Опасность справа

За ужином я ем макароны, почти не чувствуя вкуса. Котлета уже давно остыла, и, боюсь, придётся съесть её завтра. Если я вообще захочу когда-нибудь есть. Отец бросает на меня хмурые взгляды. Когда его ужин исчезает с тарелки, я беру посуду и несу её в раковину. — Как дела в школе? Я стою к нему спиной и радуюсь, что он не видит выражения моего лица. Мне не слишком хорошо удаётся скрывать свои эмоции. — Нормально. — А чувствуешь себя как? — его голос звучит спокойно, но настороженно. Я пожимаю плечами и подавляю желание сделать глубокий вдох. Чайник вовремя подаёт сигнал свистом. Я завариваю чай и снова сажусь за стол, надеясь, что отец начнёт рассказывать о работе или просто вспомнит смешной анекдот. Но его взгляд пристален и направлен исключительно на меня. — Что случилось, сынок? Я не выдерживаю и задаю вопрос, терзающий меня несколько часов. — Пап, как думаешь, если я весь день размышляю о человеке, который ещё с утра для меня ничего не значил, это что-то серьёзное? И как мне быть, если я не хочу о нём думать? — Гм, — отец закусывает губу, и мне кажется, что он пытается представить себя на моём месте. — Не думаю, что это серьёзно. Все мы время от времени любим повитать в облаках. Дай себе время на то, чтобы проверить свои чувства, и тогда ты сам поймёшь, что делать с ними дальше. Его голос звучит спокойно и, слава богу, он не задаёт никаких вопросов. Я не уверен, что могу на них ответить даже себе. — Хорошо. В комнате я сажусь за учебники и концентрируюсь на примере из домашнего задания. В первую очередь — алгебра, а всё остальное может подождать. Утром я снова собран и готов к занятиям. Разве что причёсываю волосы чуть тщательнее обычного. Первый урок — русский язык. Не самый мой любимый предмет. Мы с Ильёй сидим на последней парте среднего ряда и пишем сочинение на тему прихода весны. Каждый год чёртова весна приходит в одно и то же время, а эпитеты нужно придумывать снова и снова. Мне тяжело сосредоточиться на описании красот природы, поэтому я мельком кидаю взгляд в тетрадь соседа. И цепенею от удивления. В его тетради лишь две строчки — число и надпись «Сочинение». Сам Илья отрешённо глядит в окно и, кажется, даже не собирается возвращаться к тексту. Я толкаю его в бок и глазами указываю на пустой лист. Он тихо усмехается и шепчет: «Я не умею писать сочинения. Всё равно два поставят». Русичка отрывает голову от тетрадей за столом и кидает на нас недобрый взгляд. Я тут же склоняюсь над своей работой, но Илья даже не пытается делать вид, что усердно трудится. — Беловицкий, — властно звучит со стороны доски. — Тебе заняться нечем? Всё уже написал? — Почти, — откликается Илья. Надо же, а голос у него низкий, очень низкий по сравнению с большинством наших одноклассников. И очень звучный. Жаль, он редко разговаривает. «Теперь ты его голос замечаешь», — внутренний фейспалм почти как пощёчина. А, впрочем, я обещал дать себе время. Теперь нужно просто наблюдать и анализировать. Я заканчиваю со своим унылым описанием. В отличники с таким скудным лексиконом мне рваться ни к чему, стоит приберечь запал для физики третьим уроком. Со звонком я отправляю свою тетрадь в кучу других таких же. Илья, к моему восхищению, делает то же самое, даже не поведя бровью. «Дурак, — бесстрастно комментирует внутренний голос. — Мог хотя бы попытаться». А зачем, если результат уже известен? Не правильнее ли заниматься тем, что тебе действительно интересно, и не пытаться прыгнуть выше головы? «Ты правда так думаешь или просто защищаешь его?» — вопросом на вопрос интересуется внутренний голос. Ответ на него я предпочитаю оставить до лучших времён. Вторым уроком идёт история. Здесь мы с Ильёй меняемся ролями: я бессмысленно пялюсь в окно, повторяя про себя правила тригонометрии — почему-то это занятие меня здорово отвлекает, — а он, пользуясь спинами сидящих впереди одноклассниц как щитом, снова орудует карандашом в тетради. Проходит, наверное, с полчаса, прежде чем это происходит снова: меня бьёт по ботинку обронённый соседом ластик. Он их нарочно, что ли, разбрасывает? Я смотрю на Илью, он — на меня. Несколько секунд мы глупо пялимся друг на друга, прежде чем до меня доходит, почему он ничего не делает — ведь я вчера обозвал его педиком за то, что он просто попытался достать свою резинку! — Ты не мог бы… Я ныряю под парту прежде, чем он заканчивает предложение — предательские эмоции завладевают мной раньше, чем я успеваю отдать себе в этом отчёт. Мне стыдно. Так стыдно, что я, не рассчитав силу, прикладываюсь затылком об парту, вылезая обратно.  — На. Мне остаётся надеяться, что мой голос звучит достаточно сердито, чтобы он подумал, что всё дело в ударе головой. Судя по тому, что он кивком выражает благодарность и возвращается к рисунку, всё именно так. Почему же я чувствую разочарование? На физике мы сидим попарно с девочками. Мы с Аней — за первой партой, Сашка с Соней — прямо за нами, Илья с Анджелой– за третьей партой первого ряда. Сегодня у нас лабораторная. Гул в классе стоит первосортный. Пользуясь случаем, Аня с Соней спокойно чешут языками, Сашка пытается понять, какой провод нужно прикручивать к вольтметру, а я уже увлечённо подключаю дополнительные элементы к цепи. Пара ламп накаливания, конденсатор, резистор, и я уже подумываю пустить часть напряжения на карманный фонарик-брелок, как вдруг мой взгляд падает на смеющуюся пару Ильи и Анджелы. Странно, я думал, что он не особо разговорчивый. Или он не особо разговорчив… со мной? До конца урока я сижу, погрузившись в учебник физики, и игнорирую попытки девчонок заговорить со мной.