Записки мультишиппера BSD

Straight to hell, Straight to hell. — The Neighbourhood — Wires

      Ад приветливо распахивает свои двери, Сатана машет рукой, тепло улыбается ему, как старому знакомому и приглашает заглянуть к ним на минутку, запрыгнуть прямо в рыжее пламя, ревущее над крышей. Все это, конечно же, не описывает и доли реального положения вещей, но стоя на коленях без возможности отвернуться, вынужденный смотреть, защищаешь рассудок, как умеешь. Сегодня это была замешанная на ужасе и вставших дыбом волосах горькая ирония и потоки слез из широко распахнутых глаз.       Ненормальный, безумный смех справа подсказывает — он такой здесь не один. Второй заложник в таком же шоке. Что вопит через секунду, вырывается и начинает пробиваться к заложникам — это ничего, не стоит даже внимания обращать, лучше думать о том, чтобы не поехать самому. В этом лишний раз его убеждает терзающий слух нечеловеческий визг, чей-то вопль и следом — раздавшийся совсем рядом мясистый звук удара. Глухое падение тела на асфальт весьма предсказуемо — Танидзаки не боец, совсем, и уж точно он не в состоянии выдержать… такое.       Даже хорошо, что его отрубили. Из них троих хотя бы он может быть сможет сохранить рассудок, если повезет. Если не повезет — вместе же будут сидеть в дурке. Атсуши даже согласен на это — чтобы никогда в жизни не видеть подобных зверств. Не контактировать с людьми. Не слышать, не…       Пахнет палеными волосами, ошметки пепла весело и высоко взмывают, подхваченные порывистым ветром, черный дым валит изо всех щелей и слышно крики горящих заживо. Руки стучат по закрытым дверям, руки пытаются прорваться через каждый зазор — под дверью, над дверью, в зазор, раскрыться которому не дают доски. Человеческие вопли оглушают, забивают уши и запах горящего мяса оседает во рту. Запах бензина и мертвечины на сегодня превышает все допустимые нормы.       Атсуши больше не может. Не хочет. Не в состоянии.       И когда его выворачивает прямо перед собой, он даже не удивляется — только не помнит, в какой момент оказывается лежащим в луже собственной рвоты.       За спиной смеются и добродушно предлагают «нежной принцессе» сгонять за зубной щеткой для нее. Атсуши в этот момент плевать, что там говорят и над чем смеются. Он просто не хочет смотреть и слышать. Не хочет стоять на коленях, обвешанный килограммами цепей сверх тех, которые были положены всей их компании — враги хорошо подготовились, Тигр не мог появиться, потому что его ловко привязали к Дазаю, и тот, скрипел зубами, но собственную способность заглушить не мог. До этого синие вспышки озаряли все здесь поминутно. Сейчас перестал рваться зверь, перестал рваться Атсуши.       Перестал, потому что сейчас ему как никогда хотелось умереть. Он не мог смотреть, как умирают другие, а он беспомощен. Не мог. Был не в состоянии. И смутно завидовал бессознательному Танидзаки.       Крики не смолкают. Атсуши колотило и, вроде бы, уже давно — он не помнил. Минуты тянулись, как загустевший яд и все больше разъедали его, ворочающегося в отвращении к себе, в слезах, бьющегося время от времени и получающего сапогами под ребра.       Накаджима предпочел бы сам оказаться за запертой дверью, чем смотреть, как бьющиеся руки затихают одна за одной и бессильно опадают, скрываются внутри, а рев пламени все нарастает и наконец, оно начинает с треском сжирать сухую дверь. Парень тыкается лбом в асфальт и стискивает зубы. Стоящий слева на коленях Дазай, на которого он только теперь случайно бросает взгляд, до того явно играет желваками, что ясно — он бы с большим удовольствием своими руками пристрелил бы тут всех и не давая умереть, бросил бы в пламя.       Однако ничего такого они сделать не могут. Террористы продолжают смеяться до последнего — когда обмениваются комментариями, когда припоминают всех изнасилованных девушек, когда спорят, кто и скольких застрелил в качестве милосердного конца. Когда взводят курки, когда приставляют их к затылкам эсперов. И когда…       Кошмар обрывается, но вместо него приходит голос и болезненная пульсация в щеке. Атсуши широко распахивает глаза и лишь сдерживающие его тело ремни не дают ему сесть. Пульс бьется в горле, страх удушает, но потом глаза находят Дазая. Тот застыл, явно не уверенный, придется ли бить еще, и Накаджима благодарен ему за побудку, даже и такую. Потому что продолжать плавать в кошмаре он не может, не хочет и не будет.       Его душат слезы, но, когда Осаму расстегивает ремни, которыми его сдерживали во время первых приступов, когда он снова терял контроль над собой и превращался, паренек не находит ничего лучше, кроме как броситься ему на грудь и в голос зарыдать. Шатен гладит его по голове, по волосам, стискивает, но самого его больше не колотит, как в первые дни. Тогда они оба представляли собой жалкое зрелище, наполненное виной и болью, и ненавистью. — Скоро завтрак, Атсуши. Ты уже почти неделю питаешься одной водой, это не дело, — горячий шепот теряется в светлых волосах, а Накаджима не хочет ничего слышать о еде. Он не вполне уверен, что сможет просто жить, как раньше, если его выпустить.       Врачи это знают лучше, чем кто бы то ни было. Знает это и Дазай. Знают это и другие эсперы. Знает запертый в одиночной палате Танидзаки, накаченный лекарствами под завязку, не проявляющий признаков улучшения. Наверное, заживо сожженная Наоми тоже знает. — Никто из виноватых не остался в живых, Атсуши-кун, — Дазай пробует снова, и Накаджима вспоминает, как их оставили в живых. Оставили в переулке, рядом с дымящимся домом, в трущобах, куда никто не приехал вовремя, чтобы погасить пламя. Как он смотрел на почерневшие ногти лежащих прямо под дверью трупов, вдыхал запах горелых тел и костей. Как мощный взрыв сотряс всю округу. Как их нашли, загасили остатки пламени. Даже нашли в подвале еще девушек, кого-то вроде бы даже спасли. И как в лечебнице они смотрели повтор новостей. И видели. Как подрываются одна за другой три машины, начиненные оружием и взрывчаткой, и опустошенный полицией квартал наполняется грохотом и шумом. — Невинных мы тоже не спасли, — шепчет Атсуши, цепляясь за больничную куртку присевшего на постель Дазая. — Мы не уберегли Наоми. И что будет с Танидзаки… — сердце сжало в тиски, в горле встал комок. — Я не знаю, смогу ли я так жить дальше, Дазай-сан. Я совсем ничего не знаю, — он дергается пару раз, потом рыдает, разом растеряв все силы. Осаму здесь и молча гладит его по голове. Из них всех, Дазай держался лучше, но Атсуши слишком хорошо знал, что, если бы его взяли заложником, мужчины бы с радостью стал смертником. — Я много убивал за свою жизнь — больше, чем мне можно простить, не всегда злодеев и преступников, были и те, кто просто оказались не в то время и не в том месте, — Осаму вздыхает и влезает на койку с ногами, укачивая в своих объятьях сжавшегося парнишку. — Однако то, что мы с тобой видели, то, что пережили, было слишком даже для меня. Не тащи этот груз в одиночестве, Атсуши-кун. Джуничиро рано или поздно придет к хрупкому, но равновесию. Мы все постараемся помочь ему справиться. Он сейчас даже под таблетками продолжает плодить иллюзии Наоми, и иногда меня просят зайти в его крыло по пять, по десять раз на день. Это непросто — понимать, что мы больше ее не увидим. Но еще тяжелее видеть, как она стоит перед тобой, как живая. А потом присмотревшись, понимать, что у нее не хватает родинки или фигура слегка изменена. Танидзаки рано или поздно позабудет детали. Эта рана зарастет, но останется шрамом у всех нас на сердце.       Проплакавшийся Накаджима слишком опустошен, чтобы беседовать на эту тему дальше. Он только кивает и засыпает, почти не почувствовав, как вошла под кожу игла шприца, который держала в руках дожидавшаяся окончания разговора медицинская сестра.