Сразимся за сцену?

POV Виола Мысли. Не хочу думать, не желаю, чтобы они лезли в голову. Нужно сосредоточиться на номере. Я выхожу на сцену. По ощущениям, будто это не деревянный пол, а черепичная крыша, с которой можно упасть, лишь посмотрев вниз на жёсткую землю, до которой лететь и лететь. Поэтому я и не смотрю — не думаю, мне хватает ума оставить ненужное на потом, а сейчас забыть её и всё с ней связанное. Кланяюсь зрителям, получаю положенные аплодисменты, открываю крышку фортепиано и сажусь за инструмент. Вдыхаю и выдыхаю. Выравниваю спину и расправляю плечи. Зрители больше не будут ждать. Начинаю играть. У меня полностью пустая голова, такая лёгкая, такая тупая, так приятно не думать. Людвиг, кажется, что я тоже оглохла как и ты сейчас. Смешно! Действительно забавно, что я сейчас ощущаю себя глухой, когда слышу все звуки от клавиш, на которые нажимаю. Каждую нотку, каждый аккорд, а людей — ни одного. Кто-то кашлянул? — не знаю, у кого-то зачесался затылок — плевать, всё равно не слышу, кто-то обсуждает меня с рядом сидящим зрителем — насрать! Я глухая, меня слышно?! Глухая! Слушайте, обременённые даром слуха, слушайте то, что играет вам глухая до чужих эмоций. Слушайте! — Прости, — смешная, я тебя не слышу! — Я не хотела… — молчи, не видишь, я глухая?! — Это вырвалось само собой… — заткнись, заткнись, заткнись! — Мне показалось, что у тебя истерика, я не подумала… — Закрой свой рот, умоляю, молчи, не говори ничего, позволь мне доиграть и убежать! Она стояла за кулисами в метре от фортепиано, инструмент скрывался за тканью самих кулис и зрителям была видна только я и педали, на которые всё время участвовали в игре. Рядом с ней было ещё человека четыре, а ей было всё равно на них. Какая детская наивность, я не видела её в ней раньше. Это так весело! Так весело, что хочется плакать! — Я… — что ты пытаешься мне сказать ещё? Я не хочу о тебе думать сейчас, мне нужна только музыка, а не ты. — Эм… Ты… — Отстань от меня, — шепчу я, прижавшись к инструменту так, чтобы волосы прикрыли моё лицо. Нельзя разговаривать во время выступления, это оскорбление зрителя, а я слишком культурна в их отношении, — извращенка, — сквозь зубы процеживаю я, сдерживая нервозный крик, который так и норовит вырваться — сама не знаю от чего. Она перестала говорить. Началась кульминация, которой, по сути, здесь нет, но для меня всё произведение — одна большая кульминация, состоящая из взлётов и падений. И сейчас я взлетаю. Наконец-то я могу вложиться, не отвлекаясь! Наконец-то! Ха-ха! Я стала двигать полностью всем телом, вальсируя с инструментом. Хотя… Это не вальс, это что-то более страстное, но в это время очень сложное, тяжкое и полётное. Балет. По мне плачет психушка, плачет, плачет, плачет. Сейчас мои глухие уши слышат как кто-то расстроился, фортепиано… Нет, это её всхлипы. Но тем четверым всё равно, а может быть они не слышат. К лучшему. Её не будут трогать. Хотя, какое мне до неё дело? Почему я пытаюсь о ней забыть сейчас, но только о ней и думаю?! Скучай, Виола, заставь её и фортепиано плакать своим равнодушием и холодом, чтобы всех пробрало. Чтобы даже крысы рыдали и восхищались. Играй, чтобы это видела Алла, чтобы она подавилась. Я закрываю глаза и делаю круговые движения шеей, наслаждаюсь музыкой, в то время, как чувствую, что позвонки хрустят. Сладко ощущать это в такие минуты. Необычно. Понимаю, что мои щёки горят, ноги замёрзли, а рук я уже вовсе не чувствую и они живут отдельной жизнью. Но это так приятно, так чудесно осознавать, что я жива, что я не труп. Облизываю пересохшие губы, вновь наклоняясь вперёд, прикрывая лицо прядями. Хочу их отрезать, чтобы не мешались, но не буду. Играю. Просто играю для себя. Хочу играть для себя, чтобы никто не слышал, кроме меня. Кроме меня и Этель, чтобы она тоже слышала, чтобы её уши получили наслаждение, чтобы её сердце сжималось из-за того, что я делаю пальцами на клавишах. «Ты мне нравишься» — тихое, нежное, но отчаянное и такое забавное! Такое детское и наивное… Почему-то сказанное мне, а не парню… Но мне этого не нужно. Не нужно пустых слов и обещаний, которые испарятся при первой же возможности. Мне не нужны признания сейчас и никогда не будут. Всё. Я падаю, кульминация кончилась. Остаётся только доиграть… Последние такты. Последнее, вдыхаю, жадно, будто последний вдох. Как приятно чувствовать конец. Как тепло… Последняя нота мелодии. Аккорд. Аккорд. Тишина. Аплодисменты. Жюри одобрительно кивают и кто-то тоже даже начал хлопать. Я встаю, кланяюсь. Овации сыпятся на меня и кто-то даже кричит что-то, но я не замечаю, потому что по-прежнему глуха до толпы. Да, сейчас это толпа, а раньше были зрители. Суровая реальность концерта. Ты выступаешь для зрителя, а получаешь мнение толпы. Толпа… Что такое толпа? Это серая масса, у которой нет ничего человеческого. Это скопление паразитов, это толпа. Она реагирует на чей-то первый всплеск эмоций, а затем запускает свой нечеловеческий механизм повторения за лидером. Толпа — это чудовище, которое либо душит, либо ласкает. Толпа — это жизнь, которая либо убивает, либо рождает. Либо зло, либо добро, а среднего, увы, нет. Ухожу за кулисы, пока ведущие только спохватились встать со стульев, на которых отдыхают во время номеров за кулисами. Сцена пустует две-три секунды и затем объявляется следующий номер. А я, войдя за кулисы, бегу. Просто бегу в коридор. Там никого, прекрасно. Прижимаюсь к холодной стене и просто стою. Стою и жду, когда уже закончится этот ад и когда начнётся новый. Я просто отключаюсь на пару секунд, меня хватают за волосы. Я смеюсь. Явилась. — Ха-ха, ты пришла! Сестрёнка, а я-то думала, что ты досмотришь концерт, — хохочу, когда меня больно тянут за волосы. Знаете, смех идеально помогает отвлечься от боли, или усилить её в три раза, вещи не совместимые, но я их объединила! — Нет, конечно же, я ведь люблю свою сестру, — она ударила меня в живот свободной рукой. — Обожаю эту бездарность, — толкнула в стену, отпустив волосы и схватила за моё больное запястье. — Ты могла это снять перед тем, как выступать?! — дёрнула за край бинтов и стала быстро и жёстко распутывать, тормоша мою руку. Сняла и бросила на пол. Рука заболела вновь. Я улыбнулась. — Выглядела как бездомная псина, которую всё время кто-то бьёт, — она дала мне пощёчину, а я засмеялась. — Ты на меня даже не взглянула, мразь, — она ударила меня в губы кулаком, вскоре я почувствовала привкус крови. — Скотина ты редкостная, Виолочка, но сыграла технически на тройку, так что сдала мой экзамен, зал был доволен, можешь расслабиться по поводу выступления. — Прекрасно, — язвительно с окровавленным оскалом ответила я ей, а затем плюнула в её морду кровью. Её змеиные глаза зажмурились, а рука с чёрными крашенными ногтями, которые уже стали облазить, вытерла харчок. Она животно улыбнулась, схватила меня за горло одной рукой, замахнулась другой и зашипела: — Умничка моя из говна сделанная, за концерт ты своё получила, осталось лишь получить за закулисную дерзость. Куда она меня била я поняла только позже, когда пришла в себя. Живот, грудь ужасно болели, на лице была только треснутая губа, нос немного болел, но видимо, она ударила в него только показательно. Я лежала на полу в коридоре, когда кто-то начал надо мной громко вскрикивать. Виктор Павлович. — Боже мой… Тебя нужно срочно в больницу! — трезвая мысль, но для меня уж лучше умереть от побоев, чем объясняться с врачами о том, что моя сестра меня избивает. Начнутся разборки и дойдёт до того, что родителей лишат прав, а я буду детдомовской, сестра меня найдёт и кто знает, что со мной будет потом… Надо только дотерпеть полтора годика и тихо уехать туда, где меня никто не знает. А сейчас разбираться в этом — безрассудно. — Нет, — хм… Что? Этель не хочет позаботиться обо мне? Интересно… — Мы не повезём её в больницу, — ну и слава богу, что она хоть сейчас отделалась от меня. — Но… Как? Этти, ей ведь плохо! Её избили! — Может меня кто-то уже спросит о чём? — схватившись за бок (хотя это никак не помогло унять боль, потому что болело абсолютно всё, но для вида того, что всё нормально, нельзя просто валяться), спросила я, приподнимаясь в полулежащее положение, опираясь о стену второй рукой, в дальнейшем пододвинувшись к ней. — Боголюбова Виола Эдуардовна, вы поедете со мной и проведёте в моём доме ровно неделю, пока будете восстанавливаться, если у вас не отшибло память и вы держите своё слово. Я выиграла конкурс и наше пари. — Что?! — не могу поверить… Проиграла?! Я проиграла?! Нет, нет… Этого не может быть совершенно! Ох чёрт… Проигрыш хуже избиения. Я чуть не сматерилась вместо «что», однако… Сдержать слово… Да и идти мне некуда… Чёрт! — Виктор! Помоги её донести до машины, мы едем домой. — уже?! Вещи, а вещи как же?! — Но… — Виктор Павлович тоже в шоке. Она вся на нервах, я избитая, что происходит, мать её?! — Живо. Родители закажут такси, — она зла. Она в ярости. В её глазах желание убивать. Я её боюсь. Меня подняли, взяли под мышки и практически понесли, я могла только перебирать ногами, что никак не помогало. Дышать было больно, я не могла нагибаться или ещё как шевелить туловищем с участием живота. — Дай хоть умыться… — пробурчала я, когда мы были на первом этаже. Она гневно на меня посмотрела и кивнула в сторону рукомойников у столовой. Когда мы дошли, она открыла краник и стала набирать воду себе в руки и уже стала подносить её ко мне, но я дёрнулась и грубо убрала её руки от себя. — Сама могу, не калека, — я умылась и прополоскала рот от крови. Она всё это время смотрела в сторону и сжимала руки в кулаках. Как же она злится… — Пошли, скоро здесь будет много народу, нужно успеть, — мы будто беглецы, что от людей скрываемся. Они потащили меня к двери запасного выхода, выходить через чёрный вход… Точно преступники. Чёрная дорогая машина, раритетная, в прошлый раз я ехала с ней на другой. Та была получше… Но не в моём положении брезговать, да и меня никто не спрашивает. Виктор открыл дверь переднего пассажирского сидения для Этель, но она подошла к заднему, держа меня за талию одной рукой, а другой за плечо. Да не свалюсь я! — Я сяду сзади, если ей станет плохо, ты не сорвёшься с водительского кресла. Просто веди машину, Виктор, оставь любезности на потом, — гневно, исподлобья, сжимая зубы. Виктор Павлович только кивнул и сразу же открыл пассажирское, куда запихнули меня, и после рядом села Этель. Вскоре, когда водительское кресло было занято дворецким, мы тронулись. Эккерт смотрела в окно, опираясь рукой о подлокотник, который разделял нас. Я скучала позади водительского сиденья, наблюдая лишь седые волосы Виктора Павловича. Иногда и я поглядывала, что за пейзаж был за дверями салона, но серые девятиэтажки не сменялись. Я вспомнила о своих родителях, о родителях Этель, она не знает, что делает, это видно. Адреналин сильно ударил ей в голову и как она будет оправдываться, как представит меня своим родителям, да и в целом, что будет со мной и с ней — можно было лишь гадать. Её левая рука на подлокотнике нервно стучала, правый глаз изредка подёргивался, когда она всё же переводила взгляд на меня. Все молчали. В этой злобной тишине периодически громыхал мой кашель, то ли от простуды, то ли от побоев. С каждым таким хрипом приходила боль в рёбрах, сломала, а может и просто трещина какая… А может просто кажется. Серые здания вдруг сменились на лес, уже практически голый, лишь иногда мелькали ёлочки, посаженные в километре друг от друга, но даже они не скрашивали скучный вид за окном. Природа погибала. Осень — самая грустная пора, но самая правдивая. Мало кто выживает под натиском времени, даже самый тяжёлый и неподъёмный камень будет им сточен, чего уж говорить о людях… Деревья резко пропали, показалось чистое поле, огромное, необъятное. На нём уже собрали урожай, а может и нет — я в таких вещах не очень разбираюсь, кто-то сеет, кто-то пашет, а кто-то вообще ничего не делает. Этель взяла мою руку, я резко отвернулась от окна: с каким-то холодным, прагматичным интересом, будто я — вещь, рассматривала она мою руку. Запястье по сравнению с остальным телом — было вообще целым, если так посудить. Я бы одёрнула руку сразу, если бы у меня было желание и силы, а ещё — если бы я не была в её автомобиле, иначе меня могут выбросить на обочине… Пусть и вряд ли это сделают, но нельзя исключать вероятность! — Знаешь, — первой заговорила она, держа мою ладонь одной рукой, а второй — перебирая мои пальцы, тщательно осматривая каждый, будто мы были в ломбарде и она оценивала мою ценность… — ты сейчас как побитая кошка, которая всех ненавидит, — она перевела взгляд с пальцев на меня. Мои глаза были выше, она же упала на подлокотник грудью и наблюдала снизу взглядом хищника, холодные, уже не васильковые, а ледяные глаза впивались в мои и спрашивали о чём-то чего я не знаю. Кто из нас ещё кошка… — Госпожа, вы мне? — Виктор ни разу не посмотрел назад на нас, даже когда ему нужно было убедиться в наличии других автомобилей на дороге позади — он смотрел лишь в боковые зеркала. Машина шла ровно, лишь иногда казалось, что мы едем слишком быстро, но это было лишь когда дорога была пуста, а мы ехали вниз со склона. — Следи за дорогой, — опустила она взгляд, немного сжав мою руку, а затем поглаживая её большим пальцем, немного небрежно, но скорее с чувством сделать приятно, нежели обидеть. — Кто тебя избил? — спокойно и более для формальности. — Разве это важно? — спросила я равнодушно, холодно, потому что хотела закрыть этот диалог. Она отпустила мою ладонь и положила свои руки себе на колени, отвернувшись вновь к окну. Она точно догадывалась, кто стал причиной побоев. — Действительно… Сначала меня напрягала тишина, она казалась мне нагнетающей и ожидающей от меня каких-либо действий, а сейчас… Эта созданная мной тишина приносит мне великую радость, немое счастье, потому как каждый вдох и выдох стал приносить мне огромную боль именно в эти секунды… А когда мы вскакивали на кочках, ух! Я схватилась за правый бок одной рукой, второй стала придерживать другую половину живота, будто рассыпаюсь. Это похоже на ожог от солнца, ты можешь ходить под палящим светилом хоть целый день и будет казаться, что твоя кожа белёхонькая и на ней нет и тени красноты, но вот стоит побыть в тени с час-два, как красные пятна, а иногда и полностью алый коврище, укроют кожу, сопровождаясь жгучей болью, да такой, что хочется выть похлеще собаки, которой обварили бок. Вот и сейчас я ощутила на себе эту боль дворового пса, которого избила родная человеческая сука. Губа покрылась тоненькой корочкой, которую я так и хотела содрать ногтем, но головой понимала — сделай я это, будет только хуже и могу занести инфекцию. Когда я начала тяжело посапывать, прижимая руки ближе к животу — Этель повернулась ко мне и стала аккуратно поглаживать меня по шее сзади что-то приговаривая, я не могла разобрать её слова из-за рёва мотора, который внезапно стал громче, должно быть — снова низина, потому ускорились. Холодные пальцы нежно поглаживали мою шею и двигались ближе к позвоночнику. Ах, если бы простым поглаживанием можно было бы унять боль — так все бы стали вдруг великими целителями десятого ранга! Наконец, машина остановилась, дверь слева открылась — Виктор подал мне руку, я взяла её и выбралась из машины. Ненадолго я подняла голову и увидела огромный дом в три этажа, шириной — не меньше, но вскоре живот дико скрутило и я вновь согнулась. Меня повели в сторону входа. Через пару минут мучений я уже лежала на каком-то диване на втором этаже. Комната, в которую меня отнесли, была больше нашей квартиры и богаче неё в два раза, однако хлама в ней было раз в четыре меньше, чем у нас. Из мебели — большой диван, угловой, на котором был сливочного цвета чехол (боятся заляпать такую ценность?), придвинутый к стене, маленький бежевый низкий столик, на котором стояли чистый белый чайник и две пустые белые кружки, ничем особо не выделяющиеся. Также в комнате был шкаф со стеклянной дверцей, набитый книгами, явно из одной коллекции — корки одинаковые, а ещё рояль. Большой, белый рояль с педалями, покрытыми золотой краской (не удивлюсь, если это не краска, а они из настоящего золота), закрытый, но с папкой бумаг, лежащих на крышке инструмента. Единственное, что было явным внешним недостатком рояля — широкая чёрная царапина на боку, которая бросалась в глаза. Виктор Павлович звонил кому-то по телефону, Этель не отходила от меня и только лишь гладила с беспокойным выражением лица по плечам, часто отворачиваясь в сторону двери входа в комнату. Я смотрела в широкое окно (одно из трёх), не полностью прикрытое шторой, в этот узенький отрезок света, в котором виделось серое небо с чёрными тучками вдалеке, птицы изредка появлялись совсем рядом с окошками — низко летали. Этель что-то мне говорила, я что-то отвечала сквозь стоны, а затем сразу же забывала сказанное. Потом она ушла, Виктор Павлович сел на край дивана с обеспокоенным выражением лица, а затем также сорвался с места. Вскоре они оба пришли, а вместе с ними мужчина лет сорока-пятидесяти с большой сумкой в руках. Этот мужчина сказал что-то Виктору Павловичу и последний вышел, закрыв за собой дверь. — Это наш семейный доктор, — Этель вновь провела по моей шее пальцами и нежно договорила, — Он осмотрит тебя… — Теперь уже не злоба была в её интонации, а беспокойство, волнение и некоторое смущение. — Снимай рубашку, — интимным шёпотом попросила она и отошла в сторону. Ничего не оставалось кроме этого. Торопясь я расстегнула чёртовы мелкие пуговицы и отбросила рубашку в сторону, оставшись в одной только юбке, относительно тёплых колготках по сезону, а также в тонкой майке (бюстгальтеры я не люблю, а спортивные лифчики были грязными и остались дома, я надеялась, что смогу их постирать, но из-за запястья не смогла этого сделать). — Майку тоже, — устало попросил врач, надевая стетоскоп на себя. После того, как майку я тоже сняла — холодный металл коснулся моей груди, что отозвалось небольшой дрожью по телу — не люблю холод именно металла, ровно также как и трогать что-то шершавое, так не нравится многим звук скрежета вилки о стекло. — Ложитесь на спину, — я легла и заметила не моргающие глаза Этель на себе, она тихонько сидела рядышком со мной, практически у самого края дивана. Так уж вышло, что моя голова нашла своё место сантиметрах в десяти от её бёдер и вид на неё снизу вверх был довольно занимателен. Врач стал тыкать куда-то мне в живот, в основном — в правый низ живота. Когда он давил — это ещё ничего, но когда отпускал — чутка больновато, но терпимо именно в этой области, а вот рёбра… А когда он начал трогать выше под рёбрами я чуть не орала, точнее — визжала. Когда этот ветеринар уже закончит?! Конец POV Виола Продолжайте, Рубен Давидович… Смотреть на то, как поднимается и опускается её маленькая аккуратненькая грудь с затвердевшими сосками… Я никогда не думала, что буду так долго и нагло пялиться на чью-то грудь, тем более девушки, да ещё и одноклассницы! Но оторвать взгляд от этих маленьких бусинок розового цвета с ореолом, плавно переходящим в остальную белую, покрытую крошечными растяжками у основания, грудь, которая, по всей видимости, ещё растёт… Хочется визжать от умиления! Если бы только не её всхлипы от боли… Надеюсь, что наш доктор ей поможет, хотя Виктор вызвал его так неожиданно и Рубен Давидович явно раздражён, но если он всё сделает хорошо — заплачу ему в два раза больше, всё же меня с маленького возраста лечил… Я больше не могла злиться физически, не могла оставаться равнодушной в тот момент, когда её гримаса боли с таким грохотом обрушивалась на моё сердце… Но как только приём закончится и доктор уйдёт, я постараюсь больше не выдавать своих нежностей. Только так она может быть расположится ко мне, она не из тех, кого умилят слова, только поступки и тернистый путь к её сердцу. Пока мне будет достаточно знать, что её никто не тронет. Я смотрю на её прищуренные зелёные глазки и с отчаянной надеждой думаю: «Прости, Виола, но я должна была соврать… Это ради твоего же блага»! Но всё же подсознательно понимаю, что сделала это только лишь для себя. Какая же ты эгоистка, Этель.