Гарри пинает ногой камушек и ёжится от холода.
Чёрное озеро почти полностью покрылось льдом. Голые деревья — изморозью. Скоро зима. Так скоро, что, кажется, проснёшься с утра, подойдёшь к окну, а Хогвартс уже утонул в снегу.
Поттер думает, что слишком долго она не кончалась, эта осень. Слишком медленно тянулась, оседая внутри чем-то холодным и ветреным. Тем, что поселилось в нём тупой болью и постоянным ощущением смутной тревоги, которая — оглядываешься вокруг, и понимаешь, что всё выдумал. Что это только кажется. Успокаиваешься даже, на несколько мгновений убеждая себя, что ничего не происходит.
А потом понимаешь, что обманываешься. И просто… позволяешь ей звенеть где-то внутри. Этой тревоге. Сначала едва заметно. Но всё сильнее с каждой секундой, проведённой в бездействии.
И от этого звона Гарри морщится. Кладёт руки на голову и тяжело опускается на огромный холодный пень. А потом просто понимает, что именно здесь он встретил Малфоя впервые после
того случая. Чёрт, это, кажется, так давно было. Хотя, на самом деле, прошло чуть больше месяца. Чуть больше месяца с тех пор, как он узнал совершенно другого Драко. Поверил ему. Позволил проникнуть куда-то глубоко внутрь, тогда ещё даже не осознавая этого.
А теперь к этому самому месту медленно приближается маленькая фигурка Дианы, укатанная в серый плащ. Он хотел поговорить с ней. Поговорить о том, что происходит, попросить рассказать всё то, что она знает о слизеринцах, потому что это может помочь.
Потому что… они ведь друзья, верно? Она сама сказала это тогда, ещё в библиотеке, после того как… чёрт, нет, только не снова. Это просто невозможно, чтобы все мысли в итоге приводили
к нему. Даже тогда, когда Диана садится рядом и кладёт руку на плечо Гарри, как будто давая о себе знать, а он поворачивается в её сторону, улыбаясь и удивляясь тому, как легко это получается.
— Он уезжает, — она начинает как будто не с начала. С середины или даже с конца. Так, что Поттер одно мгновение непонимающе хмурит брови. Но уже в следующее кивает, отворачиваясь.
— Монтегю? — он опускает замёрзшие руки в карманы мантии, — куда?
Она качает головой.
— Ты знаешь, — медленно отвечает.
— Нет, — Гарри снова смотрит в её сторону, ожидая ответа, но Диана ничего не говорит, — я не знаю, — уверенней.
—
К нему, — она как будто проглатывает комок в горле. И Поттер жалеет, что заставил её это произнести, — он станет одним из них. Скоро, — как-то отрывисто. Он пытается смотреть Диане в глаза, но она резко отворачивается, скрывая их непривычный блеск. Так быстро, что то, что она прячет слёзы, он понимает только спустя минуту.
— Прости, — на выдохе.
— За что? — теперь в её голосе горечь, — мне надо было тщательней выбирать друзей.
И повисает молчание. Он не знает, что должен на это ответить, потому что вариант «утешить» кажется ему каким-то по-детски глупым. А Диана запрокидывает голову, глядя на небо. И часто моргает, пытаясь взять себя в руки.
— Я только что говорила с ним. Пять минут назад. Он не стал меня даже слушать, — она продолжает абсолютно спокойно. Как будто вовсе не её друг уже почти раб Волан-де-Морта. Как будто это не она навсегда теряет близкого человека, не в силах изменить ход событий.
— Он говорил тебе что-то о… — голос обрывается. И те мгновения, которые проходят в молчании кажутся вечностью.
— Немного, — Диана произносит это быстро, как будто боясь передумать, — несколько слов, намёками, — она замолкает, а Гарри борется с желанием поторопить её, — я поняла только то, что если всё пройдёт успешно, Тёмный Лорд станет ему доверять. Он говорил это так…
— Как? — вопрос вырывается сам, против воли. Гарри даже чуть подаётся вперёд, как будто так он быстрее получит ответ.
Когтевранка нервно комкает в руках подол серого пальто, постукивая ногой по холодной земле. Ей жутко неприятен этот разговор. Это видно в каждом её жесте, каждом слове, которое девушка словно выдавливает, борясь с чем-то внутри себя. И с каждой секундой, проведённой в молчании, Гарри всё больше боится, что Диана просто уйдёт.
— Как будто от этого зависит его жизнь. Как будто нет ничего важнее задания и метки, которую он в скором времени получит, — последние слова — шёпотом. И он понимает, что что-то не даёт ей уйти. Что-то держит её здесь, заставляет отвечать на неприятные вопросы, вскрывать свежие раны. Может, осознание того, что действия её друга могут иметь тяжёлые последствия. Может, желание помочь.
— Он делает это только для того, чтобы стать своим среди слизеринцев, — Гарри качает головой.
— Нет, я так не думаю, — Диана поворачивает голову и смотрит ему в глаза, — это на всю жизнь, понимаешь? Это уже не исправишь. Никак и ничем. Он не стал бы принимать такое решение, если бы не был уверен на все сто процентов. Я… хорошо его знаю.
— Может, тебе так только кажется, — и о сказанном он жалеет почти сразу же. Диана открывает рот, как будто собираясь что-то ответить, но ничего не говорит. Только снова отворачивается, позволяя ветру трепать тёмные волосы.
— Ты прав, — отвечает, — так бывает. Ты думаешь, что знаешь человека. Видишь его насквозь и можешь предугадать каждое его решение. Но в какой-то момент он просто поступает не так, как ты предполагал. Ты останавливаешься на месте, внимательно смотришь на него. И понимаешь, что впервые видишь. Что всю жизнь для тебя он был таким, каким ты хотел. И ты почему-то думал, что кроме той грани, что ты знал, нет ни одной другой. Но это не так, Гарри, понимаешь? Не так. Граней много. Так много, что и не сосчитать.
И пока она говорит, Поттер не дышит. А потом просто…
— Я понимаю. У меня тоже есть такой человек, — через мгновение лицо Дианы снова оказывается рядом. Чере мгновение тёплый шоколад её глаз встречается с его взглядом сквозь линзы очков.
— Ты знал о нём только худшее, — и он удивлённо приоткрывает рот, понимая, что она прекрасно знает, о ком идёт речь, — но никто не может полностью состоять из плохих качеств. Да, у твоего человека их предостаточно. Но помимо этого…
— У него внутри целый океан всего, — Гарри закрывает лицо руками. А Диана молча кивает.
— Знаешь, иногда мне думается, что лучше бы люди оставляли свои океаны при себе. И никому не показывали, никого не топили в них. Но ведь… так не может быть, верно? Потому что мы всегда хотим знать больше, чем нам позволяют. Мы сами лезем внутрь, в глубину. А потом захлёбываемся в ней.
И повисает молчание. Диана встаёт и идёт к озеру, касаясь кромки льда носками сапог. Сначала легко, едва заметно.
— Тогда мир начинает трескаться. Сначала потихоньку, — и она надавливает носком на тонкий слой льда, — а потом разбивается к чертям. На мелкие кусочки. Так, что не собрать. И тогда тебе становится больно, — её нога замирает в миллиметре от холодной воды озера, проступающей сквозь трещину.
— Он не позволил тебе больше быть внутри себя, — говорит Гарри, вспоминая, что речь всё ещё идёт о Монтегю.
— Да, — она делает несколько шагов в сторону от озера, — и теперь я снова привыкаю быть отдельной от него, — Диана складывает руки за спиной и поворачивается лицом к Гарри.
— Но не всегда бывает так, — и теперь её голос звучит совсем по-другому,— бывает, что ваши миры сливаются в одно целое. Сплетаются так тесно, что не разорвать. И тогда, — голос девушки в одно мгновение обрывается. Она открывает рот, тяжело дыша и садясь обратно на пень, — я не знаю, что бывает тогда, — выдыхает. И Гарри кажется, что он слышит удары её сердца.
Они молчат несколько бесконечных минут. Поттер снимает очки и трёт уставшие глаза, думая, что, в действительности, было бы намного лучше, если бы он так и не узнал Малфоя с этой другой стороны. Если бы не рвался в ту самую глубину, о которой говорит Диана. Сам бы не открывался навстречу. И просто остался на расстоянии.
Но месяц назад, на этом же самом месте он понял, что Драко никогда не был ему чужим. Таким же, как, например, Монтегю, Забини или любой другой слизеринец, который придерживался тех же взглядов.
Но это значит, что Малфой в самом начале занимал другую позицию в его голове. Это значит, что, даже выплёвывая оскорбления, устраивая пакости, вызывая волны ярости, пульсирующие в крови привычным адреналином, он всё равно был ближе, чем Гарри когда-либо мог себе представить. Он был
глубже.
Гарри сдерживает измученный стон, рвущийся наружу. А Диана поправляет ворот пальто и спокойно произносит:
— Это случится в выходные. В Малфой-Мэноре, я думаю. Сомневаюсь, что задание, о котором я говорила, уже выполнено. Но всё близится к этому. И потому Лорд позволяет Грэхэму получить метку. Это вознаграждение за службу.
Звучит как-то очень сухо. Как будто ей глубоко плевать на то, о чём она говорит. Поттер внимательно смотрит в её лицо, на котором не отражается ни одна эмоция. И поражается тому, как быстро эта девушка взяла себя в руки.
— Я попытаюсь выяснить, какое задание он выполняет, — уверенно произносит Гарри спустя секунду.
— Не стоит, — она резко поворачивает голову в его сторону. Говорит это как-то очень быстро, отрывисто.
— Почему? Ты сама сказала, что то, что он делает, может привести к ужасным последствиям, — Поттер хмурит брови и поправляет очки. А Диана закусывает губу, встречаясь с его взглядом своими шоколадными глазами. А в следующее мгновение она кладёт руку ему на плечо. Лёгким, едва заметным касанием, заставляя смотреть прямо себе в глаза.
А потом всё вокруг исчезает. Всё, кроме огромных зрачков, которые такие теплые и привычные. Пристальные, внимательные. И сквозь гул в ушах:
— Не стоит, Гарри, — голос откуда-то издалека. И Поттер думает, что, возможно, и правда не стоит. Раз она так говорит. Он и сам не замечает, как кивает. Как будто это и не он делает, а кто-то другой. И всё как в тумане.
— Да… Верно, — сразу же соглашается. Но спустя секунду он понимает, что между ними что-то рушится. То тёплое, в её глазах, что находит отражение в его душе. Откуда-то изнутри, где ярче прежнего звенит тревога. И просто…
— Погоди, — он моргает и отстраняется. И гул исчезает. Просто раз — и его выбрасывает в реальность. Наружу, словно всё это время он плыл под водой.
— Почему? — он выдыхает это, тяжело дыша.
Диана чуть приоткрывает рот, как будто в удивлении. И Поттеру кажется, что в её глазах что-то неумолимо меняется. На несколько секунд, которые проходят прежде, чем всё возвращается на свои места, и девушка чуть сжимает руку на его плече.
— Потому, что я переживаю за тебя, — она оказывается совсем рядом, — Грэхэм совсем слетел с катушек, — шепчет, — я думаю, что он делает тебе больно. Не знаю, как, но чувствую, понимаешь? Вот тут, — и длинными пальцами она касается тяжело вздымающейся груди.
— Но это значит, что я тем более обязан…
— Нет, — Диана взволнованно мотает головой, — нет, Гарри. Лучшее, что ты можешь сделать, это держаться от него подальше. Я точно не знаю, как это работает, но… Прошу, просто поверь мне.
Вдох-выдох. Поттер опускает голову.
— Хорошо, — и он возвращает очки на место, — всё будет, как ты скажешь. Но мне не по душе ничего не делать, надеясь, что всё случится без меня.
— Мне тоже, — она кивает и сдвигает брови на переносице, — но всё, что мы можем, это ждать. Только это, понимаешь?
— Понимаю, — Поттер по инерции кивает. Встаёт, пинает ногой камешек, глядя на расходящиеся по тонкому льду трещины. Трещины разбитого мира.
В глубине которого тревога звенит особенно громко.
***
— Что-то не так? — Грэхэм Монтегю внимательно вглядывается в глаза Драко, который с совершенно невозмутимым видом выходит из камина на мягкий ковёр родового поместья.
— Всё так, — он кивает, внимательно оглядывая изо всех сил пытающегося скрыть волнение слизеринца, — относил Снейпу одну книгу, — говорит, сам не зная, зачем. Как будто Грэхэму, который меньше чем через час станет Пожирателем Смерти, это интересно.
Кстати об этом. Малфой подходит ближе и кладёт ладонь на плечо своего якобы друга.
— Ну, как ты? Волнуешься? — псевдо сочувственных интонаций в его голосе всё же слишком много. Но Монтегю, похоже, не замечает. Тяжело вздыхает, кусает губы. Но в следующий миг он высоко задирает нос, позволяя разглядеть в своих глазах тот самый, уже знакомый огонёк.
— Нет, — и улыбка, конечно же. Такая, что будь Драко гриффиндорцем, ни за что бы не предположил, что она совершенно ненастоящая, приклеенная к губам. Но он не гриффиндорец. И поэтому Малфой просто удовлетворённо кивает, пока никак не показывая, что совершенно не верит.
— Напрасно, — издевательски приподнимает уголок губ. А потом делает шаг вперёд и почти шёпотом произносит: — будет больно.
Монтегю вздрагивает. Едва заметно, но так, что Драко ощущает это ладонью, лежащей на плече однокурсника.
— Адски больно, — добавляет, теперь глядя ему в глаза, в которых разгорается всё это время сдерживаемый страх. И Малфой им упивается, понимая, что ошибся. У Грэхэма и его тёти нет совершенно ничего общего. И это почему-то успокаивает, потому что теперь капитан квиддичной команды перед ним как на ладони. Это даёт возможность снова почувствовать себя выше на пару ступеней, как и раньше, до того разговора.
Малфой удовлетворённо улыбается. А потом понимает, что в гостиной они больше не одни. Поворачивается, чуть наклоняет голову в знаке то ли уважения, то ли покорности.
— Отец, — Грэхэм остаётся нервно мяться за его спиной. А Драко скрещивает руки перед собой и поднимает на родителя внимательный взгляд. Скользит снизу вверх, как будто ища изменения с их последней встречи, и понимает, что всё снова вернулось на свои места. Что это тот самый Люциус Малфой, которого он помнит. Которого боится, уважает, любит. И… чёрт, Драко невероятно рад этой встрече. Даже несмотря на то, что губы, растягивающиеся в улыбке, приходится сжимать в упрямую линию, чтобы не получить наказание за хамство.
Даже несмотря на то, что всё, что он может, это упираться взглядом в отцовское спокойное лицо, которое не выражает ровным счётом ничего. Ни единой грёбаной эмоции по поводу встречи с сыном.
— Через полчаса, — ровно, безразлично. Опустив бессмысленные приветствия.
Драко кивает.
— Хорошо, отец, —
и больше ничего. Чёртова сухость, за которой у каждого из них что-то своё. У Люциуса — лёдяное презрение, которое тот не скрывает только наедине. А у Драко — смесь из правил этикета, детского восторга и привязанности.
Проклятой привязанности! Которая в мозгу теми немногими воспоминаниями из детства, которые были действительно счастливыми. Которая обрывками, солнечными лучами, мягкими улыбками. А потом — болью, что ввинчивается в позвоночник спустя мгновение после равнодушно брошенного «Круцио».
Воспоминания обрываются как-то резко. С мерной чеканкой шагов, которые проделывает Люциус, едва кивнув Монтегю.
Про Грэхэма Драко благополучно забыл. И его взгляд, сверлящий дыру в спине, он замечает, только когда отцовская фигура скрывается в дверном проёме.
— Можешь начать разрабатывать связки. Кричать придётся долго, — всё так же грубо, только теперь без ноток весёлости в голосе. Пугая, предупреждая. Давая понять, что всё это не просто так. Что не для того, чтобы потешить собственное самолюбие мыслью о том, что теперь принадлежишь к лучшим из лучших.
И Малфой кожей чувствует, что
эти слова производят эффект. Рисует в воображении, как резко бледнеет чужая кожа, как Грэхэм нервно сглатывает, сжимает руки в кулаки так сильно, что ногти впиваются в ладони почти до крови.
Хотя нет, последнее вряд ли. Такая привычка присуща только Драко. Но несмотря на это… Чёрт, хватит. Ему самому было безумно страшно перед тем, как это случилось. Но только перед. Не во время и ни разу после. И, возможно, с Грэхэмом будет точно так же.
Он думает эту мысль, уже подходя к двери. А потом чуть поворачивает голову, пальцами касаясь ручки.
— Или же сцепи зубы и молчи. Дай понять, что для тебя это не просто так, — улыбка. И шаг за дверь.
А тогда, когда Грэхэм одним уверенным жестом протягивает руку Тёмному Лорду, Драко думает, что это даже достойно уважения. На краткий миг прежде, чем глаза Монтегю поднимаются. Смотрят в ряды тёмных безразличных фигур, как будто выискивая там кого-то. А потом встречаются с его собственными.
И Малфой понимает, что нет. Это всё снова игра. Потому что внутри маленьких и таких, как оказалось, неглупых глаз однокурсника целый коктейль из разнообразных эмоций. И уверенность — точно не одна из них.
Драко почти делает шаг навстречу, щурясь. Как будто пытаясь разглядеть то, что в темноте огромного зала не видно. И что-то таки замечает. На мгновение, которое проходит прежде, чем Монтегю отводит глаза, покорно опуская голову перед Лордом, Малфою кажется, что он видит обречённость. Разочарование, покорность. И если это — действительно те эмоции, которые испытывает сейчас Грэхэм, то это намного хуже, чем если бы он просто боялся.
Потому что о получении метки нельзя
жалеть. Всё, что угодно, но только не это.
Сквозь ряды Пожирателей Драко смотрит на фигуру Тёмного Лорда. И понимает, что да, он правильно догадался. Потому что Монтегю может обмануть кого угодно, но не Повелителя. Потому что тот читает его как открытую книгу, улыбаясь уголками бескровного рта. И в его глазах что-то сверкает алым.
В эту секунду он решает. Оценивает, взвешивает. Просчитывает, чем конкретно этот мальчишка может быть ему полезен. А потом просто медленно протягивает длинную бледную руку, обхватывая пальцами ладонь Грэхэма.
Секунда. Две. Три. Монтегю не дышит. Не двигается и, естественно, ничего не говорит. Только по виску стекает капля пота. А Тёмный Лорд медленно, невероятно медленно, достаёт волшебную палочку и проводит её кончиком по белой коже.
— Морсмордре, — и звук падения. Не крик, но тихий стон. И лицо, искажённое болью.
Зря ты не слушал Дамблдора, Грэхэм.
***
Он раньше думал, боль — то, что удерживает в настоящем. То, что позволяет цепляться за реальность и, до боли сжимая челюсти, двигаться вперёд. Сильнее, выше, дальше. К цели, которая у Гарри Поттера была всегда.
Думал, да. Какое-то время, до того как понял. До того, как боли стало много настолько, что он начал воспринимать её как нечто обыденное. Сначала это было невыносимо. Сначала. А потом почему-то стало плевать. Потому что ко всему можно привыкнуть. Потому что холод, боль, пустота… Разве могут они помешать человеку
жить? Жить, если он того отчаянно жаждет.
Он думал, что да. И снова ошибался.
Ведь вот он, сидит в гостиной Гриффиндора в почти опасной близости от камина и
замерзает. Замерзает, но живёт. Даже ненавидя в себе этот холод, пытаясь выжечь его, заполнить теплотой камина, который, на самом деле, ни черта не помогает.
И понимая это, Гарри Поттер злится. Он протягивает руку настолько близко к огню, что касается пламени пальцами. Начинает щипать. А спустя мгновение он с удивлением понимает, что кожа идёт волдырями.
Он растягивает губы в полубезумной улыбке и внимательно рассматривает руку, прислушиваясь к ощущениям.
Ничего.
Какого чёрта ничего?
Этой боли мало, катастрофически недостаточно, чтобы заставить его хоть на минуту забыть о чёрной дыре внутри, которая когда-то, будучи просто щелью, пробитой в его душе обстоятельствами, стремительно разрастается в самую настоящую пропасть. Которая заставляет его каждую секунду искать что-то, чем можно себя наполнить. Или же, кого-то.
Поттеру бы просто тепла. Совсем немного, чтобы не было так отвратительно осознавать, что та самая реальность, которая вокруг, теряется в его персональной чёрной дыре.
Или же пожара. Чтобы выжечь. До копоти, до пепла. До отвратительного запаха гари, чтобы снаружи — больнее, чем внутри. Ему, чёрт возьми, плевать, что это будет, если это поможет снова стать
человеком.
Мерлин, он уже забыл, какого это.
Поттер касается обожженными руками лица, ссутуливается и думает, что прыгнуть с Астрономической Башни — не такая уж и плохая идея.
А потом рядом кто-то садится. Хочет что-то сказать, но смотрит на его руки и поражённо выдыхает, как будто в одно мгновение потеряв дар речи.
— Гарри, — испуг и тревога. Он считывает это раньше, чем задумывается об обладателе голоса. Никак не реагирует, только слегка покачивается. Вперёд-назад. Вперёд-назад.
— Гарри! — её руки резко приближаются к нему, но, уже почти дотронувшись, останавливаются, касаются осторожно, как будто боясь причинить ещё большую боль.
И прикосновение почему-то тёплое. Совсем немного, как солнечное воспоминание, но даже его достаточно, чтобы по позвоночнику Гарри прошёл электрический ток. Мгновение — он вскидывает голову. Секунда. Две. Три.
— Джинни, — и отчего-то тяжело стучит сердце.
А они зачем-то молчат. Поттеру кажется, что он слышит череду этих чёртовых ударов органа, о котором он успел забыть.
— Дурачок, — приоткрытыми губами, широко распахнутыми глазами. Чуть тёплыми пальцами по алым волдырям. Она медлит ещё мгновение, а потом достаёт палочку и закусывает губу, как будто что-то вспоминая.
— Сейчас, подожди секунду, — она начинает лечить его руки. А он хочет сказать «не надо», но почему-то молчит, улавливая волны её тепла. Раны исчезают под тонкими пальцами. А сама Джинни резко подаётся навстречу, обнимая его.
Теперь они качаются вместе. Вперёд-назад. Вперёд-назад.
— Мне страшно, — она признаётся. Касается его волос у виска, зарывается в них, чуть поглаживает. Он не отвечает. Просто в одну секунду вспоминает тот ещё почти летний день. Когда её ладонь на плече и тихие слова в ушах. Когда Джинни была любимой. А он сказал себе «нельзя».
В одно мгновение Поттер понимает, почему она тёплая. А потом чуть поворачивает голову так, что сталкиваются их носы. Смотрит в тёплые, всё ещё почему-то испуганные глаза.
Секунда. Удар сердца и почти неосознанное движение вперёд. Как будто они снова качаются, но она остаётся на месте, удерживаемая его руками. Хотя Джинни не вырывается, нет. Она просто молчит. Позволяет, потому что ему наверное, нужно.
Нужно. Да, именно. Но не это, не едва заметное касание, а намного больше. Глубже. И он спрашивает самого себя, позволит ли Джинни и это. И, не находя ответ, качается снова. Теперь не просто удерживая, прижимая её тело к себе так сильно, что она издаёт слабый стон, который явно не от удовольствия.
Но дело и не в нём. Верно? Совсем не в нём. То, что происходит — потребность. И Поттеру просто недостаточно. Недостаточно глубоко, хотя глубже уже некуда.
Он понимает это, но продолжает грубо целовать губы той, которой катастрофически мало. Впитывать в себя её тепло, которое тут же растворяется в его чёрной дыре, из которой, он уверен, что ему не кажется, раздаётся гомерический хохот.
А когда Джинни становится холодной, он отпускает её ослабевшее тело, самому себе напоминая вампира.
Кажется, тут уместно слово «прости». Но он отчего-то молчит.
