Записки мультишиппера BSD

      Дазаю восемнадцать, когда он впервые видит Накаджиму Атсуши. Тигрице едва исполнилось тринадцать, она плоская, почти как доска, ее хочется покормить и ткнуть пальцем во впалый живот.       Но вместо этого у них есть пять человек охраны и один футон на двоих.       Джентльменство джентельменством, а в реальности у них так же есть враги в количестве двадцати человек, и эти двадцать держат их в окружении без возможности связаться со своими; в заброшенном здании, постоянно под обстрелом — девушку хотелось растерзать за все те неприятности, что она ухитрилась на них навлечь, но Осаму хватает просто отвести душу — поэтому платье у нее разорвано, и когда она слишком увлекается и машет руками сверх меры, через дыру видно маленькую, едва начавшую формироваться грудь.       Дазай вполне может представить, какой ажиотаж она вызовет года так через два-три-пять, а пока что на ее розовые соски смотрит только он и темные провалы окон. Его это вполне устраивает, потому что задним числом тигрица — его добыча, его трофей и потенциально — медик в его отряде, любовница, правая рука, его женщина (именно так это преподносят туговатому Акутагаве, который видит в ней угрозу) и жена.       У Накаджимы Атсуши тысяча и одно полезное применение в его жизни, но все это сейчас второстепенно.       Главное — выжить, выбраться или дождаться подмоги, хотя, говоря откровенно, еды у них с каждым днем становится все меньше, и необходимость прорываться становится все острее.       Накаджима Атсуши в равной степени боится и тех, кто стреляет по ним снаружи, и тех, с кем она здесь заперта. Но здесь ее хотя бы кормят, и Дазай позволяет ей спать под своим пальто, сжавшись на футоне в комок. Еще иногда он позволяет себе нехитрую ласку и поощрение — гладит ее по волосам и рассказывает что-нибудь, греет ее, хотя и сам едва теплее свежего трупа.       Теперь она знает, что он ненавидит собак и очень рад, что она превращается не в волка. А еще он способен есть крабов руками из банки, пачкаясь, но с большим удовольствием. Любит музыку и всегда носит с собой снотворное — именно так он усыплял ее в первые три ночи, когда обстрел велся довольно плотно.       Теперь она привыкла засыпать сама.       Атсуши неловко раздеваться и мыться в его присутствии, но скромность приходится удовлетворить старенькой ширмой. Раз в два-три дня у парня есть шанс смотреть театр теней, потому что она уносит с собой свечу, но он благодарный зритель и успевает выкурить сигару полностью. Холодной водой она моется уже много лет, и все радуются, что девушка не балованная барышня, а сирота, и ее школой стали приюты по всей стране.       Сегодня у них какой-то подозрительно тихий день, что невольно заставляет опасаться ночного налета; людей остро не хватает, но жаловаться некому, да и незачем — сами виноваты, что оказались в таком положении.       Осаму на всякий случай обходит своих бойцов, одному меняет бинт, другому ссыпает часть своих патронов — если повезет, на обратном пути он обшарит свежие трупы на предмет таких запасов. Пистолеты, автоматы, патроны, гранаты — им сгодится все.       Все действо занимает у него час, а когда он возвращается в комнату — девчонки нет. Липкий страх затекает за воротник, ползет по спине, скручивается болью в животе, а следом приходит злоба; он торопливо оббегает все комнаты, прежде чем увидеть ее во внутреннем дворе — беззаботное дитя рвет сочные листья дикой мяты, кладет в рот, чтобы приглушить голод, собирает охапкой — забота обо всех явно играет в заднице.       И в этот момент звучит выстрел.       Дазай смотрит поверх мушки на своего противника — тот подобрался к Накаджиме слишком близко, но это все не важно. Важнее то, что у него во лбу — дыра, и он, выронив еще дымящийся пистолет, падает в траву. Атсуши еще хватает воздух губами и так глупо прижимает мяту к груди. На платье у нее распускается кровавый цветок, слишком яркий для ее чистого белого, слишком режущий глаз.       Красный ей совсем не идет.       Красный не нравится Дазаю, который уносит ее в укрытие.       Пулю юноше приходится доставать самому. Он кипятит свои бинты, снимает их выборочно, расстается с ними — словно от сердца отрывает. Это ново для него — спасать кого-то не только своим оружием, своим появлением, но еще и напрямую.       Ее жизнь — в его руках, глаза не видят ничего за кровью, и он, дорвав платье, пережимает рану, запускает пальцы вглубь, пока не находит и не вытаскивает кусок свинца. Остановить кровотечение трудно, девушка в липком поту, на грани забытья, и сейчас некогда засматриваться на ее узкие бедра и длинные ноги, на рассыпавшиеся нимбом волосы и тонкие кисти.       Дазай штопает, как привык штопать себя, накладывает повязку и дает пить сваренную мяту, будь она трижды проклята, а потом кутает почти обнаженную фигурку в свое пальто, укладывает на футон и уходит, собрав все имеющиеся патроны.       С одного из охраняемых выходов слышится неистовый стрекот автоматов, и нет сомнений — это отнюдь не их союзники.

***

      Когда Накаджима Атсуши приходит в себя, осада в руинах, ранение — все кажется страшным сном. Над ней — кровавый бархат постели Дазая, и сам он тоже рядом. В бинтах, измотанный, пропахший порохом, с тенями под глазами — ничего нового, кроме капельницы у постели и задремавшего медика на стуле в углу.       Повязка на ее груди ослабла, и она трогает себя под грудью; ничего — ни раны, ни шрамов на ее коже нет.       Остался лишь страшный сон — пять мертвых защитников, девятнадцать мертвых врагов и Дазай, который последний удар принял на свои сломанные ребра, своим же криком пробудив в ней то древнее, что прежде выходило лишь навстречу полной луне.       Атсуши ведет рукой с незнакомо пахнущей кровью под ногтями по лицу и успокаивается.       Ничего страшного не произошло. Дазай здесь, рядом с ней, его сердце сбивчиво бьется, и он теплый — чуть теплее свежего трупа.       Страшно пусть будет тому, кого она убила, и его соратникам.       Малой кровью за кровь Дазая она не удовлетворится.       Охота началась.