Записки мультишиппера BSD

      Демоны могут томиться в Аду веками, если не тысячелетиями. Иной раз им приходится слушать вой грешников всю бессмертную жизнь, практически без шансов выбраться туда, где больше корма, где есть те, что называются живыми — особенно от этого страдают сильные, но поздно появившиеся Высшие.       Не вошел в библейское повествование — потерял шанс, что однажды твое имя, начерченное в призывном круге, окропит кровь невинного, и ты сможешь своими глазами увидеть наглецов, решивших на свой страх и риск призвать кого-то из величайшей темницы, созданной Богом для тех, кто на свой страх и риск когда-то восстал против Него.       Дазай и был, и не был одним из малоизвестных везунчиков. С одной стороны, был когда-то народ, почитавший его. С другой — прошло уже три тысячи лет с той поры, как последний из этого народа забыл и язык, и того, кого почитал.       Он сам с той поры уже трижды сменил имя и разочаровался в потворстве людям.       А потом однажды проснулся в своем дворце, чувствуя почти забытое им чувство призыва. Легкое покалывание во всем теле, приятное тепло, овеявшее ледяную кожу, защекотавший чуткий нос запах жизни.       Осаму облизал бледные губы и охотно откликнулся, намеренный хотя бы ненадолго избавиться от гнетущей атмосферы Ада, от мрака подземелий, от всполохов адского пламени и вспышек сгорающих в лавовой толще грешных душ.       Перемещение было неприятным, он едва не явился на место без ноги. Пожалел заклинатель крови, и ладно бы своей, но жертвенной… Что за дилетанты работают, демона надо поить кровью вдоволь, иначе и жертвенную душу он утащит с собой, обрекая на вечную муку, на служение, на сладостную пытку, если демон того пожелает.       Он выпрямился, расправляя одежды, отбросил с глаз темные пряди. На дне глаз цвета красного дерева вспыхивал и гас огонь Ада, нижнюю губу чуть кольнули острые клыки — так он жадно втянул свежий и легкий воздух Верхнего мира сквозь зубы.       Голос заклинателя стал громче, остальные подпели и воздели руки. До них ему дела не было — он уже чувствовал, как дрожит, едва имея возможность сдержать его, печать. Пожалели крови, пожалели. Один неловкий шаг — и рухнет все. Чуть больше силы, и каждую из присутствующих душ он заберет, закутает во мрак, прежде чем пожрать.       Жертва, ему нужна его жертва, лежащая со связанными за спиной руками на явно взятом не отсюда каменном алтаре. Спутанные кудри, белая кожа, черная лента на горле, но это — единственная одежда, не считая темного покрывала на алтаре, в которую его кутали изначально. На бедре пламенеет клеймо — а когда-то их вырезали на коже, и он приникал к заходящейся криком груди, лакал свежую кровь. Видимо, времена изменились.       Но не так сильно, как он думал — порез, чтобы добыть кровь, они все равно сделали над сердцем. Сердечная кровь самая сладкая, и, видя спустя столько веков одни и те же ошибки, одни и те же поступки, приевшиеся давным-давно детали, Дазай не мог сдержать ироничного хмыка.       Когда нечисть касается невинного, тот испытывает адскую боль. И шансов спастись больше нет. Вернее, не было с того мига, как его пометили личным клеймом демона. Но пока демон не принял жертву, шансы еще остаются. Крошечные. Почти призрачные.       Дазай намеревался развеять их, как дым.       Это клеймо, к счастью, было его — где достали подлинный чертеж можно было только гадать, но так ведь будет только лучше. Когда будет уходить — подбросит утраченные книги куда следует, иначе еще три тысячелетия проведет в скуке и праздном безделье.       Окончательно убедившись, что он в своем праве, Дазай сдернул с тонких запястий окровавленную бечевку и прижал рыжего юношу к своему телу, словно укачивая, изучая приобретение заинтересованным взглядом.       Красивое лицо, рыжие локоны, золотые ресницы. Щеки, влажные от слез — их он утер краем своего одеяния. Послушник — а больше быть ему некем при монастыре — смотрит на него мутным от слез взглядом и снова начинает плакать. Он знает, что праведная жизнь его утекает по секундам меж пальцев, знает, что демон утопит его в пороке, развратит и заберет с собой.       Если демон поцелует душу — та навеки будет привязана к нему, будет полностью в его власти, будет вечно гореть в жарком огне неудовлетворенности. Поцелованный будет не просто слугой, но любовником — и сиюминутным желанием Осаму выбирает ему такую судьбу. Этому рыжему малышу такое клеймо на губах не помешает, а Дазаю не помешает вечно жаждущее ласки создание, проданное ему своими же сородичами, преданное ими.       Он точно будет обращаться с ним получше.       Заклинание призыва было почти завершено, когда он сначала нетерпеливо прижег пухлые губы поцелуем — крик огласил всю залу, но как сладок был этот звук! А потом жадно глотал свежую кровь, прижавшись ртом к ране на коже. Ране, которая затянулась без следа, стоило ему окончить.       Он вытер рот и уложил дрожащего от боли рыжего на алтарь. Надо думать, во рту у него все пересохло — потом напьется, им недолго оставаться в круге.       Осаму вышел в центр залы и раскинул руки в стороны, обрушивая, наконец, всю свою силу на его границы. Вокруг заискрило, заполыхало, загремело, и!..       Тела разлетелись во все стороны, захрустели кости, полетели ошметки мяса, осколки черепов, оторванные пальцы и руки. Заклинателя насадило на щепу от разломанной скамьи, он смотрел на нее, хватал вышедший из груди край руками и булькал кровью, успел поднять взгляд на приблизившегося демона.       А потом Дазай пожрал и его, и всех остальных, тех, кто хоть капле крови позволили влиться в начерченный круг.       Это не было пиром, но спустя три тысячи лет было больше, чем ничем.       Облизывая покрасневшие губы, демон вернулся обратно к алтарю. Рыжий юноша смотрел на него с леденящим ужасом в глазах, и пульс его бился кровавой конфеткой под языком падшего.       Осаму был как никогда живым и улыбался ему с темной лаской. И рыжеволосому оставалось все меньше времени до того мига, как тело его сведет судорогой и разум помутится от желания.       Три удара сердца. Ровно столько они насчитали, прежде чем кожа жертвенного агнца словно бы загорелась. Царапая свои плечи, заходясь в полном звериной тоски крике, скуля, рыжий сам потянулся к демону. В голове билась лишь мысль, что ему нужно что-то. Что-то, чего он не понимал, не знал, что-то, что дать ему мог только демон.       И тот охотно забрался на алтарь, нависая, распиная пылающее тельце, любуясь искажающимся лицом. Он превратит невинность в алчущее боли и ласки создание, он развратит его до самого конца.       Первый поцелуй похож на грызню зверей. Он полон крови, и мальчишка часто режет язык о его клыки, но это, впрочем, исправится при частой практике — а практики у них будет очень, очень много.       Когда первый голод по плоти утихает, он гладит пылающую щеку, обводит пальцем с готовностью размыкающиеся губы.       — Как твое имя? — он видит, как меняется юноша. Зрачки пульсируют — пройдет несколько часов, прежде чем они изменяют форму, станут вертикальными щелями в окантовке небесной синевы. Подумать только, он лично утащит в Ад столь восхитительное создание.       — Накахара Чуя, — у юноши дрожит голос, однако сомнений нет — не от страха. Рыжий ловит каждое его движение и беспокойно ерзает. Мускусный запах похоти пронизывает воздух, и Дазай улыбается уголками губ, расстегивая застежку плаща у горла.       Так и должно быть.       Сбросив прочь мешающие ему вещи, Осаму подается ближе, чувствуя, как маленькие ладошки неуверенно, но отчаянно скользят по плечам за спину. Демон усмехается и снова припечатывает беззащитного перед ним проклятого поцелуем, глуша дрожащий стон, оглаживая изгиб талии, мягко давя на выпирающие косточки, ловя встречным движением взлетевшие бедра, отираясь, глухо порыкивая от удовольствия, когда подрагивающие пальцы вплетаются в темные волосы, сжимаясь, ласково оттягивая.       Проклятая невинность нетерпелива и легко теряет голову, он знает это не понаслышке. Малыш еще сдерживается, хотя не ясно, что им движет и что дает такие силы — смертное ли тело, не принимающее подобной одержимости, или же сильный дух, страх и неопытность.       Не стань он жертвой для него — стал бы прекрасным духовником — такие и высших демонов гоняли, как котят. Но судьба распорядилась в пользу демона.       Дазай лижет тонкую шею, где можно прощупать каждую мышцу, каждую вену можно найти и пронзить острым когтем. Он все равно голоден и нуждается в том изысканном вине, что можно отыскать лишь в жилах таких вот отданных на откуп юношей.       Чуя вскрикивает и стонет, цепляется за темные волосы еще отчаянней, чем прежде, ощутив, как клыки с легкостью пронзили кожу и тонкую стенку артерии, пульсирующей прямо под ней.       Демон гулко сглатывает его кровь, причмокивает и отстраняется с шумным выдохом. У рыжего за это время угрожающе темнеет в глазах, сердце бьется все отчаянней и быстрее, возбуждение, бушующее в теле, угасает, а разгоревшийся в чреслах огонь, напротив, становится лишь жарче, и Чуя скулит, привлекая внимание опьяненного им создания.       Дазай облизывает губы, прикрыв глаза, смакуя послевкусие, а потом подается вперед и принимается зализывать нанесенные им ранки, влажно целует тонкую, мгновением раньше наращенную кожицу, и жадно вдыхает исходящий от юноши аромат. Прохладная ладонь скользит по колену, давит, разводя бедра, дразняще трогает нежную кожу мошонки и ствол, от чего юноша почти воет под сводами оскверненного ритуалом и резней собора; пальцы, замаранные кровью и смазкой, гладят ложбинку меж ягодиц и с легкостью проскальзывают внутрь, от чего юноша кусает губы и догадливо придерживает готовые сжаться мышцы, шумно выдыхая сквозь зубы, чувственно дрожа.       — Хороший мальчик, — шепчет Дазай и извлекает пальцы — растягивать как следует сейчас у него времени нет, да и настроения нежничать нет тоже, вероятно, что у них обоих — демону нравится брать грубо, а становящийся его стараниями ненасытным инкубом юноша от пульсирующего в паху возбуждения готов сам себя трахнуть пальцами, если мужчина не поспешит, хотя мысль самостоятельно оседлать чужие бедра кажется смущающей и вдохновляющей одновременно.       Невинность осыпается сгнившей трухой по мере того, как развращенный праведник пробует новую жизнь или же сладостное послесмертие, полное неугасающего никогда, текущего по венам жидкого огня прелюбодеяния.       Дазай лучше кого бы то ни было знает мысли рыжего и только прячет хищно-хитрую улыбку, блестя глазами, устраиваясь удобнее над раскрывшимся для него юношей. Алтарь там или что, а Чуя держит собственные ноги и краснеет, но продолжает бесстыдно предлагать себя, дразня и соблазняя демона.       — Хороший мальчик, — снова шепчет Дазай и придерживая парня за плечо входит, шумно рыча от удовольствия, прикрывая глаза и выдыхая. Он уже и позабыл, сколько наслаждения приносит соитие с людьми.       Рыжий под ним выгибается, раскрывая рот в немом крике, глаза застилают слезы, каждой мышцей, каждой клеточкой он напрягается, практически теряет себя от опаливших нутро жара и боли.       Дазай ведет пальцами по напряженной шее, собирает блестящий бисер пота с горячей, бледнеющей с каждой минутой кожи. Он знает, во что Накахара превратится в конце. Он знает, знает как никто.       И тем слаще понимать, что у рыжего достаточно сил и чистоты, чтобы стать подобным ему. Он не был замаран ни единым грехом, прежде чем встретил демона, а таким прямая дорога в их чертоги на правах таких же демонов, пусть и значительно более слабых по сравнению со старшими братьями.       Осаму вылизывает нежную кожу под челюстью, накрывает губами и ласкает дрожащий кадык. А руками в это время тянет бедра, протаскивая юношу по алтарю. Развратить, замарать грехом — у них отлично получается все это, Осаму доволен, как никогда.       — Кричи, кричи так, чтобы сам Господь услышал и увидел, как тебе хорошо, — шепчет он в ухо трепещущему юноше и ласкает раковину кончиком языка.       А потом начинает двигаться — грубо, резко, рвано, пока не находит удобного положения и темпа, любуясь, как выгибается, стонет, кричит и плачет под ним тот, кто был агнцем на закланье, а стал единственным в своем роде, нежно любимым принцем, вместо того, чтобы быть просто рабом, а то и чем похуже — Дазай окидывает взглядом зловонные ошметки тел, и те занимаются, горят синим пламенем.       Их страсть словно подпитывает огонь, окружающий жар не позволяет мешкать. И прежде чем язычки взбираются по шелковой материи на алтарь, Чуя изливается себе на живот, Осаму — на его бедра.       Демон возмутительно доволен своими кознями, он быстро одевается и кутает измотанного страстью юношу в отрез ткани, посмеивается, когда тот вопреки всему тянется к нему снова.       — Этот огонь не утихнет, малыш. Учись сдерживать его, — прижав палец к изломленным губам рыжего, Дазай приблизил свое лицо, слыша тихий жалобный вздох. — Пора, иначе ты раньше времени узнаешь жар Ада, — обвив рукой тонкую талию, демон поднял Накахару, вынудил выпрямиться, неловко переступая с ноги на ногу.       Чуя крепко вцепился в его плечо, уткнулся носом в отрез, ощущая стынущую влагу на бедрах, легонько морщась.       А в следующее мгновение их уже кутал мрак, в котором и пропали две фигуры.       Спустя десять минут собор уже не просто горел — догорал; огонь заметал следы, сжирал масло, тела, алтарь, ритуальный круг и книги, гобелены и скамьи.

***

      Спустя несколько часов, а может дней, а может минут — кто знает, в каком часовом поясе и временном пространстве Ад — в личных покоях одного из мало известных Высших демонов, перед зеркалом крутился его возлюбленный.       Облаченный в кожу и латекс, утянутый корсетом, прячущий пухлые губы за маской, он ловко пристраивал на рыжих кудрях фуражку. Обтянутые штанами ноги изящно переступали, обутые в закрытые сапожки с каблуком, под корсетом томилась тонкая рубашка.       Лежащий на их общем ложе демон любовался возней со снисходительной улыбкой, подперев голову ладонью. Постель за его спиной была безжалостно измята и запачкана семенем, но никаких чувств, кроме внутреннего успокоения и удовлетворения это не вызывало.       — Нравится? — шатен водит кончиком языка по тонким клыкам, улыбается шире, когда рыжеволосый оборачивается, смотрит на него небесно-синими глазами с вертикальной щелью зрачка, и кивает, чувственно оглаживая свое тело руками, дразня помахиванием обрисованных складчатой юбочкой бедер.       — Тогда иди сюда, — Дазай мурлычет и перекатывается на спину, краем глаза следя за тем, как легко Чуя скользит к нему, как изящно седлает его бедра. Сжимая руками упругие ягодицы, демон заставляет его наклониться, и шепчет в губы, стянув кончиком пальца плотную маску:       — Ты меня любишь, малыш Чуя?       Рыжий алеет, кусает губы, а потом, прикрыв глаза, выдыхает, смущенно и пылко:       — Дьявольски.