Записки мультишиппера BSD

      Осень сладко пахла теплыми листьями, промозглыми туманами, клубящимися по улицам и рощам. Пахла спелыми яблоками и жженой карамелью. Пахла переменами привычного уклада. 　      Втягивая носом этот аромат почти непроизвольно, Дазай тянул своего воспитанника за руку, торопливо лавируя между торговыми рядами. Палатки с сахарной ватой, фруктами в карамели, фигурными леденцами из сахара, данго — здесь все смешалось, все будило аппетит. Осаму был уже не уверен, что следовало искать исключительно любимые онигири — наверное, правильней было бы брать всего по чуть-чуть. И начнет он с супа. 　      Его маленький Чуя ненавидел рыбу и связанные с морем продукты. В стране, где огромное количество лакомств включает рыбу и водоросли, это было почти кощунством. Тем не менее, его малыш был страшно привередлив, и всегда требовал плату за сговорчивость. Этот раз не был исключением. — Поцелуй, — Чуя вытянул губы трубочкой, съев очередной кусочек угря. Этот поцелуй был уже двенадцатым за последние семь минут. Дазай оставил ложку в бульоне говяжьего рамена, островатого, но хорошо согревающего, и с шутливым видом обреченного на казнь, поцеловал эти маленькие губки, звонко и до противного мокро. Девушка на соседнем стуле захихикала и кокетливо заправила темную прядку волос за аккуратное ушко. 　      Дазай поправил воротник свитера малыша, так и не обратив на нее внимания. Все, что не касалось их напрямую, его не трогало. 　      Чую происходящее вокруг вообще не смутило — он выглядел по-детски довольным и ел свой суп дальше — рыбы в бульоне больше не предвиделось, его косточки обещали стать сильными, а Дазай непременно поделился бы говяжьим бульоном и отдал лучшие куски мяса на гриле, стоило только попросить. 　      До онигири, данго и моти они добрались спустя часа три, успев побродить по дорожкам и вокруг возвышения фестивального помоста, на свежем воздухе вновь проголодавшись. Однако ждать выступления не было никаких сил. Они решили остаться только на салюты. — С холма фейерверки будет видно лучше, — Чуя дернул его за рукав пальто, снизу-вверх глядя вопросительно своими голубыми глазами. Дазай согласно кивнул, заботливо поправил теплые наушники на голове своего малыша, подтянул варежку и взял за руку. Детская ладонь в его почти утонула. Впрочем, у Чуи никогда не было больших рук. 　      Дазай всегда любил осень — осень смывала все его печали шелестом дождя и облетающей листвы. Он научился ценить вырванную свободу лишь тогда, когда чуть не потерял все, что делало эту свободу желанной. 　      Его Чуе снова шесть. Он не помнит, как почти такой же осенью три года назад он почти умер, отпустив Порчу, активировав ее заветными словами. — О, дарители темной немилости… Не тревожьте меня снова,  — низкий хрипловатый голос звучит в ушах до того явно, что Осаму вздрагивает и ежится. Холодок сбегает по спине, несмотря на теплый свитер с высоким воротом. Дазаю идет серый, а даже если бы не шел, он бы все равно носил — этот предмет выбрал для него Чуя не так давно. 　      Чуя тогда почти умер. Почти спас Дазая, а сам почти умер. 　      Шрамы, многочисленные шрамы на когда-то многократно резанных руках, зазудели. Мази оставили от них светлые полосочки на коже, но он каждый ощущал очень явно, словно те по прежнему были грубыми рубцами. 　      Больше шрамов, чем на руках и ключицах, Осаму носил только на собственной душе. Душа у него в свое время была раздергана в клочья и криво сшита. 　      Войны эсперов в Йокогаме в тот год набрали обороты. Городу грозило уничтожение — не новая угроза, но никогда еще она не была столь реальна. Две двойных Тьмы, старая и новая, были на ключевых позициях. 　      Но в итоге действительно выжил только Дазай — Чуя балансировал на пороге смерти, и хуже, чем тело, пострадал его разум. Никто не мог гарантировать, что в итоге он откроет глаза здравомыслящим человеком, а не монстром, уничтожающим все вокруг. 　      Атсуши умер за Акутагаву, Акутагава — за Атсуши. Белый тигр и черный дракон, для которых вечность сплелась одновременно. 　      Два еще совсем мальчишки, которые не заслужили смерти. 　      Военные приговорили остатки их организаций к расстрелу. Шагнул впереди Фукудзавы просто человек Эдогава Рампо, непреклонным изломом губ и бровей не позволяя кому-либо навредить константе его пути. Гордо встала Акутагава Гин перед боссом Мори, широко раскинув руки. Закрывая гроб брата и человека, который был для нее отцом. 　      За грехи сильнейших платили всегда не сами сильнейшие. 　      Дазай же нашел эспера, способного обратить вспять время. Казнь через наполненный шприц нельзя осуществить, если вместо потенциально опасного эспера, перед тобой сидит трехлетний ребенок на руках у мужчины, чье дело скрыто грифом работы на разведку, а опасность кроется в изощренном разуме. О способностях никто не говорил — Дазая Осаму отправили бы в небытие вместе с Чуей, и никак не раздельно. 　      Ребенок изрядно спутал всем карты. 　Это была последняя стратегия, последний гениальный выверт зловещего гения Дазая Осаму. 　      Он и сам бы с радостью сбросил пару лет, но на него способность другого эспера просто не действовала. Дазай ничего не мог с этим поделать. Как не мог и отказаться от идеи дать Чуе нормальную жизнь. 　      Наверное, все-таки он любил коротышку больше игр разума с лучшими гроссмейстерами теневого мира. 　      Все они, в их любимой Йокогаме, были заблудшими овечками, которые на самом деле не знали, чего хотели. Поддавались сиюминутным, суетным желаниям. Следовали своей гордыне. 　      И жили ради любви. 　      И за любовь же и умирали. 　      Чуе на его руках шесть, и он несет его на холм, чтобы впервые вместе посмотреть на огни фестиваля сверху. Народа много, не смотря на время и промозглую сырость. Чуя щекотно пыхтит в ухо, когда Дазай легко перехватывает его снова уставшими руками. 　      Осаму уже двадцать шесть. И три года, как он лишился всего — семьи, друзей, соперников, учеников, учителей и одного самого желанного на свете человека — возлюбленного. 　      Ему будет уже тридцать шесть, когда Чуе — шестнадцать. Он будет слишком стар для мальчика, и уж конечно не посмеет осквернить его своей тоскливой старческий любовью. Времена менялись — Чуя будет популярным у девушек, будет много гулять и учиться с переменным успехом, обуреваемый страстями. Будет хорошо драться, рано попробует алкоголь и сигареты, рано лишится девственности с кем-то, кого будет любить. У него будут деньги и немного странные отношения с человеком, который его растил. 　      Все это будет уже в другой жизни, где Дазай — всего лишь фиктивный опекун, имеющий на руках опыт побегов, оправдательный приговор и наказание — или развивать талант гравитационного манипулятора в Накахаре, или никогда не тревожить — и дар, и пресловутых дарителей темной немилости. 　      Внизу все затихает в ожидании. Потом бьют барабаны. Слышен треск — и небо расцветает золотыми и серебряными звездами, яркие вспышки многоцветьем отражаются в воде пруда, на берегу которого раскинулись палатки; в какой-то момент перед ними взрывается дракон. Чуя ахает и дрыгает ногой в возбуждении. Еще один дракон сбегает к горам, но, побежденный, рассыпается на искры еще раньше, чем достигает подступов. 　      Очертания гор кажутся совсем далекими, по мнению Дазая, но это не Йокогама, и горы здесь ближе, чем кажется. Два часа пешего хода — и ты уже смотришь на мир, изгибающийся на горизонте, понимая, что земля и правда шарообразная. Еще здесь много деревьев — все дома стоят, как будто их пытается поглотить природа. А ему нравится, что задний двор у него — кусок леса. В тени раскидистых насаждений он прячет собственное прошлое — пеплом сожженных вещей, заброшенным в дальний угол кремовым пальто, тайником с револьвером в коробке под крыльцом, где внутри — лишь одна пуля. Всего этого нет для чужаков — они видят лишь детские качели на мощной ветке, песочницу, пару молодых яблонь, плохо прижившихся в тени леса, зелень расползающегося мха, кормушку для оленей. — Домой? — теперь, когда самое главное они увидели — здесь их ничто не держит. Осаму прекращает думать о том, что вызывает боль в сердце — прошлое не в силах научить его жить, как это делает настоящее. — Угу, — Чуя с энтузиазмом машет ногой в ботинке. Осаму со вздохом ставит его на землю, разминая затекшие плечи. После в его ладони снова прячется детская рука, щекоча кожу пухом варежки. Осаму прячет улыбку в ласкающих худые щеки темных волосах. 　      Сегодня тот самый день, когда, три года назад, он лишился всего… 　      Ночью что-то ярко вспыхивает в соседней спальне, и он просыпается от этого слепящего голубоватого света. Торопливо повязав халат поясом, он несется в комнату своего малыша, чтобы в дверях его перехватили сильные руки, развернули, с силой прижав к стене, а в ухо снизу зашептали знакомым низким охриплым голосом: — Ты же не думал, что я и правда всегда буду прятаться в теле ребенка, Дазай? 　      Горячий поцелуй прямо в шрамированную ключицу мешает дать ответ. Губы в темноте с трудом находят другие — желанные, теплые, сладко пахнущие. Поцелуй похож на наваждение. 　      За доли секунд вся скучная распланированная жизнь, о которой он думал накануне, рассыпается, как карточный домик. 　      Дазай с нервным, но счастливым смешком думает, что ударные аргументы у Чуи всегда хорошо работали.