***
— Знаешь, он был очень красивый. Глубокий, синий, многогранный и многослойный, как сама Вселенная, — хрипло начинает Намджун, и Хосок заинтересованно вдыхает, устраивается возле лидера поудобнее, сплетаются ноги, впаиваясь друг друга — так всегда начинаются те самые «разговоры перед сном», которые потом еще долго трепещут на краю сознания, срываясь в сон, а утром приятно томят что-то там, за ребрами, напоминаясь. — Кто «он»? — шепчет Хосок, и от его дыхания невесомая волосинка на груди Намджуна беспокойно взлетает, но тут же покорно укладывается обратно. — Бриллиант. — Намджун смеется, убирает Хоби челку со лба и шепчет ему куда-то в самый уголок глаза, — Совсем такой как ты. Твой тезка, между прочим. Его тоже называли «Надеждой». — А я многогранный и многослойный? — хихикает Хосок. — Даже не представляешь, насколько. — Намджун на секунду замолкает, а потом продолжает. — Глубокого сапфирово-синего цвета, многогранный, и все эти грани скрещиваются где-то там, внутри его синевы, своими отражениями, образуют новые линии и ребра, и вот уже непонятно: что в нем настоящее, какие углы и грани реальны, а какие — лишь оптическая иллюзия. Хосок тянется рукой к прикроватной лампе и выключает ее, зажигая тем самым на коже Намджуна миллионы невесомых светлячков: льющаяся в окно токийская иллюминация рассеивается по телу Джуна, вспыхивает, дрожит, и сам Намджун от этого кажется каким-то сказочным, как и история, которую он рассказывает. — Это какой-то сказочный бриллиант? — Нет, вполне реальный, — Намджун проводит указательным пальцем от кончика чуть вздернутого острого хосокова подбородка, пунктирной дрожью очерчивает на сливочной коже темные окружия сосков, и тянет ленту приятных мурашек в мягкую впадину пупка. — Вот, вроде бы, смотришь на него: синий. Синий же? Но, чем больше вглядываешься, тем больше теряешься в этом мельтешении черных и белых пятен и бликов, и уже совершенно непонятно, есть ли у этой драгоценности хоть какой-нибудь цвет? Можно ли в его случае вообще говорить о цвете? Применима ли к нему такая категория вообще? Положи его на ровную белую поверхность, и тут же вокруг него расцветет голубое, неоновое кольцо отблеска. И то ли нимб тебе мерещится в этом, то ли дрожание адского неонового пламени. Ты смотришься в него — и он отражает тебя, да не просто отражает, а преломляет в тысячах гранях, и эти тысячи тысяч отражений могут как умножить то, что отражают, так и рассеять, разделить, размести на тысячи осколков и кусочков. Только подумай: ты смотришься в него с ненавистью — и видишь в ответ ненависть, умноженную на вечность. Ты смотришься в него с любовью — и видишь миллиарды миллиардов отражений любви. Хосок слушает заинтересованно, затаив дыхание, и это дыхание легкими ласкающими толчками перекатывает по обнаженному животу Намджуна возбуждающее тепло. Намджун тянется рукой к темной чуть взлохмаченной макушке, настойчиво кладет ладонь на затылок и притягивает, увлекает к себе Хоби, у которого лицо — концентрированный интерес и ожидание сказки. Поцелуй выходит недолгим, но требовательным и, таким… констатирующим: мол, вот он я, все еще здесь, и ты — рядом, правда ведь? Но Хосок смешливо мычит в поцелуй, высвобождается, уголком рта требуя продолжать рассказ. — Каждый, кто хоть раз видел его, становился одержимым: ему хотелось заполучить его себе, стать обладателем этого бриллианта, внутри которого спрятана целая Вселенная, и ради этого они готовы были пойти на все, даже на самое страшное. И тогда вместо Вселенной они смотрели внутрь бриллианта и видели синюю бездну. И бездна смотрела на них. — Какой кровожадный бриллиант! — смеется Хосок. Он выцеловывает узоры на втянутом животе Намджуна, шепчет каждой родинке что-то сокровенное и немного стыдное, и Намджун улыбается, заливаясь краской от того, насколько хриплым становится его голос, когда наполняется счастьем. — Первое преступление, на которое люди пошли ради того, чтобы обладать им, — его украли из храма бога Рамы, — заговорщицки сообщает Намджун, стягивая мягкие пижамные штаны, чуть тревожа костяшками пальцев гладкую нежную кожу на пояснице Хосока. — Думаешь, ему хотелось этого? Он украшал статую бога и считался священным, и индусы утверждали, что этот камень может принадлежать или богу, или никому. В этом убедились и самый блестящий Король за всю историю королей, и самая несчастная Королева за всю историю королев, и даже человек, который дал камню свое имя, обрек этим на несчастье не только себя, но и все поколения своей фамилии. Намджун договаривает последнюю фразу на надсадном выдохе, его слегка потряхивает от пылающего жара в его паху, он подтягивает Хосока, ухватив за талию, под себя и заглядывает в темный омут его глаз, наполненных сейчас тягучим темно-коричневым возбуждением. И навстречу его взгляду распахивается не просто взгляд — две темные космические прорехи во времени и сознании окутывают, давят до приятной тошноты, укутывают, и только мелкое сладкое покалывание в самых кончиках пальцев напоминает, что он все еще в реальности. Хосок смеется, резким движением переворачивает Намджуна на спину, взбирается сверху: — Он был так жесток, этот строптивый бриллиант с именем «Надежда», — смеется он. — Вовсе не жесток, хотя и натворил немало бед, — у Джуна возбуждение уже не накатывает медленно нарастающими волнами, как морской прилив на фоне розового заката, — оно уже пропитывает каждую клеточку, струится по каждой вене и собирается в плотный твердый клубок внизу живота. — Хоби, прошу тебя, мы не можем… Нам же в аэропорт через два часа… Но Хосок непреклонен: он удерживает запястья Намджуна прижатыми к бедрам, накрывает ртом концентрированное возбуждение, а потом поднимает голову и строго командует: — Рассказывай! Намджун издает встревоженный и одновременно предвкушающий стон, и Хосок вновь опускает лицо, продолжая сладкую пытку, в которой губы с чарующей родинкой на самом краешке скользят по теплой коже, по пути оголяя все «тревожные» кнопки. — Камень… Ах! — Намджун не может сконцентрироваться, но Хосок хмурит брови и требует продолжать, — Камень… его пытались подчинить себе… сломать… придать нужную форму и огранку, окружить другими бриллиантами… Хосок поднимает глаза, и Намджун на секунду застывает от того, какая горечь плещется в его взгляде. Такая горечь может плескаться только в глазах того, которому пришлось стать самому камнем, чтобы не подчиниться и не сломаться, чтобы не потускнеть за другими бриллиантами. — Он попадал в руки талантливейших ювелиров, — продолжает Намджун и запрокидывает голову, потому что Хосок не жалеет ни его ощущений, ни эмоций, и истязает его, дразнит своим остреньким юрким языком, ощупывая влажным кончиком, кажется, каждую складочку и ложбинку. — Ах, Хоби… Но тут же, в ответ на сердитое мычание, продолжает: — Но те, кто знал толк в настоящих драгоценностях, нерешительно отступали, хотя находились и смельчаки, пытавшиеся подчинить себя силу камня. Его покупали друг у друга за страшные деньги: он побывал за свою историю и украшением, и игрушкой, и орудием мести, и выражением любви, но ни один из владельцев «бриллианта надежды» не был счастлив с ним. Намджун выдыхает и выгибается, отпуская в уютную влажность рта Хоби свое возбуждение, высвобождая его, делясь им сполна с тем, кого любит. Хосок смеется, ловя языком белые разлетающиеся росчерки, и Намджун вдруг открывает для себя тайну своего собственного «бриллианта надежды». — Знаешь, в чем главная ошибка всех этих людей, Хоби? — говорит он, когда лежит, откинувшись, на скомканных простынях, — Они все считали бриллиант камнем. Пусть, драгоценным, невероятно красивым и ценным, но все же камнем. А он — не камень. Но Хосок слышит его как через толщу воды — он у Намджуна на бедрах сжимает цепкие сильные пальцы, они тянут, дразнят, ласкают, раскрывают и не дают увернуться, сбежать, и сбегать Намджуну и не хочется — хочется ринуться навстречу, впустить в себя и дать себя заполнить. И Хоби кажется, что весь его внутренний, тщательно выстроенный и слаженный мир сейчас начинает двигаться, увлекая двигаться за собой и Намджуна, раскачиваясь, как лодка посреди океана в шторм, и от этого непрерывного движения так хорошо, что кажется, будто самая сильная волна подхватывает и выносит маленькую лодку на самую вершину блаженства. — Что же он, если не камень, Джуни? — стирает ласково Хосок капельки пота над верхней губой Намджуна, пока тот пытается отдышаться и спрятать за ресницами влагу наслаждения и тотального ощущения счастья. Намджун поворачивается к нему, всматривается в его лицо, в эти глаза, глубокие, как самые неоткрытые галактики. — Бриллиант Хоуп был и остается маленькой Вселенной, заключенной в синем кристалле, — говорит он и целует чуть вздернутый немного капризный, но совершенный в каждом своей изгибе нос, — Вглядись в него — и у тебя голова пойдет кругом от того, как много среди его граней жизни, энергии, силы. Кому может принадлежать целая Вселенная, Хоби? Разве у нее может быть хозяин?***
А когда упакованные чемоданы поскрипывают кожаными боками, толпясь у выхода, и только темный силуэт Хосока, задумавшегося у панорамного окна, напоминает о том, что в этих стенах только что случилось что-то очень сильное и красивое, Намджун подходит к нему со спины, ловит ресницами мигающие по ту сторону оконного стекла огоньки и шепчет на ухо — так, чтобы услышал только тот, кому нужно это услышать: — Знаешь, что стало с «бриллиантом надежды», Хоби? Хосок заинтересованно оборачивается, и Намджун, хихикнув, ловит его губы в свою улыбку. — В итоге он так никому и не принадлежит. Он все еще сам по себе. Украшение, достойное короля, но королей, достойных Хоупа, так и не оказалось. — А что сейчас с ним стало, Мони? — Хосок, кажется, не дышит, замирает, ожидая ответа. — Он выставлен на всеобщее обозрение в одном американском музее, Хоби, — улыбается Мон и ласково треплет отросшую челку Хосока. — На него смотрят люди: каждый день в музей приходят те, кто хочет полюбоваться на этот замечательный сапфирово-синий бриллиант, заглянуть хотя бы одним глазком в его Вселенную, поклониться его божественному происхождению. Это немного напоминает камню те времена, когда он сиял на груди бога Рамы четыреста лет назад, а люди приходили, чтобы поклониться ему. Он вспоминает об этом, улыбается и, кажется, еще больше сияет под лучами прожекторов и вспышек. Наверное, в этом и состоит тайна «бриллианта надежды» — он приносит счастье и радость, пока принадлежит всему миру сразу и никому конкретно. Хосок разворачивается, руки взлетают и ложатся на плечи, прижимают смеющееся лицо Намджуна к своему, и целует, целует, передавая по молекулам воздуха всю до капельки трепетную нежность.***
В салоне машины тепло, душновато, но уютно в своей безопасности, и это — то, что нужно сейчас. Профиль Хосока выделяется на фоне черного окна, покачивается вместе с движением автомобиля, бликует, режет реальность острой линией носа. Намджун смотрит и задыхается от ощущения материальной, настоящей, истинной красоты, которую видит перед собой и которая — о, боги! — осязаема. Хосок оборачивается, смеется, спрашивает, почему Мон так смотрит, дурачится. Намджун кладет указательный палец ему на губы, чуть тронув кончиком родинку над верхней губой. Заставляет замолчать. — Я хочу спросить, — говорит он еле слышно. — Мне страшно, но непонятно до сих пор: почему ты все еще со мной? Я не могу отделаться от мысли, что это не навсегда, и ты все-таки когда-то принесешь мне несчастье, разбив сердце в мелкую крошку. Почему ты до сих пор со мной, Хоуп? — Потому что ты разглядел во мне Вселенную?