Записки мультишиппера BSD

— Ты опять везде разбросал свои вещи, — Мори стоит в дверях комнаты с ужасно уставшим видом и держит в руках темно-красные пижамные штаны своего пациента. Видит Ками, это уже не первые штаны и вообще не первые вещи, которые он находит валяющимися где попало. Кажется, что всему этому ни конца нет, ни края.       Иногда он думает, что это такой специфический способ пометить территорию. Правда, неясно, кто должен на эти метки среагировать — бригада уборщиков, которая является в дом каждые два дня, чтобы привести все в порядок, или же сам Мори.       Дазай только глаза скашивает и остается сидеть, как сидел — в одних бинтах, съехав в кресле как можно ниже, выложив длинные белые ноги на журнальный столик. Белые они у него не только от бинтов, но и сами по себе. Огай взглядом автоматически ищет новые синяки, находит и, едва слышно вздыхая, лезет рукой в карман за тюбиком охлаждающего геля.       Осаму — огромная головная боль, и Мори, как никто, знает его изломанное тело. В конце концов, эта болезненно худая фигура очень часто собиралась именно его руками. На своем операционном столе он заводил сердце вздорного юнца не раз и даже не два, справлял кости, сшивал вены, вытаскивал пули из брюха. Синяки на фоне всего, оставшегося позади, — просто детский лепет, с которым даже приятно возиться.       Следующие десять минут он сидит по-турецки возле кресла с его обитателем в своем свободном теплом халате и аккуратно обрабатывает темные пятна на коже, даже не думая поднимать взгляда вверх по бесстыдно неодетому телу. Кому-то другому эта формулировка покажется совершенно непонятной, но Мори очень много лет был медиком и не менее много лет лечил конкретно Дазая. Для него ничего нового в обнаженном теле бывшего подчиненного нет, кроме, разве что, пары особенно глубоких порезов высоко на бедрах. Но и их он уже видел и даже успел зашить.       Осаму смотрит на него сверху вниз совершенно нечитаемым взглядом. Ждет, когда Мори поднимется и сядет по соседству, а потом передает пачку сигарет, откуда сам он уже успел взять свою порцию никотиновой дряни.       Вопреки здравому смыслу и воплям Минздрава, Огай берет тоже, и они один за другим прикуривают. Мори подтягивает с подоконника пепельницу, ставит как раз между их руками и, откинув голову, закрывает глаза. От редких затяжек он получает удовольствие по большей части эстетическое — многочасовые операции давным-давно отучили его нуждаться в дозе никотина, однако, и просто возможность размеренно подышать, ощущая, как подсыхают губы, осталась ему не чужда.       Сейчас ему куда важнее проследить, чтобы Осаму не начудил и не устроил какой-нибудь гадости. Возможно, следует помочь ему одеться и потащить на прогулку в горы — осень располагала к тому, чтобы заняться фотографированием, но пока что у детектива явно были свои планы на утро.       Как раз на этих мыслях что-то непозволительно громко шуршит и касается его груди, слегка распахнув полы халата на ней. Мори со вздохом прекращает имитировать оторванность от реальности и обнаруживает почти уже переползшего ему на колени молодого мужчину. У него нет иных идей, что делать, кроме как уставиться на него так, чтобы было сразу ясно: все эти поползновения вызывают у бывшего врача мигрень. — Ты и правда совсем ничего не чувствуешь, когда видишь меня таким? — Дазай по-детски наклоняет голову и смотрит глаза в глаза. Мори сдерживает раздраженное фырканье и дергает головой в отрицании. — Ничего, кроме желания обколоть тебя снотворным и оставить в постели еще на неделю. Но мой отпуск скоро кончится, — Осаму поджимает губы, но упорно влезает ему на колени, разворачивается и садится, откидывая голову на плечо. Мори обхватывает его руками, придерживая, и ворчит: — Совсем как ребенок. Когда ты уже вырастешь?       Дазай молчит, а медик и не требует вразумительного ответа на свой вопрос.       Вся эта ситуация стара, как мир, и вполне годится в качестве одной из задачек в копилку общих загадок Портовой мафии и Детективного агентства. Загадка будет звучать так: каким образом Дазай Осаму узнаёт об отъезде своего бывшего босса и успевает появиться в его доме раньше самого Мори?       Подчиненные, как сам Мори, как и Фукудзава, как и остальные детективы, понятия не имеют. Но все точно знают: если Дазай пропал на пару недель и доктора Мори в Йокогаме не видится, если пропала Элиза и немного притихла вся криминальная сторона жизни города — скорее всего, мафиози и его бывший подчиненный коротают время в обществе друг друга. Никто не знает, зачем и ради чего, но обычно оба возвращаются с целым списком небольших договоров, которые облегчают жизнь бок о бок.       На самом же деле, вот уже лет шесть точно Дазай Осаму пытался своего бывшего босса соблазнить, но все как-то не получалось. Мори, к сожалению, не то был убежденным гетеросексуалом, не то и вовсе асексуалом, не то просто слишком медиком и не мог увидеть в своем пациенте что-то, кроме тела, которое надо вылечить. Они проводили вместе стабильные две недели, за которые Огай приводил в порядок здоровье — свое и гостя, — а потом разбегались по разные стороны баррикад и оттуда обменивались редкими репликами.       Но пока они здесь, можно наслаждаться отдыхом.       Огай коротко целует в заднюю часть шеи свою ношу и ссаживает на подлокотник. Ему уже сорок, а Осаму не пушинка, хоть и ходит весьма истощенным — кажется, с тех пор, как он сбежал на улицу подростком и пару месяцев шлялся невесть где, эта деталь не менялась вовсе. Огай проверял его желудок, но одна несчастная язва до такого доводить не могла, не прогрессируя с бешеной скоростью. — Иди одевайся, да потеплее. И возьми камеру. Мы идем кормить птиц, но одной верандой я сегодня не ограничусь, — Дазай отвечает недовольной миной, а Мори запахивает халат поплотнее, и под вновь ставшим нечитаемым взглядом первым выскользывает прочь из комнаты. Ему не хочется ни смотреть на то, как Дазай одевается, ни провожать взглядом бледные ягодицы, пока молодой детектив будет нарочито медленно дефилировать прочь из комнаты.       Они уходят, одетые в теплейшие свитера и пальто, обвязавшись шарфами до самых глаз, с карманами, полными семечек и орехов, а возвращаются с грибами, листьями, ворохом снимков и раскрасневшимися носами.       В Мори помирает биолог-естествовед; едва скинув обувь, он торопится к шкафу, где стоят энциклопедии, и листает блестящие, с глянцевым отблеском страницы, пока не находит все образцы растений и животных, которые они сегодня видели хотя бы мельком. В одной руке он при этом упрямо сжимает какой-то поздний цветок, и его бодрящим счастьем можно заряжать электростанции или оживить чудовище Франкенштейна.       Дазай качает головой, уже мало походя на того капризного ребенка, которым он был утром, и идет делать им чай. К его возвращению Огай уже успевает скинуть с себя верхнюю одежду, обувь и сидит, потирает руки, ежась. Чашку он принимает с видимой благодарностью, и от его признательной улыбки Осаму вздрагивает.       Все эти годы он пытался соблазнить босса обличьем этакого ребенка, а все, что тому требовалось для счастья, — немного покоя, искренней заботы и свободы в действиях.       Это кажется чем-то нереальным, но, тем не менее, это правда.       Осаму нерешительно подсаживается рядом с подобравшим ноги Огаем и приобнимает его за плечи, большим пальцем выводя круги по свитеру. Пару минут Мори еще колеблется, а потом, словно решив бросить все на самотек, расслабляется и облокачивается.       Еще через десяток минут Дазай слегка нависает над ним и касается его губ самыми мягкими поцелуями, пока бывший медик — среди нас не бывает бывших! — тепло и тихо отвечает, едва слышно дыша и подставляя под теплые пальцы лицо.       Дазая захлетывает счастье и триумф.       Можно пять лет биться над загадкой и пытаться соблазнить того, кого желаешь до скрипа зубов, подражая образу и становясь бледным подобием главной слабости своей цели.       А можно просто прекратить выполнение прямо-таки цирковых трюков и обнаружить, что нельзя соблазнить желающего.