Записки мультишиппера BSD

      Куникида не мог вспомнить дату и время, когда все его тщательно прописанные идеалы загорелись — можно сказать, полыхнули, как бензином облитые, как солома на ветру, одномоментно, по щелчку пальцев — и все это по вине одного-единственного человека.       Впрочем, перед этим ему помогли обстоятельства, но все равно.       Он знал, что пить виски в баре, названия которого он не то что не слышал — даже внимания на него не обратил — плохая идея. Но сегодня он увидел что-то слишком ужасное даже по меркам криминальной полиции, что-то, что не было работой мафии — мафия не трогает гражданских и тем более — детей; плохо для бизнеса привлекать к себе внимание и творить подобное зверство прямо перед последним подтверждением всех бумаг на деятельность эсперов в Бюро.       Куникида тяжело вздохнул и ударил кулаком о стойку. Столько крови и трупов. Женщины. Дети. Особенно что-то в нем сломал вид трупов детей.       Как бывший учитель, он не мог быть равнодушным к ним окончательно. Но он и не думал, что будет настолько плохо, что на месте случайной резни окажутся десять ребятишек.       Старшему из них едва минуло семь.       Его рвало и тошнило как никогда прежде. Он был абсолютно бесполезен. Впервые за всю его практику, даже Дазай сделал больше, чем он. Но Осаму, к сожалению, понимал, какие именно нити задело то зрелище. Он даже похлопал его по плечу, попытался найти слова утешения. В конце концов, отправил домой.       Бесполезный Доппо. Бесполезный и абсолютно уничтоженный.       Только вот спустя шесть часов он так и не вспомнил, как добраться домой, куда делся его бумажник, его телефон, его Идеалы. Он был разбит, стерт, растоптан и…       Вывернут наизнанку, как тела тех детей.       Бармен подливал охотно, кто-то из соседей оплатил ему несколько стаканов. Кто-то, кто очевидно разглядел в его глазах этот самый надлом. Или перелом. Доппо не мог даже примерно сказать, насколько все плохо — он просто из последних сил сдерживал рвущуюся истерику, и осознавал, что не справляется.       — Еще виски. Ему тоже, — на стойку рядом с ним легла шляпа, рука в перчатке обхватила стакан, поднесла к напряженным, как-то властно искривленным губам. Куникида с трудом сфокусировал взгляд на своем соседе. Икнул, обрывистым движением уронил голову обратно, криво усмехаясь.       Мафия. Только этого ему не хватало.       Накахара Чуя выглядел только чуть удивленным и очень уставшим. Едва ли столь же уставшим, сколь Куникида. Но, видимо, и у него день не задался.       А, впрочем, плевать. Не важно, кто сидит рядом с ним, не важно, кто он сам, не важно, где его вещи.       Дети. Трупы детей. Чистенькая фарфоровая кукла в оторванной ручке. Маленькая ножка в чулке, обутая в начищенную туфельку. И месиво мяса и кишок, лужи крови, лопнувшие в глазницах глаза.       Они мельтешили перед глазами и не оставляли его в покое ни на секунду. Выпивка не помогала ни капли.       Ему, скорее всего, одна только пуля их верного револьвера помочь сумеет, но револьвер заперт в верхнем ящике стола в Агентстве.       Сине-голубой глаз продолжал смотреть на него из глазницы расколотого черепа маленькой девочки. Глаз и прилипшая к коже окровавленная прядка волос.       Запах крови, мяса, кишок, вонь сортира, жара, мухи, обнаглевшие крысы, проворно копающиеся меж ребер, там, где были сдувшиеся легкие.       Куникида едва добрался до уборной, и его снова рвало алкоголем, и желчью, и больше ничем — ничего не осталось, кроме слез, горечи и жгучего темного виски где-то в крови.       Когда он на подгибающихся ногах вышел из кабинки и оперся руками о раковину, его уже ждали. Накахара выглядел непривычно миролюбивым. Не скалился в улыбке. Не насмехался. Молчал и сканировал его взглядом.       Доппо посмотрел на себя в зеркало; не узнал. Но и думать об этом не стал — открыл холодную воду и засунул под струю голову минуты на две, ловя зубами капли, полоская рот, наплевательски относясь к тому, что он грязный, мокрый и представляет из себя что-то безумно жалкое.       Ничтожество. Бесполезный детектив. Ты не смог спасти детей. Ты сплоховал и на месте преступления. С чем ты борешься, кого ты хочешь спасти, защитить? Ты себя спасти и защитить не можешь, а теперь сходишь с ума, не можешь вымыть из носа вонь. И ненавидишь себя, что думаешь так о детях.       Мясо. Вонь. Сортир. Вот, что ты о них думаешь. Вот, как ты их видишь теперь, ведь от некоторых из них даже в гроб положить нечего.       Ему было плевать, как он выглядит для толпы. Ему было плевать, что он ушел из бара не заплатив ни йены. Ему было плевать даже на то, что Накахара почему-то идет с ним плечом к плечу, ловит, не позволяя упасть под машину, помогает повернуть непослушное тело в правильном направлении. Потом вообще заталкивает в незнакомое авто, садится рядом, обойдя машину и захлопывая дверь.       — Домой, — командует рыжий, и Доппо только равнодушным взглядом сверлит проносящийся мимо глаз пейзаж, не запоминая дорогу, даже не пытаясь контролировать изменения вокруг себя.       — Зачем? — он все же задает вдруг ставший важным вопрос. Ответа не ждет, но все равно получает.       — Потому что ты — хороший человек. А я в курсе того, над чем вы работаете сегодня. Это дело поручили нам в совместное ведение. Какими бы чудовищами мы ни были в мафии, это даже хуже, — Чуя без спроса достает сигарету и прикуривает. — Будешь?       Куникида не отказывается. Это один из его изъянов. Дурная привычка. О которой он то забывает, то вспоминает.       Дымом обдирает горло, в голову отдает, и он едва не давится дымом. Кашляет. Слюны много, и течет она быстро. Он заставляет себя глотать, хотя с радостью бы захлебнулся, лишь бы избавиться от настойчиво лезущих в голову деталей.       Накахара молча подает ему платок и помогает вытереть рот.       — Хотя бы не укачало и ты не заблевал машину, — пожимает он плечами, очевидно, решив искать плюсы.       От этого почти смешно. Почти.       Куникида отворачивается к окну и докуривает измятую сигарету до фильтра, мазохистски радуясь горечи и жару, из-за которого сохнут губы.       Кажется, он засыпает. Просыпается на широкой постели. Белье пахнет шоколадными сигаретами и мужским одеколоном. «Накахара», — вспоминает он.       Голова гудит. Половину дня он не помнит, но кошмары, к счастью, воспринимаются им, как кошмары — сон, который видеть больше не придется.       Вечер и поездку помнит смутно. После разговора в машине все — блаженная тьма. Остается только гадать, как его перемещали. Не тащил же полутораметровый эспер его на руках? Наверное, попросил помочь водителя.       Сам рыжий спит на другой половине кровати. Доппо разворачивается и разглядывает широкую сильную спину с россыпью веснушек и родинок. Солнечные ожоги — становится ясно, почему одежда всегда закрытая.       Аллергия на солнце — рыжих можно только лишь пожалеть, да полюбоваться золотыми ресницами и бровями, обрамляющими красивых цветов глаза.       Взгляд притягивает не закрытая одеялом поясница мафиози. Золотистые незаметные волоски на ощупь, словно пух. Он не замечает, когда начинает увлеченно перебирать их пальцами, сжимать, позволять проскальзывать, гладит мягкую кожу.       Смущенно и поспешно убирает руку он лишь тогда, когда Накахара, проснувшийся от его настойчивости, поворачивает голову и заинтересованно смотрит на него, играющегося, одним глазом.       — Еще, — Чуя усмехается и открывает и второй глаз тоже, глядя с улыбкой — плутоватой и довольной, как у кота. — Приятно, еще так поделай.       Доппо неожиданно для себя ощущает, что краснеет, и чувствует неловкость.       Только что, глядя на Накахару Чую, который лежит с ним в одной постели в одних трусах — но и это еще не проверено — он подумал, что тот дьявольски красив в своей диковинной природной окраске.       И в этот момент, где-то, очевидно, догорают листы его «Идеалов».