***
Чуя жестом отмахнулся от шагнувших к нему парней, стоящих на часах в коридоре — ему, одному из немногих доверенных лиц, обремененных излишками власти, было позволено приходить к боссу без приглашений и оповещений. Замешкавшись у дверей, чтобы пригладить встрепанные волосы, он по привычке прислушался, пытаясь выбрать момент для своего появления, и неожиданно даже для себя замер в нерешительности — обычно закрытая наглухо, дверь была приоткрыта. Сквозь имеющуюся щель в определенных пределах прекрасно было видно происходящее в помещении, и, что еще хуже, было слышно все, вплоть до незначительного шороха. Различимое заставляло оцепенеть. В малом конференц-зале не было никого, кроме Мори-сана и чертового Дазая — хотя обычно при докладах Осаму, офис готовы были опечатывать. Но сегодня Дазай явился явно не ради доклада — принятая собеседниками поза и повисшее в воздухе горячечное напряжение говорили сами за себя. Накахара явился, мягко говоря, не вовремя… Чуя едва слышно выдохнул, машинально всего на секунду куснул себя за губу и сделал еще полшага к щели. Подглядывать нехорошо, но и не делать этого никаких сил не было — нутряное желание видеть оказалось сильнее. В последствии он сам себе поклянется никогда больше не идти на поводу у своего любопытства — быть раненным своими открытиями оказалось больнее, чем хотелось бы. Наблюдая за тем, как самозабвенно и яростно целуются совершенно, абсолютно нелюбимый напарник и околобожественный в глазах Накахары босс, рыжий мгновенно вспыхнул до кончиков ушей и беспомощно сжал руки в кулаки. Ноги у него потяжелели и сами собой приросли к полу, сжатые в кулаки руки заболели, когда ногти бесконтрольно сильно впились в кожу ладоней. Накахара смотрел расширившимися глазами, забыв, как дышать. Когда в груди стало печь, словно легкие облили бензином и подожгли — немного очнулся и зажмурился, пересиливая себя. Но на очередном шумном выдохе все-таки начал смотреть снова, не замечая мгновения, когда из глаз сами собой покатились слезы. Чуя просто не мог не смотреть. Не мог отвернуться, зажать уши, уйти прочь, отвадить прикипающие к видимой части комнаты глаза. Там… … было на что посмотреть. Дазай позволил нависшему над ним боссу прижать себя к краю стола, оперся на него бедрами, а после и вовсе влез на его край, довольно устойчиво усаживаясь. Повинуясь поощрительному взгляду потемневших до цвета благородного вина глаз, черное пальто сползло с широких плеч и безапелляционным жестом было отброшено. Бинтованные руки, скользнув по широким плечам босса, легли ему на шею, а Огай в это время быстро и ловко расстегивал пуговицы на чужой рубашке, потом размотал бинт на тощем горле. Как завороженный Накахара смотрел за скольжением влажного языка по бледной коже. Дазай судорожно сглотнул и хрипло застонал, когда мужчина мимолетно, но сильно прикусил тонкую кожу и тут же зарылся носом в сгиб шеи. Тонкие пальцы, сжавшиеся поверх бинтов на плечах, побелели от напряжения, а когда Мори отстранился прочь — ярко-лиловое пятно засоса можно было разглядеть с другого конца города, не иначе. Осаму только ерзнул на столешнице и раздвинул ноги, зарылся пальцами в черные пряди, улыбаясь пугающе нейтрально и словно бы вдумчиво. Мафиози до мозга костей, Осаму мог этой улыбкой напугать до полусмерти, но Мори она, кажется, возбуждала. Не его одного. Чуя с содроганием понял, что, вот сейчас, когда нет противников, когда Дазай смотрит, кажется, в самую душу своими черными провалами глаз — тело реагирует очень неожиданно. И ему проходится закусить палец и сжать себя сквозь ткань штанов — уже готового, горячего, твердого. Это не та реакция, к которой он привык, после одного-двух взглядов на Дазая. Дазай был похож на живую тьму, что позволяла ласкать себя чужим ладоням, выгибалась и трепетала от сдерживаемой страсти, а насытившись — крала душу жертвы. Рыжий был почти уверен, что его душу этот Осаму — воплощение сладкого порока и желания — тоже забрал. Смотреть дальше не хотелось. Хотелось оказаться как можно дальше отсюда, стереть себе память и не чувствовать в себе странного надлома. Не ощущать, что, возможно, он очень долго врал себе, и ему не радостно, и не наплевать, будет ли Дазай один всю жизнь. Но он смотрел и все больше ощущал неприятное чувство где-то внутри. Неприятие происходящего, от которого комок тошноты подступался к горлу. Ноги от напряжение превратились в две гири, два бесполезных, неподвластных ему куска плоти, которые он проклинал, сгорая от стыда и отвращения к себе. Он смотрел за тем, как Дазай раздевается и, раскинувшись на черной столешнице, прямо-таки напрашивается на то, чтобы в него возили ритуальный нож. Вонзили прямо в открытое горло, провели лезвием поперек, выпуская на свет алое; в раскинутые в стороны руки, в беспомощные узкие ладони и длинные пальцы, белеющие поверх темного дерева; в грудь, тощую, с торчащими из-под кожи ключицами и дугами ребер; во впалый живот с тонкой-тонкой нежной кожей, покрытой незаметным бесцветным пушком. Тело у Осаму, когда он лежит вот так — гибкое, бледное, иррационально нежное — вечные бинты скрывали все это, скрывали выпирающие кости, шрамы, упруго перекатывающиеся мышцы. Чуя прокусил щеку изнутри, когда Мори коснулся поцелуем трогательно острой белой коленки, прежде чем рывком войти в податливое тело вставшего на лопатки парня, застонавшего так откровенно и бесстыдно, что нельзя было усомниться — это не первый раз, а Дазаю нравится. Что закатившиеся глаза и раскрытый в беззвучном «о» рот — не от боли. И что стол недостаточно тверд для его спины — иначе почему он так жадно и пошло разводит колени в стороны, и волосы прилипают к высокому лбу. Дазаю хорошо, его любят, пусть так, пусть порочно, темно, властно — но это его жизнь, его выбор и его мужчина. Он тянется к Мори за поцелуем, позволяет себе вылизать приоткрытые от удовольствия губы босса и вскрикивает, когда тот входит чуть иначе, резче. Чуе видно, как на мгновение, Осаму напрягается каждой мышцей, безвольно балансируя на границе с экстазом, чтобы после вновь рухнуть ломкой фигурой на стол, принимая в себя чужую плоть с искренней радостью, с удовольствием до запрокинутой головы и играющей сексуальной полуухмылки на тонких губах. Рыжий так и стоял, парализованный, безмолвно вопя в себя, не способный уйти, не способный прекратить смотреть, рыдающий из-за ощущения сюрреальности и тугого разочарования в груди, когда каре-красные глаза распахнулись и словно бы по наитию отыскали его. Несколько мгновений они смотрели друг на друга — время на эти самые мгновения превратилось в смолу. В голове Чуи разгоралась паника и страх, жуткое чувство которого скрутило живот и заставило выступить пот на лбу. Боссу не понравится эта слежка, не понравится, не… Но Дазай лишь равнодушно отвернулся и выгнулся вперед, встречая чужое движение с довольным стоном. Шлепки плоти о плоть стали громче, Осаму, не выдерживая силы удовольствия, царапал свою грудь и извивался на столе, прежде чем его снова выгнуло, теперь уже окончательно: сперма залила впалый живот и бедра, ресницы затрепетали, глаза расфокусировались, после чего закрылись совсем. Это был конец. Во всех смыслах. Босс, сыто вздохнув, благодарно поцеловал аманта в грудь, после чего вышел и откинулся назад, тяжело опустившись в свое кресло. За столом и за телом Дазая его наготы видно не было. Накахара, вырвавшийся из странного, липкого оцепенения, наконец-то смог идти на негнущихся, но подвластных его воле ногах. И он пошел прочь. Как можно дальше отсюда. Сначала медленно. Потом сорвался с места и бросился бегом, ощущая, как горят щеки, грудь рвет судорожное дыхание, а в штанах — стыдно истекает смазкой возбужденный член, который он бессознательно все это время мял пальцами. Из головы не шло томное лицо Дазая, его стоны и вскрики, пошлые движения навстречу, то, как он целовался… Рыжий и не знал, что можно целоваться так, что в груди дыхание перехватывает от одного вида.***
Ощущение, что земля ушла из-под ног, и мир нереален, все никак не уходило. В ду́ше рыжий оттер себя дочиста, покурил, потом даже успел потренироваться. И все равно — мысли рано или поздно возвращались в давно уже обязанную опустеть голову. Он снова думал об увиденном. Прокручивал в голове. Плакал навзрыд, подозревая, что сошел с ума, потому что… У него не было повода ощущать себя преданным. Или что ему сердце разбили. Но он ощущал. Ощущал, что ревнует. Злится. Хочет вцепиться в Дазая зубами, присваивая его себе. Забирая право видеть, как шатен гнется, как разводит ноги в покорном принятии, слышать, как стонет от наслаждения, как зовет по имени не так, как обычно, без смешливо-высокомерных нот матерого интригана. Чуя был уверен, что люди не меняются; меняется то, что снаружи, меняется та маска, которую показываешь людям, изменить же собственную сущность — нереально. Однако, вот он сам: сидит, а потом, будто впервые берет свой нож в руки. Долго крутит, рассматривая бликующее на свету лезвие. После чего приставляет острую грань, самый ее кончик, к запястью — и давит как можно сильнее, до крови. После чего ведет резкую линию. Порез поперек запястья короткий, но глубокий. Рыжему не нравится чувство, которое это приносит. Сначала он не чувствует ничего, кроме небольшого жжения. Потом рана горит, будто кислотой залитая, когда он слизывает первую кровь. Но та уже течет быстрее и быстрее, и ее много: теплой, с медным привкусом, соленой. Это все не так приятно, как ощутить ее в пылу драки. Но почему-то успокаивает, а не раздражает. Боль, настоящая, а не отголоски, врывается, расходясь от места пореза по всей руке; резкая и отрезвляющая — мир с ней обретает иррациональную четкость, мертвенное спокойствие разливается по венам. Это спокойствие того, кто сломался и сам не понял, как это случилось. Спокойствие того, кто готов умереть, потому что смысл жизни, и без того нечеткий, размылся с концами. Рыжий как подрубленный падает на дно ванны, пережимая рану, и заходится в конвульсивных рыданиях, не в силах больше сдерживать рвущую его изнутри истерику. С этого момента на том Чуе, которым он был, можно поставить жирный крест. С этого момента руки Накахары Чуи стабильно закрыты перчатками. И никто, никто в целом свете не знает, что под тканью скрыты изрезанные в кровь пальцы и ладони, что нежная кожа от запястий до локтей изрыта десятками белых линий — следов его отчаяния, следов его связи с реальным миром, который нет-нет, а норовит раствориться в мире монохромном, беззвучном и абсолютно неосязаемом. Никто не знает, что перед тем, как впервые обратить против самого себя свой нож, что-то внутри у Чуи вдруг умерло.