Записки инсайдера

      20 минут до начала…       Уже зеленые лампочки на пульте отрикошетили звуковые всполохи от видеодорожки. По рядам прокатилась волна пульсирующей энергии, круто замешанная на голосах многих тысяч счастливых людей, собранных в одном месте. Прошибает дрожью и бросает в жар — каждый раз как впервые.       Вчера мне позвонил Джиён. Прознал, что меня взяли в команду звукачей бантан, и долго воспитывал по телефону, чего и как. — Не тяни, выводи сразу, он может испугаться, если не услышит себя достаточно полно в мониторе…       Я смеялся.       Ну не в первый же раз я с мальчишками работаю, ну, в самом деле! — Не надо Хоби давать второй план, чего ж вы так, блять, бздите-то все, а? — орал он в трубку. — Каждый раз слышу эти подзвучки, и каждый раз у него такое лицо разочарованное, как будто он понимает, что вы ему не доверяете. Доверяйте Хоши, он справится! — Хорошо, хорошо… — За мелкого я не переживаю, мелкий справится… — Джиён вздыхает где-то там, в своем Канвондо, — но ты все равно будь начеку, потому что эта зараза одаренная может начать импровизировать на пустом месте. — Ну и? — Ну и поддержишь, если что. Мне тебя учить что ли?       Вздыхает. Замолкает на секундочку. — Только не перегибай. Не лезь, если можно не лезть. Пусть они сами. Это их марка, и они должны ее держать. Сами.       Вот такой вот разговор.       Много еще чего говорил. В основном, по мелочевке, которую я и без его сварливой задницы знаю. — Сокджинни как там? — интересуется вдруг. — В рабочей форме, — успокаиваю. — Позавчера так свой сольник бахнул, я аж всплакнул. — Хорошо… — вздыхает счастливо трубка.       5 минут до начала…       И почему именно сейчас все эти джиёновы увещевания начали всплывать в памяти и отсвечивать?       Слышу в наушнике потрескивания. — Хён… — осторожно окликает в свой микрофон Чимин. — А? — вслушиваюсь в простуженный немного гундосый голос. — Я сам попробую, ладно? — у него уверенности в голосе — ноль целых, ноль сотых, если честно. — Без поддержки. — Уверен?       Наушник замолкает. — Ладно, — не дожидаюсь я ответа. — Если что, у меня палец на бегунке, ты знаешь. — Ага, — кажется, я даже вижу, как он кивает там, под сценой, в обтянутых баннерами импровизированных коридорах переходов. — Хён, — окликает уже, мигнув огоньком на пульте, Чонгук. — Это Гукки. — Знаю, — улыбаюсь я. — Меня не глуши, если что, ладно? — И меня, — подхватывает в наушнике голос Джина.       Я киваю (больше — сам себе) и кидаю быстрый взгляд на табло обратного отсчета. — Собрались, парни, — выдыхаю в динамик рации. — 3-2-1-погнали!       Для зрителя в зале первая минута концерта обрушивается сразу всей мощью звука на головы.       И только на меня она обрушивается установившейся звенящей тишиной.       Все звуки будто тонут в вакууме, отходят на второй план, и только семь звуковых дорожек — семь голосов — это то, что я сейчас слышу и то, что сейчас действительно важно.       У Намджуна петля «мадонки» съезжает сразу же. Эх, говорил же я сонбэ, надо было «шейки» со старых шуровских поснимать и сюда приладить — те системки были подешевле, но крепления у них были в разы толковее.       Блять!       Ладно, Намджун сориентируется, у него справа в корзине радиомикрофоны лежат, дотянется, надо будет.       У Тэтэ пот градом, очки еще эти его отсвечивают — вообще непонятно, что за эмоции на лице. Но, вроде, все ровно, если бы еще он не подвизгивал, где не попадя.       Сейчас батут начнется.       Смертушка моя.       А! Сонбэ страхуется, все лишнее замьютил, а то сейчас такие звуки могут в колонки понестись — оглохнешь.       Ржу сижу. Выпустили малышню в песочницу. А мне потом их одышку глуши. Но все равно прикольно. На моськи их довольные смотреть прикольно.       Так, сейчас собрались.       Кричу хёну, чтобы вывел мониторы громче, пацанам ни хрена не слышно из-за гула и визгов зрительного зала, а начало у трека тихое, можно проебаться.       Нормально, вступили.       Тэхён как-то неуверенно сегодня поет, словно прощупывает свои возможности.       Джин стабилен, это радует.       Вглядываюсь обеспокоенно в лицо Чимина.       Камера берет его крупным планом, он поднимает глаза и смотрит.       Мне в глаза смотрит.       Я знаю, что мне в глаза. — Ну, давай, родной, пробуй. Я рядом.       Голосок чистый, тонкий, нежный. Конечно, такими голосами баллады записывать в стерильной студии, а не перекрикивать стадионы. Такие голосочки — они на вес золота. Их любая простуда подточить может. Мороженое не вовремя съел — и сам себя подвел. Этим бы тембром в кино романтических героев озвучивать.       Мальчишка справляется.       Изо всех сил (где он их только наскреб, с температурой под сорок-то?), но справляется. Глаза на экране крупным планом — широко распахнутые, взглядом — прямо в нутро.       И вдруг в этих глазах такое отчаяние.       Будто паника вязью через весь взгляд: «Хён, я, кажется, не смогу!». — Сможешь! — шепчу, стиснув зубы, а палец на бегунке вспомогательной дорожки аж вспотел.       Казалось бы, чего уж проще то? Вывел аккуратненько дорожку плюсом, и мальчишка вздохнул с облегчением.       Любой другой мальчишка. Но только не этот.       Потому что этот, услышь он хоть на секунду звучащий параллельно плюс, сразу рухнет в своем самоуважении к своим же собственным ногам в пыль. Заест себя самого ощущением собственной никчемности, выплачет все глаза и будет грызть изнутри самое себя, требуя карабкаться все выше и выше, учиться и учиться, работать и работать, пока однажды не вытрясет из себя всё до крошки.       Я мог бы. По соображениям качества концерта, ради общего дела, мог бы…       Но снова слова Джиёна всплывают в мозгу. «Не лезь, если можно не лезть. Пусть они сами. Это их марка, и они должны ее держать. Сами».       Паника в глазах Чимина буравит мне душу.       И я… блин, я все понимаю, но…       Палец дрожит на дорожке…       Чимин набирает воздуха, берет первую ноту, и… я уже сейчас слышу, что не возьмет… сорвется…       Блять! — … нэ унмёнин голь… — врывается в динамик голос Чонгука, — … донт смайл он ми, лайт он ми…       Взгляд Чимина сверкает настороженностью, а потом тает, узнавая фирменную легкую надсадность мелкого.       Голос макнэ летит над стадионом, и, будь я романтиком или художником, я нарисовал бы, как он подхватывает на свое крыло чуть растерявшегося Чимина и несет над зрительскими рядами, поддерживая, подхватывая, оберегая… — … ноеге тагасоль су опсыникка, — подхватывает Джин. — … нэген пуллочжуль ирыми опсо…       Я одергиваю руку от пульта, пальцы свело от напряжения, разминаю ладонь, не переставая вглядываться в лицо Чимы. — Хён, — окликает позади парнишка из команды светотехников. — У нас там правый фонарь косячный. Не пойму, начал шарашить против ритма. Я его лучше вырублю пока, да? Хён! Ты плачешь, что ли?       Быстро остывающие соленые капли затекают за воротник.       С хера ли бы я плакал?       Это моя работа, подумаешь… — На, хён, — протягивает мальчишка салфетку. — Там Седжин-сонбенним тоже всплакнул за кулисами, ничего, бывает.