Зарисовки по паре СильверФлинт, по большей части модерн!АУ

Сильверу рядом с Флинтом страшно, как никому иному. Он не боится дула его мушкета, не боится теплой от палящего морского солнца и вражеской крови сабли, не опасается его резко брошенного косого взгляда, от которого кишки переворачиваются в животе и липнут к хребту. Он боится того, что в голове капитана, и того, что в его душе. Флинт движется вперед на одном лишь желании и силе воли. Когда Сильвер смотрит на него, он видит, как тот бежит, как срывается в пропасть и как взмывает над ней, звериным нутром раздирая свою плоть и сущность, чтобы пересечь ту бездонную прорву пространства, что отделяет его от цели. Каждый раз, видя оскал, кривую усмешку и мрачный взгляд своего предводителя, душа Джона замирает, при представлении о том, что может оказаться препятствием на его пути, и осознании, что Флинт поставит его на свою полку с самыми драгоценными книгами, где уже стоит миссис Барлоу и другие, кто был до нее. Ощущение власти в руках, которое срывает с рыжеволосой головы корону, но не может спасти того, кто держит ее, вселяет в него еще больше отчаяния — он не хочет становится очередным, редким томиком в кровавой коллекции капитана Флинта. Сильвер наблюдает это раз за разом. Как капитан хмурится, вздыхает и делает несколько шагов, отходя в сторону. Его взгляд стекленеет, дыхание становится тише, и он весь словно не здесь, не в этой комнате, каюте, не на этом клочке земли. Кажется, что даже не в этом мире. Джон не знает, что происходит в такие моменты, представляет, что думают окружающие, и смеет лишь предполагать, что в тот самый момент, когда Флинт поднимает голову, готовый предложить решение или приказать сделать к нему первый шаг, он видит на мгновение перед собой не их. Каждый раз, когда этот человек готовится перевернуть их небольшие мирки жизней, встряхнуть и, возможно, даже разрушить, он видит старые тени Лондона, поместья, своей крошечной спальни, и одного-единственного человека, любовь к которому до сих пор служит ему несгораемым топливом. Сильверу из раза в раз кажется, что это именно так, и это то, что пугает его, когда он стоит рядом с капитаном — какое лицо у главного демона такого человека, как Флинт. И, растерзай его морской осьминог, как скоро эта стена из прошлого рухнет, оставив им всем способного на невозможное зверя, жаждущего лишь покоя. Сильвер задается этими вопросами все чаще. С каждым пройденным рядом с капитаном шагом, ему делается все сложнее принимать решения. Он сам походит на него — сам обладает силой и властью того же сорта, но он не одержим и не пьян ей, а потому всякий раз, отхлебывая из кружки горького марева горя, моря и проблем, он осознает, что сможет в любой момент сплюнуть, утереть лицо тыльной стороной ладони и, со скрипом отодвинув стул, покинуть эту дерьмовую таверну, прихрамывая на прокаженную ногу, ставшую одной из тех плат, что он принес за жизнь рядом с Флинтом. А за тем все рушится. Последние песчинки в часах проскальзывают в стеклянное горлышко и, упав на горстку своих предшественников, замирают там, ожидая, когда часы перевернут и они снова обрушатся вниз, чтобы оказаться в очередной раз погребенными теми, на которого прежде падали сами. Сильвер ощущает себя так, словно его мир только что перевернули и это он летит на стеклянное дно, чтобы быть стремительно придушенным тем, что навалится сверху — так же стремительно и неумолимо, как исчез, в жизнь Джеймса возвращается Томас Гамильтон. Сильвер возвращается в их дом на берегу, желая сообщить хорошие новости о судне и товаре. Нога в новом протезе ноет с особенной страстью, опаляя его вспышками боли, как шлюха — комнату в борделе прошлой ночью. Но каждый шаг, приносящий ему лишь страдание, кажется лишь щепотью соли, брошенной в море, до того момента, как он ступает на порог и входит под крышу. Джон должен признать, что представлял себе человека, сотворившего и высвободившего Джеймса Флинта из лейтенанта МакГроу иначе, но не узнать его с первой минуты не удается. И дело не в том, что капитан милостиво описывал ему Томаса, когда Сильвер просил, и даже не в том, что он видел один его портрет, случайно уцелевший во время пожара в доме миссис Барлоу. То, как Флинт смотрит на него, говорит Джону больше любых слов и предложений из них составленных. Вокруг, словно он вновь упал в холодное, ночное море, смыкается оглушающая, пустая тишина, шумящая далекими и ничего не значащими звуками, и становится нечем дышать. Ему приходится опереться на косяк, чтобы не рухнуть на пол, и мир вокруг, вместе с ним, как-то совершенно диковинно оживает. Флинт начинает кричать, их голоса с чужим в этом месте человеком перекликаются, сливаются, образуя дико бьющую по вискам какофонию ужасных звуков. Сильвер видит, как капитан яростно жестикулирует, как он шипит и снова срывается на крик, как по его заросшим недельной щетиной щекам прокладывают себе путь влажные дорожки слез и как Томас вздыхает, качает головой в ответ, направляясь на выход из дома после тихого флинтовского «Убирайся из Нассау.». И все это время он стоит, привалившись к косяку, оживая лишь в тот миг, когда, минув его, человек, питавший все прошедшие годы капитана Флинта горем, покидает их дом. Вокруг становится неожиданно тихо, и, выдохнув, почти не нарушив сложившуюся тишину, он ступает дальше, оставляя за каждым вторым своим шагом звук стукающего о пол металла протеза. Джеймс вскидывает голову и смотрит на него. Смотрит так, что у Джона сводит под ребрами, стягивает тугой узел, и делается страшно, когда он ласкающе опускает ладонь на чужую щеку, стирая соль и воду, недостойные его капитана. Когда он обнимает, прижимает к себе этого ненормального человека, успокаивает его трагедию и топит ее в себе, говоря что-то, с чем Флинт сначала спорит, а после соглашается, и за что тихо благодарит, ему делается страшнее, чем было все это время. Страшнее, чем в каюте на том галеоне, страшнее, чем теми ночами, когда капитан совершал набеги на города с авангардом, страшнее, чем за всю пройденную ими войну. Он неожиданно для себя осознает, что для него Флинт перестал давно быть Флинтом, и стал Джеймсом, и что теперь, когда призрак Томаса Гамильтона наверняка в прошлом, он сам до конца стал для капитана Джоном. Тем Джоном, что не Сильвер, квартирмейстер или плут, а тем Джоном, что теперь будет служить для него новым топливом. Ему страшно теперь, потому что он не желает быть тем, кто станет причиной угасания капитана Флинта, и тем, кто убьет Джеймса МакГроу.