма не дурно. — Джеймс положил в рот ломтик ветчины и с полным ртом продолжил, самозабвенно играя пренебрежение и равнодушие. — Хадсон должен мне около миллиона и исправно платил проценты. Гарантом был сэр Дориан Гордон. И если вонючий старикан Хадсон решил действовать по принципу "нет гаранта-нет кредита", то я, вероятнее всего, сегодня стану обладателем пикантного заведения с крутыми шлюхами в подвале, а бедняга Хадсон поймёт, что его принцип не слишком жизнеспособен. Но мне кажется, что эта история с душком. Собирайся, Моран, мы едем в "Курицу и яйцо" — хочу посмотреть на свой новый актив. — Странно, что я ничего не знал об этом. — Тебя тогда не было. Джеймс выплюнул фразу с таким металлом в голосе, что Себастьян почувствовал холодок, скользнувший узкой змейкой из мурашек по позвоночнику. Обида. Она засела внутри Мориарти и затаилась, закиданная настоящим временем, как хламом на старом чердаке. Но стоило дать повод, приоткрыть слуховое окно — пятно света плещется на забытый тайник и тот начнет смердить, как прикопанный лисицей задушенный кролик. Себастьян неторопливо убирал со стола. Ему удалось "переключить" Мориарти с одной проблемы на другую, более привычную и перманентную. Гораздо удобнее глумиться над Себастьяном за старые грехи и получать от этого всю палитру удовольствия и удовлетворения. Но Моран понимал, что лишь только Джеймсу представится возможность уединения, он будет копаться в себе ещё очень долго, анализировать, где допустил ошибку. Его будет преследовать свой собственный вкус, запах липкой спермы на лице и оргазм, сломавший его волю. Его маленькому Джимми сейчас был доступен почти весь мир, и он совсем забыл, что у всего есть предел. Даже у покорности.