«Мне жаль» и другие слова, написанные на могиле отца

За высокими окнами гостиной в апартаментах, которые для Хакса сняла секретарь мачехи, день начал клониться к вечеру. Он сидел, глядя на стопку голопроекторов перед собой, и не решался их включить. Хакс был в смятении. Сегодняшний день настолько выбил его из колеи, что он никак не мог вернуться в привычное состояние. Он думал, что давно покончил с детскими обидами — перерос их, оставил позади. Но один-единственный разговор с мачехой и несколько записей, которые сейчас лежали перед ним, разрушили эту иллюзию. Он не хотел знать, что Брендол, самый безразличный родитель из всех возможных, мог рассказать на этих записях. Но и проигнорировать их было выше его сил. Хакс ещё помедлил, цедя бренди — за обедом он едва смог заставить себя съесть половину стейка, — а затем решительно достал один из проекторов и активировал его. В воздухе над столом всплыло изображение крепкого коренастого мужчины, затянутого в щеголеватый мундир и уверенно стоящего в привычной парадной стойке, заложив руки за спину. Голограмма не лучшим образом воспроизводила реальность, но даже по ней Хакс увидел, сколько у Брендола прибавилось морщин на лице и седины в бороде с тех пор, как он видел его в последний раз. Запись началась без всяких предисловий. — Думаю, слухи о моём состоянии быстро дойдут до тебя. Ты наладил неплохую сеть информаторов, но всё же впредь будь осторожнее. Если я сумел вычислить минимум двоих твоих людей, внутреняя разведка при желании найдёт и остальных. Хакс глотнул бренди. — Есть в этом злая ирония — всю жизнь пользоваться мозгом, как инструментом, чтобы достичь власти, а затем, получив её, потерять инструмент. Брендол Хакс, на тот момент ещё член Высшего командования Первого ордена, задумчиво склонил голову к плечу. — Врачи клянутся, что сделают всё возможное. Но сами эти клятвы говорят о многом — моё время ограничено. Впрочем, я постараюсь с толком использовать отпущенный мне срок. Ты пока ещё капитан, Армитаж, и они ещё смогут спихнуть тебя с дороги, если я сейчас сойду с дистанции. Но пара моих долгоиграющих планов должны сработать в самое ближайшее время. Так что я верю в то, что успею задержать их, пока ты идёшь вперёд. Команд… Хакс хлопнул ладонью по кнопке, выключая проектор. Семь лет назад он служил в чине капитана в исследовательском институте на Тенторе. Он курировал развитие программы подготовки штурмовиков, а параллельно собственноручно отбирал молодых, подающих надежды инженеров, которые впоследствии стали костяком группы разработчиков Старкиллера. Тогда он думал, что исключительно его хитрость и некая доля везения помогали ему держать проект в секрете, пока не чертежи не стали пригодны для того, чтобы презентовать их Верховному лидеру. Как оказалось, у везения, которое привело его к генеральским нашивкам на рукаве, было имя. Хакс щедро плеснул себе бренди и наугад выбрал из контейнера другой голопроектор. На этой записи Брендол выглядел непривычно. Он сидел в кресле, запахнутый в длиннополый халат, и, как сам Хакс сейчас, держал в руках стакан с алкоголем. Только даже по голограмме было видно, как у него трясутся руки. — Я никогда не рассказывал тебе о Дане, да ты бы, наверное, и не понял. В первые недели после эвакуации с Арканиса ты постоянно звал её по ночам. Сейчас я понимаю, что это была просто трусость — молчать о твоей настоящей матери и пытаться заставить Маратэль заменить тебе её. Но что мне ещё оставалось делать? Хакс подался вперёд. Брендол говорил тяжело и путанно. Было явно, что развивающаяся болезнь всё больше подтачивает его речь и память. — У неё были такие красивые волосы — мягкие и золотистые… Золотые, как вспышка, в которой сгорел тот челнок. Хакс закусил губу. — …Никто не виноват. Был бой, и это была случайная мина. Может быть, даже наша — я не знаю… Не один тогда корабль подорвался — мы не досчитались двести двадцать восемь… нет, двести тридцать восемь людей, в том числе сорок три гражанских, по результатам эвакуации. Дана… Брендол на записи сдавленно вздохнул и поднёс стакан к губам. Хаксу показалось, что он услышал, как стекло в дрожащей руке клацнуло о зубы. — Сегодня тебе дали полковника и представили к награде… Дана была бы счаслива. Не награде, нет — тому, что ты улыбаешься на том голофото, которое разместили в новостях. Ты так похож на неё, Армитаж, когда улыбаешься. Хакс не выдержал и прервал запись. За окном сгущались сумерки, а внутри Хакса — паника. Он не хотел этого видеть. Он не желал слышать застарелые признания. У него была чёткая картина мира, в которой они с отцом существовали в параллельных, не пересекающихся плоскостях. И наблюдать, как эта картина трещит по швам, как осколки плоскостей складываются в новую картину… Нет, это было совсем не тем, что требовалось Хаксу. Он нервно прошёлся по гостиной, переступая через длинные тени, которые отбрасывал переплёт окна. Он больше никому ничего не должен — он выполнил пожелание мачехи и забрал дневники отца. Теперь в его распоряжении будут деньги, а значит, будут техника, корабли и войска. Он вернётся на фронт и окунётся в войну. В стихию, для которой он рождён. А это… Все эти мелодраматические фразы и старческий бред так и останутся лежать в коробке, уже не способные что-то изменить. Хакс кивнул своим мыслям и вновь опустился в кресло, включая ещё одну запись. Он вздрогнул, когда высветилась голограмма, и даже не сразу понял, кто перед ним. В сутулой фигуре сильно похудевшего мужчины с гривой неопрятных волос и растрёпанной бородой с трудом можно было распознать грозного когда-то Брендола Хакса. Старик с записи, казалось, даже не понимал, что ему нужно делать. Но вот он встряхнулся, поднял голову и заговорил, пусть глухим, но знакомым голосом. — С каждым разом это всё тяжелее, Армитаж. Мой мозг… Мне действительно кажется, что голова с каждым днём становится всё легче, а мозга в ней — всё меньше. Брендол пожевал губами и постарался выпрямиться. Запись была плохого качества, словно отражая состояние человека, изображённого на ней. — Маратэль скрывала от меня, но я всё же узнал. В моменты просветления я отлично помню, как пользоваться голонетом… Мне жаль, что так получилось со Старкиллером. Я знаю, как дорог тебе был этот проект, как много ты в него вложил, сколько ты корпел над ним… Знаешь, всё случается, Армитаж. Неудачи, позор, боль, даже опала — всё это происходит. Не бывает несокрушимых — есть несокрушённые несмотря ни на что. Всё, поверь, всё, что не смерть, можно пережить. Я… Изображение пошло рябью, сгорбленная фигура на мгновение выпала из кадра. — …справишься. Ты справишься, сын. Я знаю это, я знаю тебя. Ты… Хакс забыл, как дышать, до рези в глазах вглядываясь в дёргающуюся голограмму. — Не знаю, увидишь ли ты эту запись или нет — не важно. Ты сильный, ты со всем справишься. Я дал тебе лучшее, что мог. Прости, если этого было недостаточно. Дряхлый, разбитый болезнью человек на плохо записанной голограмме улыбнулся той старой — молодой — улыбкой, которую почти забыл Хакс. — Что бы ни случилось, я люблю тебя, Армитаж. Храни тебя звёзды. Тень Брендола наклонилась вперёд, к записывающему устройству, словно он пытался из прошлого дотянуться к Хаксу и погладить его по щеке. — Я… Этот отрезок записи, в отличие от предыдущих, был беспощадно чёток. Поэтому Хакс слишком явно наблюдал мучительную трансформацию, которая происходила перед ним. Лицо Брендола, мгновение назад осмысленное и полное жизни, вдруг обмякло, помертвело — глаза забегали, челюсть расслабилась, пальцы протянутой вперёд ладони затряслись. Годы болезни разом навалились и раздавили сидевшего перед голопроектором человека. Он поднял дрожащую руку и неловко почесал косматую бороду. — Я… Кто включил его? Дана, милая, это ты? Хакс вздрогнул. — Дана, иди сюда. Это ты включила проектор? Человек на записи больше не был Брендолом — не выглядел и не звучал, как он. Это был всего лишь испуганный старик, затерянный в собственных разрозненных воспоминаниях. Человек, настойчиво звавший женщину, которая давным-давно была мертва. Мертвец призывал мертвеца. Хакс почувствовал, что у него заклокотало в горле. — Дана, ты хотела связаться с доктором? Он ведь говорил, что всё в порядке и показатели третьего триместра в норме. Дана, где ты? Скажи, что с ребёнком всё в порядке, Дана! Где ты?.. Запись мигнула и погасла. За окнами по эстакаде неслись гравициклы и спидеры — в Согрум-сити наступила ночь, расцвеченная миллиардами огней. Их неверное мерцание, напоминающее свет плохо записанной голограммы, бросало призрачные блики на стены тёмной гостиной. Хакс сидел в кресле, не в силах пошевелиться. Он тупо смотрел перед собой на выключенный голопроектор и пытался собраться с мыслями. Послания от отца что-то надломили в нём, он чувствовал это. Впервые в жизни он желал чего-то настолько страстно — выжечь, вытравить, уничтожить новое знание, — что чувствовал, как задыхается. — Ну спасибо, отец. Хакс, преодолевая оцепенение, рывком поднялся из кресла. И вдруг, неожиданно для самого себя, схватил круглую плашку проектора и с остервенением швырнул её в стену. — Спасибо! — заорал он в пустую темноту. Та не ответила. — Лучше бы ты сдох, чем записал всё это! — Хакс поперхнулся смехом. — Но ведь ты и так сдох! В горле клокотала желчь, в груди налился комок боли, словно он пропустил прямой удар под дых. Как в детстве, когда он не выиграл свой первый бой. Коротко взвыв, Хакс смёл со стола поднос с бутылкой и стаканами. Звон металла и растёкшийся по гостиной запах бренди будто спустили какую-то пружину. На пол полетели ваза, постамент с чьим-то бюстом, этажерка, а затем и стол. Отброшенное с дикой силой кресло врезалось в декоративную витрину с растениями и, развалившись на части, упокоилось в месиве зелени и осколков стекла. Второе кресло полетело прямиком в окно, но транспаристил был куда крепче изящной витрины, поэтому окно осталось целым, чего нельзя было сказать о кресле. Хакса трясло. Зрение сузилось до крошечного пятна перед глазами, и ему казалось, будто он смотрит сквозь прицел винтовки. Как когда-то в юности, на стрельбах в академии. — Крифф, — хрипло выдыхал он, — спасибо, крифф тебя задери! Он метался по квартире, как нексу в клетке. Он расшвыривал, разбивал, раздирал всё, до чего мог дотянуться или поднять. В голове гудела и насмехалась пустота. Хакс не желал её слышать, поэтому заглушал её треском, грохотом и собственными проклятиями. «Почему так», «почему он не мог просто, крифф, заткнуться и унести это всё с собой в могилу», «зачем», «зачем», «за…» — Зачем?! Хакс очнулся от боли. Несколько мгновений он тупо рассматривал смазанный красный след на стене прямо перед собой. И только потом, чувствуя наливающуюся жгучей тяжестью правую руку, он обратил внимание на стёсанные до мяса костяшки. Он ударил стену. — Звёзды всемогущие… До чего он себя довёл? Даже Рен в своих попытках обуздать собственное буйство до такого не доходил. Не разносил в щепки целое помещение и не наносил себе увечий. Хакс чувствовал, будто ему в сердцевину заложили заряд и его разворотило взрывом. Как нутром наружу вывернуло. Он рухнул там, где стоял, и прижался спиной к стене. — Спасибо… — едва слышно прошептал он и уткнулся лбом в колени. Бурлящая столичная жизнь и не думала замедляться с наступлением ночи — за высокими окнами по-прежнему сновал транспорт, светили огни, а корабли в порту заходили на посадку и собирались на вылет. В фешенебельном многоквартирном доме система звукоизоляции работала идеально, поэтому никто не мог услышать тихий безнадёжный вой, который издавал одинокий человек, скорчившийся в углу разгромленной комнаты. Квартиру наводняла темнота. Она молчала.