Записки инсайдера

90% твоих забот — воображаемое болото, которое ты создал сам

      Если честно, вся жизнь Юнги — это несоответствия.       В детстве его представления о мире не соответствовали, как потом выяснилось, этому самому миру. Не то чтобы это как-то сильно зацепило Юнги, но было неприятно осознавать, что прав мир, а не он.       Когда начало писаться, и музыка стала формироваться не под пальцами, а сначала в мозгу, а потом уже отскакивать от клавиш, Юнги понял, что то, что он собирается транслировать миру, не соответствует тому, что выходит в итоге.       Как это происходит?       Почему рваные лоскуты внутри грудной клетки вдруг пропитывают суетливые строчки не тоской, а решимостью, не обреченностью, следствием которой, вообще-то, и являются, а каким-то безумным бахвальством и откровенным пацанством, ведь писал-то их человек, измученный самокопанием и тем, что никогда не знает, как правильно.       Юнги понимает, почему мелкие так любят свои стрелялки. Потому что там есть правила. Хотя бы там — есть. Но не в их общей жизни, где вообще ничего и никаким правилам и законам не подчиняется. Так проще. И Юнги было бы проще, потому что… — На! — протягивает ему с порога Джин длинный пумовский пуховик. — На рыбалку едем.       Джин смеется, пихает локтем хёна Юнги, приехавшего специально ради мелкого брата, потому что Сокджинни считает, что всем срочно нужно слиться с природой, и старший брат должен при этом присутствовать, не взирая на аврал на работе. Поэтому хён смотрит пытливо, пытается высмотреть, что именно будем сегодня вытаскивать из нутра Юнги и забрасывать вместе с поплавком подальше в серую водную гладь. — Ничего не поймал! — заявляет Джин потом.       Так ведь и не ловили.       Несоответствия. — Я хотел читать рэп — в итоге мэйкапю лицо и танцую на сцене. — И читаешь рэп. — Я хотел бросаться в лицо правдой и открывать глаза другим на свою реальность… — У тебя с другими реальность общая, малой. Возможно, ты ее видишь лучше. Возможно, они. — Я не подписывался уговаривать малолеток любить себя. Я мечтал о какой-то другой миссии… — А если кроме тебя больше некому?       Хён крутит в пальцах железные палочки, у него глаза грустные, но на губах всегдашняя улыбка.       У Джина улыбка такая же. Мысли, видимо, тоже. — Помнишь, ты говорил, что мы все заблудились в этом мире, потому что оказались в мире без правил?       Юнги оборачивается.       Честно говоря, не думал, что тогда он говорил вслух, ну да ладно. — Долго миру без правил нельзя. Кто-то должен начать диктовать новые. Может, это будешь ты? Ну… тем, кто начнет? Может, любить себя — это как раз первое правило?       Хён смеется.       Ему, понятно, все это умилительно, пафосно. Он же взрослый. — Я знаю, чего он боится, — смеется хён. — Он боится, что наступит однажды день, когда ему присвоят другой номер, и он перестанет называться Плутоном.       Есть только одно соответствие в жизни Юнги, которое встало изначально и закрепилось в пазах, как лучший в мире паззл.       Острое ребро балконного порога врезается снаружи в гибкую подошву резиновых тапочек. На нем прикольно раскачиваться, позволяя силе тяжести перетягивать на свою сторону то одну половину тела, то другую. И, если раскачиваться, не так больно. Потому что если остановишься, то ребро будет врезаться, врезаться, врезаться в подошву, пока не разделит тебя пополам.       Чтобы не было больно, чтобы пополам не разорвало, приходится раскачиваться.       Но потом наступает вечер — один-единственный вечер в череде безумно занятых месяцев, полных душных студий и клубов табачного дыма. За панорамным окном суетливо вспыхивают рекламные щиты и вывески, за спиной в недрах огромной пустой квартиры хлопает мягко входная дверь, и по мере того, как приближаются поскрипывающие о паркет шаги, одна за другой загораются в нишах потолка голубоватые лампочки.       В этот момент Плутон остается Плутоном. Он становится им заново.       Потому что — Знаешь, хён, вот почему такая реакция, а? Я просто немного высветлил фотку, а они уже пишут, что я заболел, заморил себя диетами, меня обижают в группе и я собрался разорвать контракт с агентством.       Чимин сгружает пакеты на широкую столешницу, отпускает ручки, и апельсины предсказуемо выкатываются из пакетов и рассредоточиваются по полу наутек. Каждый раз — одно и то же.       Юнги улыбается. — Знаешь, хён, кто-то написал, что «Тэхёнову мазню сильно переоценивают» и что «Бигхит снова попытается наварить миллионы вон на каждом высере своих пацанов». Это жестоко, правда? Тэтэ рисовал всю ночь, весь перепачкался в синюю краску, чтобы утром сфотографировать и… А они…       Юнги запускает пальцы в шевелюру, скребет макушку, и вспоминает, как в детстве пытался стать легендарным скульптором, поэтому превратил свою комнату в липкое от пластилина подобие студии, а каждую гениальную, на его собственный взгляд, загогулину тащил матери с категорическим требованием выставить ее на лучшую полку в доме как будущий хит Сотбис. Легендарным скульптором Юнги так и не стал. Оказалось, что двух дней для такой головокружительной карьеры маловато. А на дольше терпения у Юнги не хватило.       Тэхёна же убедить обнародовать свое творчество в твиттере оказалось сложнее: мальчишка более замкнут, стеснительнее во всем, что касается личного, нутряного. — Слава богу, что Тэ не читает комментарии, да? — подает он Чимину корзину для овощей. — Знаешь, хён, Хосок обнаружил у себя странную болезнь. Ну, это он так сказал. Говорит, «если я приезжаю к родителям, то я едва высиживаю семейный ужин — меня буквально срубает в сон, и проспать могу запросто пару суток, прерываясь только на туалет и водички попить».       Юнги выдыхает с облегчением. Не надо так внезапно и без предупреждения упоминать имя Хосок и слово «болезнь» в одном предложении. — Сказать ему, что мы все этой болезнью страдаем? — хихикает Чимин. — Знаешь, хён… — «Знаешь, хён?», «Знаешь, хён?» — передразнивает его Юнги. — Ничего твой хён не знает… Такое чувство, что все вокруг всё знают лучше… — Не надо так, — останавливает его Чимин, прикладывая руку к губам. — Они говорят, что было бы лучше, если бы мы распались. Нам же было бы лучше…       Юнги таращит глаза из-за теплой ладошки, и Чимин освобождает его губы, чтобы тут же поцеловать легонько, будто просит, чтобы ему дали досказать. — Они говорят, что любят нас, и поэтому им невыносимо смотреть на то, как нас продают по частям и ниточкам, что вокруг нас развели слишком много коммерции, что надо нас распустить, расформировать. Чтобы мы разбежались все в свободное плаванье и держались подальше от Банпиди и друг от друга. Они говорят… Они говорят, что мы стали чудовищем, хён.       Юнги открывает рот и собирается что-то сказать, но раздается звонок в дверь, и он, вздохнув, шаркает ногами к планшетке домофона.       Из распахнутых дверей лифта, откуда раньше бы высыпали мальчишки беспокойным горохом, шагают серьезные, немного уставшие парни, но при виде именинника все пять лиц озаряются теплотой, которая подсвечивает красивые лица изнутри, делая еще красивее. — Мин Шу-у-у-у-у-га! — верещит Хосок, не стесняясь, и дергает пивную банку за кольцо как гранату. — Разреши тебя отхэппибездить! — Ай, макнэ! — орет, извиваясь, Юнги, в поздравительных объятиях растущего не по дням, а по часам Чонгука. — Когда ты уже купишь себе нормальный стол и нормальные стулья? — задается вопросом Намджун, между делом обрушивая в холодильнике полку с овощами. — Ой-ёп! — Иди-ка, друг, — смеется Джин и колотит Юнги по плечу так, что вот-вот вколотит в земную поверхность и начнет продвигаться в сторону острова Святой Елены. — Поздравушечки! Где тут мои щечки! Дай-ка мне их потереби-и-и-ить! У-тю-тю-тю! — Знакомьтесь, наш старшенький, — бурчит Юнги, но улыбается своими покрасневшими щеками счастливо. И зовет: — Тэ! Ты где?       Тэхён выныривает из-за лестницы, по перилам которой только что скатился наперегонки с макнэ, только что упал, тоже с макнэ наперегонки, а теперь потирает ушибленный бок, но макнэ в этом деле ему не соперник, ибо приземлился все-таки на обе ноги, как планировал. — А?       Юнги приобнимает его за плечи ласково: — А где мой подарок?       Тэхён хлопает глазами, открывает, было, рот… — Я хотел попросить, чтобы ты нарисовал для меня что-нибудь, что я мог бы повесить в спальне, — наклоняясь к его уху, шепчет Юнги.       Глазёнки Тэхёна вспыхивают такой жгучей радостью, что Чимин с другого конца комнаты расплывается в улыбке, глядя на этих шушукающихся двоих. — Правда? — у Тэхёна дыхание перехватывает. — Ты хотел бы, чтоб у тебя дома висела моя картина?       Тэхён разворачивается на пятке, уже готовый рвануть к мольберту и начать ваять прямо сейчас, но Юнги мягко останавливает его за локоть. — Не торопись. Я хочу, чтобы ты подождал особого вдохновения, чтобы получилась картина специально для твоего хёна из Дэгу, хорошо?       Тэхён кивает часто-часто и уносится к Чимину, булькая радостью на ходу.       Юнги оглядывает лениво копошащуюся гостиную, в которой вдыхает полной грудью тихий размеренный праздник — такой, когда не накрываются специально столы, когда никто не суетится у плиты, когда никто не носится, расправляя последние складки перед приходом гостей… Когда праздник рождается в тот момент, когда просто собираются вместе все элементы паззла.       «Они говорят, что мы стали чудовищем, хён» — звучит в ушах Юнги голос Чимина.       Перед его глазами родное теплое чудовище расправляет свои лапы, силы которых даже само оно пока не осознает. Доброе и прекрасное чудовище, которое так и будет всю жизнь оправдываться за то, что так не похоже на других. — Хён-хён-хён, ну отда-а-а-ай, — доносится со стороны чудовища. — Ты не уме-е-еешь, отдай камеру… — Руки, макнэ! — рявкает со стороны чудовища, — Нет в жизни ничего такого, чего не умел бы твой старший хен! — Это ты Сондык-хёну скажи, — хохочет со стороны чудовища. — Так, заткнулись все, я скажу тост, — серьезнеет со стороны чудовища. — Не хотел бы забегать вперед, но у меня будет для хёна совершенно особенный подарок, — хвастливо звенит со стороны чудовища. — Тэ, ты «забежал вперед» минимум раз пятьсот за последние полчаса, так что уже захлопнись, — раздражается со стороны чудовища.       Чудовище разворачивается и смотрит на Юнги шестью парами глаз: — Ну? — Моё чудовище, — ласково шепчет Юнги.       И идет в самые его горячие гостеприимные лапы.