Записки инсайдера

«Если я сейчас возьму себе чужое счастье, то Бог не даст мне мое».       Обстановочка в студии та еще. Воздух немного поскрипывает, разбивается о ладони, заползает под пальцы вперемешку с вдохновением.       Хосок сидит напротив, пялит глаза в монитор, и очень уставший, очень разбитый, но удовлетворенный до пота на висках. Он красивый. Такой красивый, даже если сонный или непричесанный. Идеальный просто. Им бы любоваться, но всякий раз пальцы сжимаются в желании вмазать по лицу, испортить это улыбающееся сияние. — А ты меня немного недолюбливаешь, да? — смеется Хосок, разваливаясь в кресле. — Есть чуток, — не отпирается Донхёк. — Чего так? Я тебе что-то сделал? — Хосоку интересно узнать, чем же он навлек на себя гнев великого продюсера Суприма. — Ничего не сделал, — Донхёк опускает голову и, тряхнув выбеленной челкой, бьет себя ладонями по коленкам. — Я недолюбливаю тебя за то, что ты можешь сделать. И за то, что ты наверняка сделаешь.       Хосок снова смеется. Он все понимает, прекрасно понимает. Потому что все эти взгляды, быстрые, острые, исподтишка, они мимо него не прошли. Но зато уже много времени проходят и будут проходить мимо того, кому они на самом деле предназначаются. — И ты прямо уверен, что сделаю, да?       Хосок медленно подходит к Донхёку и упирается ладонями в его согнутые коленки, наклоняется к его лицу. — Ты боишься, что я обижу человека, которого ты любишь, да? И поэтому недолюбливаешь меня заранее?       Донхёк вздрагивает и поднимает на него взгляд. — Или ты недолюбливаешь меня за то, что этот человек любит меня? А не тебя?       Датчик на двери вспыхивает, показывая, что кто-то собирается войти. Хосок жмет кнопку разблокировки и впускает в студию Намджуна. — Ну, как вы тут? — интересуется лидер, теребя Хосока ласково по волосам. — Нормально, — чуть хрипло отвечает ему Донхёк и прячет порозовевшее лицо. — Этот трек готов.       Тонкая высокая фигура заполняет сразу все пространство. Дышать не дает. Давит. От взгляда на Намджуна тоска расползается по рукам и ногам больной истомой.       Оптограммой под веками те далекие мгновения, когда еще…его опущенные ресницы, вздрагивающие сначала в непонимании, потом в испуге, потом в жалости и бесконечном, болезненном, добром сочувствии.       Донхёку сочувствие не нужно. На хер это сочувствие! На хер все вообще, если эти ресницы вздрагивают не по нему. Если они трепещут не по нему. Если они мокнут под набегающими каплями. Не по нему. — Отметим? — многозначительно достает Джун плоскую бутылку, в которой плещется янтарно-кровавое, как супримовские мысли. — Неа, — делано лениво поднимается из кресла Донхёк. — Не сегодня. Нат тудей, как говорится.       Джун улыбается ямочками ему. А кажется, что все равно Хосоку. Блядскому Хосоку, у которого мерцание в глазах, улыбка теплая и решимость бороться до конца в многозначительном взгляде.       Донхёк делает все идеально. Всегда. Во-первых, не умеет иначе. Во-вторых, чтобы, блять, знали, что только он один такой, чтобы зависели и восторгались. Чтобы иметь рычаги.       И гребанный этот хикстейп тоже идеально. Чтобы просто… потому что… Потому что разочарование в глазах Намджуна разорвет ему сердце в клочья. А так хотя бы восхищение. Хотя бы благодарность. Раз уж не любовь. — Джуни, я бы тебе пару наработок показал, потом, как… как сможешь… ты… — бормочет Донхёк, хватая куртку и объемную сумку, из которой торчит куча проводов штекерами наружу. — И… ты новые синхайзеры не смотрел еще? — Я загляну к тебе вечерком, — кивает Джун, а сам пальцы в шевелюру хосочью запускает.       Нарыв внутри дергается и грозится прорвать прямо здесь. И так, блять, херово, а еще эти длинные тонкие пальцы в волосах.       Дверь мягко щелкает, оставляя Хосока с Джуном в студии наедине. Джун, пользуясь случаем, притягивает Хоби к себе, усаживает уютно на коленки, сжимает бока несильно, нежно, так, чтобы заныло в низу живота от предвкушения.       Хосоку интересно, знает ли Джун, догадывается ли… Знал ли когда-то вообще? Но не скажет. И не спросит. Потому что не хочет даже зерно мысли заронить, даже мгновения дать усомниться. Потому что не уверен, что выиграет, что, если вдруг начнется охота на монстра, он выйдет победителем с трофеем.       А охота на монстра, кажется, начинается…