Зарисовки по паре СильверФлинт, по большей части модерн!АУ

Джеймс просыпается на солдатской койке от удара под дых. Кашель рвется из груди, и он задыхается в подушку, чтобы не перебудить солдат вокруг. Никто не проявит сочувствия или сожаления к выскочке без благородных корней. Скорее, он нарвется на новые насмешки, без того уже вытрепавшие нервы. Джон бессильно роняет ведро с ночными помоями, прибиваясь спиной к стене и сползая по ней. В голове гудит, он не слышит ни криков матери, ни возмущенных возгласов какого-то мужика, которому под ноги полилась параша. Ему неожиданно делается так худо, что желание задавится становится почти невыносимым. Слезы катятся по щекам, руки мелко трясутся, пока в голове мутные, горькие, просоленные образы рвут сознание, и ладонь холодит тяжесть мушкета. Его отпускает так же резко, как накрыло, но паршивое чувство, перемешанное с тревогой, не проходит. Кто-то, возможно, в другой стране или даже на другой суше, хочет вынести себе мозги, и Джон не представляет, через что тот должен был пройти, чтобы это желание было столь всепоглощающим. МакГроу замирает, не донеся кружку с брагой до рта. Ему кажется, что его бьют в спину, что в нее целятся и он оборачивается, с долей затравленности во взгляде осматриваясь вокруг. Солдаты кутят и развлекаются после схода на сушу, и никому нет до него дела, но чувство не проходит. Бег, колючий ветер в лицо, остро обжигающая холодом земля под ногами и страх. Дикий, звериный, с каким он сталкивался лишь в бою, когда впервые вдохнул полной грудью смерть. Это все принадлежит тому, другому, и он не в силах это поменять. Не в силах даже дать ему понять, что он не совсем один. Вечер оказывается безнадежно испорчен, и даже кусок не лезет в глотку. Джеймс уходит из трактира раньше всех, посильнее запахнув камзол и хмуро сверля дорогу взглядом. Джон просыпается с ощущением бескрайней радости и легкости. Промокшая солома камеры, в которой он сидит за мелкое воровство, не кажется ужасной и тошнотворной, как прошлым вечером. Его всего охватывает такое счастье, что хочется выругаться, крикнуть, удариться покрепче о стену, чтобы тот, кто утопает в этом нежном, горячем чувстве разделил его боль и негодования. Потому что жжется, горит под ребрами обида, зависть, горечь за то, что он в своей жизни не познал такого, не попробовал на вкус, не захлебнулся, сладко обезумев. Джеймс распахивает глаза, непонимающе смотря на Томаса. Щека горит почти до слез и все тело скручивает удовольствие сильное, горькое, яркое и сжигающее. Стыд накрывает лейтенанта с головой, пока растерянный Томас провожает его, отсевшего на другой конец кровати, взглядом. От занимавшего всецело разум желания не остается и следа. Джеймсу до желания выпороть себя плетьми стыдно за то, что он ощутил это, ощутил чьи-то руки, губы, удары, желания, пока был с лордом, когда тот был в нем. Посмотреть в глаза Гамильтону было так тяжело, пожалуй, еще тяжелее лишь увидеть там понимание и всепрощение. Джон запинается на ровном месте, едва не роняя корзину с овощами. Всего за миг ему кажется, что мир рухнул. Раздробился, оставив от себя лишь режущие ноги осколки, и сердце пропускает удар. Ему приходится сойти с дороги, опустившись на землю и закрыв голову руками, потому что кажется, что вот сейчас на нее свалится небо. Отчаяние и решимость, горечь и ярость, болезненная любовь, все это переполняет его, не отпуская в течении нескольких часов, когда он двигается медленно и почти не слышит мир вокруг. Флинт поднимает голову от книги. В капитанской каюте тихо и прохладно, за бортом шумит ночное море, но он уверен, что почувствовал легкий, теплый бриз, а грудь переполнял заливистый, почти по-детский радостный хохот. Чувство ему уже столь чужеродное и дикое, что капитан Моржа передергивает плечами, сбрасывая с себя этот морок, радуясь его краткосрочности. Джон захлебывается во сне той кровавой, жестокой, расчетливой местью, что настигает его. Ему не удается открыть глаза, состояние меж сном и явью столь яркое и удушающее, что он едва можно вдохнуть полной грудью, когда то отступает. Даже после почти полностью переведенного куска мыла и до боли затертых в ледяной воде рук, ему мерещится живая, не успевшая остыть кровь.