Записки мультишиппера BSD

p.s. ты знал, что я не могу не кинуть их. [Я знал, что ты не сможешь не скинуть, а ты знал, что я не смогу не написать. Все предельно честно.]

      «Все предельно честно», — этой фразой Мори Огай откупается от всех своих тревог, прежде чем толкнуть дверь в свою спальню.       В этой комнате все принадлежит ему — широкая кровать со столбиками из темного дерева, фальшивый камин со стоящими перед ним мягкими креслами и стеклянным туалетным столиком, дорогой ковер на полу, рыжеволосый мужчина, который, опустившись на одно колено, прижимает к груди шляпу.       Огай в очередной раз на миг цепенеет — есть что-то завораживающее в том, как вассалы становятся на одно колено, приветствуя своего сюзерена. А он именно сюзерен, который связан со своими людьми взаимными обязательствами и клятвами. Они — быть верными, делать все на благо сюзерена, ставить интересы босса впереди своих. Он — обязательством защищать всех их, гарантируя безопасность, не ставить свои интересы в убыток людям.       Нехитрые, в общем-то, обеты.       В цивилизованном обществе такое можно было бы назвать некоторой формой воспитанности, но цивилизованное общество нынче открещивается от классовой системы всеми правдами и неправдами. А в Портовой мафии люди немного прозорливей. У страны есть император и его семья, а у мафиози, собравшихся здесь, в Йокогаме, есть их босс.       У Накахары Чуи есть конкретно Мори Огай, но для остальных это если не секрет, то уж точно не тема для разговоров. Вкусы босса не обсуждаются никем — это запрещено точно так же, как предательство своих. Предательство встречается чаще, потому что у босса из вкусов — мальчишка в два раза моложе его самого и Элиза, обсуждать которую вообще вредно для здоровья.       Обсуждение «мальчишки» босса чаще вредно для почек и зубов, и заботится об этом сам мальчишка. Так что тут тоже не все вполне безопасно.       Мори закрывает дверь с тихо щелкнувшим замком за своей спиной, приваливаясь к ней одними плечами. Чуя продолжает стоять на колене, и его плащ разлетается вокруг него пелериной. Глаз не видно — Накахара изо всех сил склоняет голову, и это не тот дежурный, но почтительный жест, который выполняется всеми без исключения где-нибудь в кругу «своих».       Это глубокое признание, где Мори для Чуи скорее dominus, г о с п о д и н, и в это слово вкладываются такие чувства, что их силой, как и силой Чуи, можно убивать неверных.       Огай берет себя в руки и слегка шевелит бедрами, ощущая, как сладко теплеет в паху — заинтересованный в происходящем, член моментально начинает наливаться кровью, пока во рту все пересыхает и сердце ускоряется в груди, как будто начиная брать разгон прежде, чем остановиться.       Пройдя мимо рыжего и словно бы не заметив его присутствия, Мори начинает готовиться и входить в свою любимую роль. Он никогда не понимал тяги некоторых мазохистов к обозначению себя рабами и может точно сказать, что его Чуя — не раб.       Рабы стоят на двух коленях и клеймить их можно абсолютно везде, абсолютно забыв о разуме, отказываясь себя контролировать и сдерживаться не менее абсолютно.       У них все не так.       Мори, уже расстегнувший запонки на рубашке, сбрасывает обувь и носки и становится босыми ступнями на прохладный паркет. Горящие стопы приятно холодит, когда он идет к столу и достает из ящика повязку на глаза. Сегодня грубых игр не будет — только взаимное удовольствие, многократно звучащие стоны и сорванное дыхание.       Он обходит Чую по кругу, заходя со спины, и за волосы вздергивает, вынуждая поднять голову. Повязка ложится на глаза, а на шее Накахары бешено бьется венка. Или, скорее, артерия. Сонная. Мори ласкает ее одним взглядом, рукой в перчатке скользя по лицу вниз, на грудь, поддевая ремешки портупеи. Они уже ослаблены, так что ладонь свободно проходит под воротничок рубашки и дальше вниз. Предусмотрительность — одна из его любимых черт в Чуе, и Огай кусает губы, когда удается быстро найти сосок — уже твердый, как горошинка, под пальцем, — и сжать его до жгучей боли, постепенно выкручивая, отмечая, как приоткрываются сухие от частого дыхания губы и как Накахара бьется перед ним, сдерживая свой голос и свое тело.       Последнее заметно особенно сильно — поза становится все менее устойчивой, когда у рыжего встает. Он норовит не то ослабить давление брюк на плоть, не то потереться. Ерзает он, хоть и якобы украдкой, но совершенно не скрываясь, и терпкий запах выступившего предъэякулята быстро достигает чуткого носа босса. — Уже теряешь над собой контроль? — Мори ничего не может поделать с тем, что он охрип и почти мурчит — тихо, вкрадчиво, отчасти смазанно и очень, очень жадно. Ему не терпится перейти к самому сладкому, начать сразу со взрыва, с погружения в жаркое тело, но он продолжает доводить их обоих до нужной кондиции. — Нет, — голос Чуи срывается, и в этом «нет» звучит целый миллиард сдерживаемых «да». Огай глотает жадную слюну как можно тише и почти давится ей. Скрывать свое состояние сегодня он просто не способен, как и терпеть. — «Нет, Dominus». Не расстраивай своего господина плохим поведением, Чуя-кун, — рыжий послушно исправляется и выглядит при этом, как ребенок, которого отругал священник. Огай старается не выпрыгнуть из штанов раньше времени и прикрывает глаза, отдавая приказания дальше. — На колени. Двигайся на мой голос, — Мори спешит к кровати и садится, широко расставив ноги. Пальто и шарф он сбрасывает на постель, не задумываясь о том, что их нужно было бы развесить. Следующим пунктом идут тугие пуговки рубашки, которые он расстегивает, жадно дыша неожиданно прохладным воздухом. Шелк покрывала его сейчас волнует только тем, что скользит, — это следует учитывать.       Сам он продолжает что-то говорить, приказывает, комментирует, следя за тем, как скованно двигается к нему его горячая мечта. Он только теперь замечает шипованную черную кожаную полоску на горле аманта и нетерпеливо скользит языком по губам. Чуя всеми правдами и неправдами дает понять, что сегодня можно погрубее.       Соскучился. Соскучился не меньше, чем Огай соскучился по нему, по его телу, по его раскрытости и беззащитности в постели. Куда только пропадают все колючки, когда Мори раскрывает его для себя, когда впивается в беззащитное горло поцелуями, когда возбужденно смеется непосредственной порывистости и желанию угодить.       Мори всегда был предельно честен, говоря Чуе, что это просто секс. Взаимное желание их обоих, которое приобрело очень много пикантных деталей.       Но они оба знают, что «просто секса» уже давно не существуют. И оба предельно честно стремятся, не навязываясь, облагородить друг друга. Чуя убивает ради него, за него, с его именем на губах — никаких шуток, записи с миссий Накахары Мори слушает в присутствии самого Накахары, пошире разведя ноги, цепляясь за край стола; и пока оригинал работает ртом, прячась под столом, тот Чуя, который на записи, зовет босса снова и снова, и убивает, крушит, кричит, смеется, шепчет, дерется, стонет, получает раны, отдает приказы властным голосом. Это сочетание двух разных Накахар в одном человеке не один месяц ломало Мори мозг, но в итоге он просто принял, что для него у Чуи Накахары всегда есть какая-то особая кнопка, нажав которую, он получает того, с кем спит уже много месяцев и лет.       Накахара в реальности успевает воплощать воспоминания, и, глядя, как малиновая головка скользит между краснеющих губ, Огай, держащий его за волосы, теряет голову. Он вбивается и делает ровно то, о чем Чуя его просит, провоцируя, — трахает его рот, насаживает на свой член без жалости и возможности притормозить происходящее. Он вколачивается, поглаживая заднюю стенку глотки снова и снова, и в конце концов кончает, успев уловить вспышку искорок под веками.       Его колотит от удовольствия, и на некоторое время он теряет связь с реальностью. Впрочем, это, как всегда, длится недолго, и, пока Чуя загнанно дышит, не имея возможности кончить без команды, Мори поднимает его с колен и втаскивает к себе на бедра.       Накахара - мальчик догадливый, и быстро соображает, как получить то, чего они оба хотят. Его тело уже готово, он растянут, и в трусах, пачкая скользкой теплой смазкой одежду, пульсирует до боли покрасневший, перевитый вздувшимися венами член.       Огай игнорирует, что этот самый член пачкает ему вещи, нетерпеливо дергая рыжего на себя. Тот всхлипывает, когда член проезжается между ягодиц и не попадает, а Мори, бешеный от желания, хватает его за ягодицы и трется, снова и снова, проезжаясь стволом от самых яиц по промежности, мимо ануса, вжимаясь между упругих половинок.       Чуя надрывно вскрикивает и дергается, пытаясь принять плоть в себя, сжимается, и, под довольное шипение любовника, ему это удается. Мори трахает его, заставляет двигаться, двигается сам. Все это смешивается в один упругий, быстрый темп движений, от которого Накахара немного задыхается, но старается подстроиться. По его лицу и шее скатываются терпко пахнущие капельки соленого пота.       Огай целует, лижет, засасывает влажную солоноватую кожу, оставляя темно-багровые метки, состоящие из маленьких точек лопнувших сосудов, и сходит с ума. Обволакивающая его теплая глубина — единственное, о чем он может думать, когда целует содрогающегося партнера, когда кусает его голое плечо, когда стискивает скрюченными удовольствием пальцами бедра.       Придерживая шепчущего о головокружении рыжего, Мори блаженно улыбается и коротко лижет подрагивающий кадык своего аманта. — Знаешь, я был уверен, что вызывал тебя всего лишь для того, чтобы предупредить, что хочу взять тебя с собой в небольшой отпуск, но… Так мне тоже нравится, — Огай счастливо выдыхает и в очередной раз приникает к распухшим губам парня.       Чуя немного ворчит для приличия, даже не думая унимать втершуюся в щеки красноту.       А два дня спустя у них что-то, что любой знаток способен назвать «конфетно-букетным» периодом отношений. Что-то, о чем ни Чуя, ни Мори даже мечтать не смели, но как-то все равно начали и не смогли остановиться.       Там и полуденные посиделки с книгой на веранде небольшого домика где-то в лесах далеко от Йокогамы, и вечернее распитие самодельного глинтвейна у камина, и веселое наблюдение за чьим-то котом, который почему-то уверенно шастает у них по дому.       А еще неожиданно в их жизни появляются танцы. Танцы только для двоих, когда под пластинчатую музыку из обширной коллекции Огая вещиц для граммофона они кружатся, глядя друг на друга неотрывно, снова и снова, меняя пластинки, плохо слыша, что играет. Они торопятся прижаться друг к другу, жадно дыша, и теряют головы в тот момент, когда удается сблизиться на достаточное для поцелуя расстояния. Это похоже на инстинкт, что-то, что жило где-то глубоко внутри и теперь вырвалось, лютуя.       Разумеется, почти в половине случаев это заканчивается разбросанными вещами и неровным, торопливым, жадным сексом.       «Все предельно честно», — повторяет себе Огай, лежа ночью в одной постели со жмущимся к нему рыжим, и счастливо улыбается своим мыслям, как последний дурак, тем не менее, меньше всего на свете ощущая себя дураком.