Записки мультишиппера BSD

      Рюноске с раннего детства знал: жизнь справедлива отнюдь не ко всем. Да и что такое вообще эта странная штука, «справедливость»? Он — сирота, ребенок улиц, воспитанник трущоб, заморенный, всегда голодный, но он уже настолько свыкся с пустотой в желудке, что даже не замечал ее и только потеряв сознание понимал, что дело плохо.       Когда не хватало силенок отстоять еду, одежду и кое-как собранные деньги, его били старшие мальчишки. Когда хватало — он все равно оказывался избитым и еле ноги волочил.       Понятия счастья для него не существовало. Существовали либо дни, когда он умудрялся найти себе что-нибудь поесть, либо дни, когда он засыпал в легком ожидании смерти, не разочарованный и не обрадованный, когда утром все-таки снова открывал глаза.       Первую боль он почувствовал, когда ему было восемь. Запястье под слоем грязи и рванья зудело со страшной силой, и в первый миг он даже почему-то испугался, что где-то подхватил платяных вшей.       Однако оказалось, что драма отменяется — стоило ему хорошенько выкупаться в реке прямо в вещах, выяснилось, что на запястье у него всего лишь выступил едва заметный узор, и именно его появление причинило маленькому Рюноске столько дискомфорта.       Сколько мальчик ни бился над загадкой, ему так и не удалось понять, что же за рисунок в будущем должен налиться цветом на руке. А до поры до времени губу лучше было не раскатывать — его соулмейт может и не найти его, Акутагава может банально не дожить до встречи с тем незнакомцем, что станет центром его мира, стоит им встретиться.       Первый приступ боли он ощутил неделей позже. Болело плечо, и боль была такой силы, что Рюноске не мог шевелить рукой. Его товарищи были обеспокоены и оставили его дома — хотя бы до тех пор, пока Рюноске-кун не сможет сидеть сам. Они все эгоистично пеклись о своих жизнях и боялись потерять единственного защитника — и не так важно, что всю найденную еду они спешили принести именно ему, чтобы быстрее поправился.       Происшествие сильно испугало тогда Акутагаву — после этого к любому недугу он прислушивался с утроенной силой, настороженно ощупывал каждый синяк, каждую ссадину и мозоль.       А месяца два спустя, прямо во время побега от разгневанного продавца фруктов, ногу неожиданно прошило болью. Мальчишка к этому времени уже знал, как ощущается боль от пули — подставил когда-то руку под одну такую — так что в этот раз смог безошибочно определить, что боль была не его.       Кто-то ранил его соулмейта.       Рюноске едва нашел себе укрытие и отсиживался там до самой ночи; боль пропала как по щелчку ближе к полуночи. Наутро он проснулся от нытья там, где у него никакой раны не было, и мысленно поругал своего партнера — подставляется где-то там он, а страдать приходится Рюноске здесь.       Несколько лет подряд связь то давала о себе знать, то снова затихала. Постепенно метка налилась темнотой — из рассказов взрослых он знал, что именно так выглядит расширение связи. Процесса он страшно боялся, но вместе с тем уже давно мучился вопросом, кто же такой и какой он — его соулмейт? Чем занимается, о чем думает?       Потом случилось роковое убийство всех его товарищей. И Акутагава впервые сам расширил связь — одним рывком, вливая в партнера всю свою боль, всю горечь утраты и злобу. На той стороне явственно прислушались и притихли, будто ожидая его действий.       Акутагаве же резко стало плевать на связь и незнакомого ему партнера, который предпочел не дать о себе знать, хотя теперь — мог.       Он шел на смерть и не скрывал своего желания достичь ее. То, что раньше было табу, теперь стало естественным — он примет смерть, но перед этим захватит с собой всех, до кого дотянется. Это его выбор, его путь, может быть — его судьба.       Из всех темных вещей почти получилось сделать достаточного размера тень. Рюноске смотрел на урчащего монстра и растягивал губы в такой же широкой жутковатой улыбке, собирая немногочисленные пожитки.       Больше он сюда не вернется.       Погоня шла на опережение — или он успеет до того, как они ступят на территорию мафии, или он попадет прямо в ловушку. Первое выльется в битву, в которой у него еще есть немногочисленные шансы, второе будет значить, что грызть глотки ублюдков ему придется месяцами, если повезет и он не схватит пулю раньше.       Сбивая ноги, не щадя себя, задыхаясь от кашля и боли в боку, он мчался, словно его вел сам ветер, жадно вдыхал и, казалось, ощущал свою добычу, словно гончая.       Но его все равно опередили.       Сидящий в окружении трупов юноша не удивился, увидев его. Не стал доставать пистолет, хотя он у него был. Он знал его, Рюноске, имя, он не боялся тени за его плечами, что словно кобра раздувала капюшон, намеренная защитить хозяина. И это он убил всех его обидчиков — словно семечки перещелкал.       После того, как Рюноске понял — все закончилось, он плакал, не помня ничего. Где-то на границе сознания он слышал, как давал свое согласие, как делал данный ему выбор и как без раздумий отказался от обычной жизни — обычная жизнь из уст мафиози была сладким обманом, в сущности, выбора у него все равно никогда не было.       Человек перед ним был силен и умен, он забрал его с собой и дал ему смысл жить, он гладил его по волосам, как никто раньше, утешая, успокаивая. Он стал его солнцем.       Человека перед ним звали Дазай Осаму.       Метка чернела с каждым новым днем. Иногда он снова ощущал чужую боль — но партнер научился отгораживаться. Их жизни снова разделились, а Рюноске так много хотел ощутить и передать. Рассказать, что, кажется, привязался. Рассказать о том, как нашел свое место. Рассказать о том, что у него есть кто-то важнее, чем неизвестный ему соулмейт.       Но он не мог. Немного жалел об этом. Потом смирился.       За первым повышением последовало второе. Первая дорогая бутылка вина, подаренная ему, вторая — отказаться неудобно, Накахаре-сану плевать, что он не пьет. Потом была первая женщина, в чьи руки его толкнули почти не спросив, сквозь пьяный смех прося ночную бабочку не отказать, сделать из парня мужчину.       Его страх, отвращение, нежелание ничего не значили, его сила не слушалась и не желала выходить. Помощи ждать было неоткуда, он понимал это и готовился, если придется, причинить боль этой дуре. Но его остановил укус, тонкие пальцы, вкус возбуждающей таблетки в горле. И тенью возникший за его спиной Дазай-сан, когда женщина уже почти завела его, внезапно возбудившегося, в комнату.       Пощечина обожгла прежде всего ее лицо. Рюноске стоял, сгорбившись, ноги подгибались, взгляд помутнел, опустел. Она тоже посмотрела на него, замкнувшегося в себе, не желающего испытывать возбуждение, но испытывающего, одурманенного. Разрыдалась и ушла.       Потом взгляд темных глаз, горящих гневом, дошел и до него.       В темной комнате без окон он оказался в итоге отнюдь не с той женщиной, а со своим учителем, что больно ударил его по щеке, сгоняя дурь. На коже быстро налился пылающий красным след узкой ладони, а Дазай-сан принялся стаскивать с него плащ и толкать его на постель.       — Не пойми неправильно, Рюноске, будь моя воля — я бы отложил это все еще годика на три, слишком ты незрелый для всего морально, — Осаму скривился, как от зубной боли, и Акутагава встревожился в глубине души. О чем говорил учитель?       А в следующий миг его уже целовали. Властно, жестко, так, что ноги подгибались. Но ему было очень хорошо — он горел от запястья до пальцев на ногах, ощущал себя пьяным и готов был бесконечно жадно вдыхать запах тела наставника, целующего его шею.       Он был беспомощным, но не жалел и не боялся. На запястьях их обоих цвели шипастые розы, капельки крови на губах от кусачих поцелуев были такой мелочью рядом с обретенным счастьем.       Акутагава рвано задышал, когда Дазай спустил к коленям его штаны. Его руки, его губы — он был готов принять что угодно, и оттого было даже капельку досадно, когда к плоти прижалась чужая плоть и красивая ладонь сжалась, лаская.       — Мало, мало, — хныкал Рюноске, заваливаясь на мягкую постель и разводя бедра, испачканные смазкой. В ответ на горле сжались пальцы, и новый стон с хрипами раздался уже в поцелуе.       Дазай-сан точно знал, сколько они сделают сегодня, как далеко зайдут, и не жалел ни о чем — даже когда пришлось провести ночь, наблюдая за своим подопечным, пока тот дрочил до окончания действия возбуждающего.       Утром Акутагаве было жгуче стыдно.