Записки мультишиппера BSD

      Утро началось рано. Воздух пах прохладой и сухими листьями, птицы слетались на кормушки в поисках хлеба и пшена, и их птичьи драки резко били по ушам. Передернув плечами, когда какой-то резвый сквознячок проскользнул под домашнюю кофту, Рюноске ссыпал крошки с ладони на дощечку и ткнул пальцем в важно раздутую грудку какого-то воробья. Тот возмущенно чирикнул и отскочил на своих лапках-пружинках, наклонил голову, блестя глазками-бусинками, а парень уже закрывал окно, хлопком распугав часть своих пернатых гостей.       Зевая и прикрывая рот рукой, Акутагава щелкнул кнопкой кофе-машины, поправил кружку. Аппарат заработал, запахло молотым кофе, потом горячая кофейная жижа потекла в чашку. Тостер жарил хлеб, яркие яблоки, принесенные сестрой, были порезаны, обмакнуты в специальном тесте и отправлены в микроволновку. Через десять минут Рюноске уже сыпал корицу на румяные кусочки и поливал их медом.       Течение жизни казалось чем-то нереальным и совершенно к нему не относящимся.       Жизнь, словно сон; Акутагава поправил тонкий плетеный браслет желаний на руке и осмотрел завязки. Он носил его без малого три года, и загаданное на узелке желание не торопилось исполняться. Сквозь тонкую мраморную кожу просвечивали вены и проступали косточки пясти, рисунок, создавший тот самый мраморный эффект, этим утром было не особенно заметен — бледные голубые линии были даже красивы. Мысль была необычной, но в умиротворенное настроение вписывалась очень гармонично.       Держа чашку в пальцах обеих рук, Рюноске следил взглядом за стрелкой часов. Ее гипнотического эффекта было достаточно, чтобы он провел так семь минут, отчитывая секунды до мгновения, когда начнется цикл чужого ежеутреннего обряда. Потом в спальне принялся надрывно вопить будильник, и Рюноске задержал дыхание, непроизвольно продолжая считать. Две минуты и двадцать три секунды спустя раздался практически бесшумный шаг. Босые ноги мелькнули в проходе, щелкнул выключатель ванной комнаты, повеял ветер — закрылась дверь.       Еще через тридцать секунд раздался шум воды и пофыркивание. Вся процедура заняла не более десяти минут, в течение которых Акутагава позволял себе лишь вслушиваться и неотрывно смотреть на циферблат. Потом дверь открылась, и его сожитель прошел в кухню. Из одежды на нем было одно полотенце. Рюноске зацепился взглядом за острые коленки и упрямо не стал поднимать взгляда выше, боясь, что снова замрет, оглушенный красотой лица и тела любимого. Раздавшийся смешок вогнал его в румянец, а потом Дазай сел напротив и принялся наливать себе кофе.       Их жизнь вдвоем протекала, словно в двух разных мирах. Акутагава отмерял часы циклами и прикусывал губы, когда они шли параллельно — тень и свет, добро и зло. Иногда, пока любовник и некогда наставник шел по залитым светом улицам, он крался через изнанки дворов, пробирался через переулки и ступал с крыши на крышу. Иногда, когда Дазай заходил через дверь, все, что он успевал увидеть — спину своего уходящего аманта.       Сегодня все было иначе. Циклы совпали; эти день и ночь принадлежали им двоим. На кухонном столе, вызывая желание целовать темно-красные бутоны, стояли розы — Акутагава знал, что их больше двадцати, но не хотел считать, робея и плавясь от удовольствия и в тоже время испытывая томное желание прижаться губами к прохладным бархатным лепесткам. Хотелось спросить Дазая, к чему столько цветов, но он лишь прикусывал губы — стеснялся и не хотел привлекать внимание к тому факту, что от него возлюбленный получил лишь валентинку да пакет — новые вещи, выпивка, средства личной гигиены. У Рюноске никогда не было фантазии и должного уровня романтических соображений, так что за день он хотел превзойти самого себя.       Дазай не мешал его мыслям обычной болтовней и молча пил кофе, предпочитая наблюдать. У него после первой чашки всегда был завтрак — круассаны с сыром, рис, омлет, кусочек курицы — и вторая чашка. Рюноске, поедающий и спящий в три раза меньше, за это время допивал свою порцию и вздыхал — тепло, разливающееся по телу, было недолговечным, но приятным, как и жар, охвативший все лицо.       — Пройдемся по парку? — Осаму долго вглядывался в как никогда умиротворенное лицо молодого человека напротив и едва находил силы спрятать улыбку — такое спокойствие было Акутагаве несвойственно, но менее приятным от этого не становилось. Парень согласно кивнул, нахмурился, опустил глаза в чашку, потом отвернулся, подперев щеку кулаком, и пробурчал:       — Вообще-то я хотел первый предложить... — Осаму не сдержал смешков, и перегнувшись через стол, потрепал темные мягкие волосы сморщившегося аманта. Акутагаве было пора стричься, но пока что слабые попытки волос виться удавалось сдерживать только длиной. Неаккуратные, обгрызенные пулями и способностью, они все равно стабильно отрастали в настоящий хаос. Страшно было представить, что будет, если Рюноске все-таки получит повышение — там его стиль значительно подгонят под нормы.       Акутагава поднялся и прибрал тарелки со стола, вымыл, разложил чистую посуду на сушилке, замер, почувствовав, как сзади его крепко обвили сильные руки, а к макушке прижались щекой. Теплый воздух и низкий голос обожгли кромку уха одновременно:       — Я постараюсь собраться побыстрее, оденься немного нарядней и прихвати зонт, хорошо? И не забудь про очки, — от короткого поцелуя в волосы побежали мурашки по спине и загорелись щеки — какое счастье, что Дазай этого не увидел... Стоило остаться в одиночестве, парень сполз, прижался спиной к дверце шкафчика и обнял себя за плечи, переводя дыхание.       Отвратительно быть влюбленным и беспомощным от своих же чувств. Нужно будет убить всех свидетелей, если такое снова случится где-нибудь на улице, а у их нежности окажутся непредвиденные свидетели.       Акутагава в жизни не признается никому, что стесняется своего счастья.       В парке, куда они отправились, абсолютно не сговариваясь, было замечательно — серое небо радовало отсутствием солнца, от жара которого Рюноске вечно ощущал предательскую слабость и головокружение. Воздух был теплый и сухой, с легким ветром, который играл с опавшей листвой, бросая ее горстями в лицо.       Они шуршали листьями при ходьбе, Дазай намеренно погружал ботинки поглубже и резкими движениями заставлял золотую и карминовую шелестящую массу взмывать в воздух, красиво разлетаясь, смешиваясь с сотнями таких же листочков, составляющих единое осеннее полотно парка.       Найдя в глубине кленовой рощи свободную скамейку, они присели. Рюноске открыл зонт — нашелся только красный традиционный, оставшийся после фестиваля. Они сидели, тесно прижавшись, зонт закрыл их от чужих взглядов, и падающие листья с шелестом проезжались по их «крыше», пока Дазай сжимал худые запястья и терзал губы зардевшегося парня поцелуями, пробирался пальцами под полы короткого пальто и трогал впалый живот под рубашкой. Рюноске дышал с едва слышным присвистом, а сердце у него билось так сильно, что вместе с ним вздрагивало и все его тело. Коленки предательски дрожали, подгибались, и он упрямо сводил бедра, не зная, куда деться — ему все казалось, что их увидят в самый решительный момент, потревожат, помешают...       Очередной лист скатился и метнулся ему прямо в лицо — он зажмурился и дернул головой, а Дазай, пользуясь шансом, уже стал покусывать ему шею и массировать затылок, крепче вплетаясь пальцами в волосы. Уязвимость Акутагавы перед ним всегда пьянила, но сегодня Рюноске в своей беззащитности превзошел самого себя, чем, безусловно, порадовал своего мужчину — Осаму всегда как ребенок радовался открытости и доверию, прежде совсем не свойственным чертам для «собачонки», что была сманена им когда-то и когда-то так глупо изломана в угоду его эгоизму...       После парка Дазай со смехом потащил растрепанного, но довольно-недовольного аманта обратно в суетливую серость города. Акутагава поминутно вспыхивал, и по телу его снова и снова пробегала дрожь, в груди сворачивался клубком трепет. Поцелуи и ласки, щедро осыпавшие его сегодня, заставляли его желать спрятаться где-нибудь в укромном уголочке и посмаковать ощущения, как всегда непривычные. Иногда он с большей готовностью принял бы на себя удар, но вот уже пять лет кнут почти полностью сменился пряником, а у него, как и прежде, плавился позвоночник, едва Осаму начинал на него давить. Оставаться твердым перед шатеном порой становилось чудовищно тяжело, но иногда тот, прекрасно зная о производимом эффекте, все-таки добивался подкашивающихся ног — потому-то последние два квартала до своей квартиры Рюноске путешествовал на руках, пряча горящее лицо и влажные от растерянности и счастья глаза за темно-красными петлями мягкого шарфа, который на него накинули в момент коротенького спора у прилавка продавца, после чего подтащили за концы и... поцеловали, наплевав на зрителей.       Счастье и забота, по которым он смутно тосковал, всегда не вполне уверенный в чужих действиях, сегодня полноценно растеклись по истерзанной душе и сердцу, склеивая трещинки и сколы, не сказать, что исцеляя, но уж точно заставляя ощущать себя лучше, увереннее, здоровее.       Желанным. Любимым.       Раздевшись, но так и не решившись расстаться с шарфом, Акутагава, помешкав, забрался на диван и подтянул под себя ноги. Дазай воевал с плотной пробкой на бутылке красного вина. Потом защелкал плитой и зашуршал пакетиками. Через полчаса, когда Акутагава растянул все края своей домашней кофты, мужчина вернулся с двумя кружками, наполненными горячим глинтвейном. Акутагава спрятал лицо у него в плече и с удовольствием перебрался к нему на колени.       Жизнь продолжала оставаться сном. Но в кой-то веки его сон не оказался кошмаром. [Браслет желаний — в Японии существовало и, может быть, существует поверье, что если сплести браслет и, завязывая узел, загадать желание, то оно исполнится, когда браслет порвется. Его нельзя снимать или развязывать — иначе загаданное не исполнится. Поверье старо как мир, более подробно об истории можно прогуглить.]