Ночь в Барселоне

      Насколько приятным и легким было их привычное соитие, настолько то, что происходило теперь, было какой-то странной уродливой пародией на то, что в паре принято называть «взаимным ублажением».       Член Джима, которым тот умело пользовался, погружаясь в податливое и хорошо увлажненное отверстие любовника, теперь ощущался им, как нечто совершенно чуждое и опасное, способное причинять только страдания. Наверняка, примерно те же переживания возникли бы и при их обычном сексе, если бы Мориарти вздумалось трахать его задницу, предварительно обмазав член острым перцем или же заключив его в железный фаллопротектор, утыканный мелкими шипами. По крайней мере, внутренние ощущения от проникновения в детородную щель, будь она неладна, более всего напоминали именно такую изощренную пытку…       «Так… соберись-ка, тряпка!» — сурово отчитал его внутренний безжалостный военный — «ты сам это выбрал, никто тебя за хер не тянул изображать из себя святую невинность. Хочешь зачать — так терпи!»       — А что мне остается, блядь? — выдавил он вслух, уже не особенно различая, с кем общается — с реальным своим возлюбленным или же с голосом в собственной помутившейся голове.       Теперь к боли в паху, которая, благодаря старательному языку Джима, все-таки слегка притихла, примешалась дурнота, подкатывающая пустыми спазмами к горлу, и пульсирующая боль в висках.       «А все потому, что тебе следовало поесть с утра, хотя бы фруктов или этой… сухой гадости с йогуртом!» — все так же сварливо продолжал отчитывать несчастного страдальца голос, в котором Моран распознал интонации своего деда, сурового генерала-альфы с богатым военным прошлым. Именно по его воле нежного мальчишку-омегу в свое время отправили постигать военное дело и превратили в жестокого профессионального убийцу…       Дед давно умер, но его непрошеные назидания то и дело вторгались сами собой в сознание Морана, и он никак не мог выселить этого призрака из своей головы. И только благодаря Джиму, за последние год-полтора приобрел хоть какие-то навыки противостояния ему.       — Пошел на хер! — вскинулся он, зажмурив глаза и цепляясь за плечи и руки Мориарти, и тут же, опомнившись, быстро поправился — Это я не тебе… Оххх, Джиииим… ты хотя бы слюной смажь, а то как наждаком по открытой ране… — тут же прохныкал он, прижимаясь взмокшим лбом к плечу альфы, благодарный ему хотя бы за то, что теперь мог себе позволить проявить чисто омежью слабость, и не быть тут же осмеянным за нее…       — Нет, Тигр, нет, прости… — встревоженным и нервозным голосом возразил Джим и крепче обнял страдающего омегу. — О смазке нужно было побеспокоиться раньше, теперь тебе придется еще потерпеть. Если я вытащу член до сцепки, твое тело меня не пустит обратно, начнет инстинктивно защищаться, как от чужеродного вторжения. У тебя там все сожмется, как раковина моллюска, и чтобы начать заново, понадобится нож для разделки лобстера… а этого мы с тобой точно не выдержим.       Ругая себя последними словами, что так наплевательски отнесся к подготовке сексуального акта, не позаботился ни об искусственной смазке для омеги, ни об алкогольной «анестезии» для себя, он все же замедлил движения, и перешел от толчков к легкому покачиванию, чтобы уменьшить трение.       По его впечатлениям, Моран под ним постепенно переходил из полуобморока в шоковое состояние, и если в ближайшее время они не свяжутся, сердце партнера начнет сбоить. Жуткий испуг, естественно последовавший за этой мыслью, никоим образом не способствовал достижению оргазма, и Джим взмолился:       — Бастьен, помоги же мне! Очнись! Нам нужна сцепка, сцепка, черт побери, но для узла мне нужно кончить хотя бы один раз! Скажи мне… что-нибудь горячее… самое непристойное, что в голову взбредет… как ты умеешь… Аааа, черт, хоть таблицу умножения читай вслух, мне просто нужно слышать твой голос, говори, говори!       Боль в голове плавно соединилась с болью в паху и сознание снайпера побежало по кругу, больше всего напомнившему нарезной ствол изнутри — черный окоем с белой точкой в финале и светлые спирали, взрезающие гладкий металл… Белая точка манила дотянуться до нее, просочиться через мрак, пахнущий сгоревшей селитрой и ружейным маслом, и в ушах аж зазвенело от усилия, с каким он потянулся было туда…       Но встревоженный голос Мориарти сдернул его назад, отбросил на гладкие простыни, пропитанные его потом и сукровицей, и запах альфы, резкий, напряженный, насыщенный железистой примесью страха, ударил в нос, вернув в реальность почище прямого хука в челюсть…       — Таблица? Какая, к ебеням, таблица?.. — заморгал он, фокусируя мутный взгляд на своем любимом мучителе — Ты забыл, сколько будет шестью восемь? Соооороок вооосееемь… но я за шестью девять… оххх, да… это подошло бы нам сейчас куда лучше… куда лучше… ты же любишь эту позу, да? Ооо… я знаю, она тебя заводит… а если ты поможешь сперва кончить мне, тогда будет довольно и смазки, и стимулов…       Все это Моран бормотал, опять прикрыв глаза и наблюдая под отяжелевшими веками расцвеченные яркими красками вспышки фейерверка, какой даже шейху Дубая не по карману. Это его тело судорожно взялось насыщать кровь естественным наркотиком (1), который помимо обезболивания, дарил еще и чудные галлюцинации…       Последний раз он ловил похожие картинки год назад, проглотив на танцполе какого-то отвязного клуба в лондонском Сохо таблетку, услужливо подсунутую ему Джимом. После нее они прыгали там до утра, словно пубертатные подростки, а потом жарко трахались в тесной кабинке сортира…       Воспоминание об этом случае доставило в перегруженный нервный центр свежую порцию эндорфиновой анестезии, и Себастьян с облегчением ощутил, как уровень боли откатывает назад и вниз, уступая дорогу более привычным и приятным чувствам… Член Джима уже не протыкал его, как игла ботаника — бабочку, бережные движения любовника теперь умело возгоняли жар иного рода, не разрушительный, а целебный, и он впервые с начала ритуала испустил вздох облегчения…       До самого конца ритуала Морану не полагалось даже нюхать никаких медикаментов, не то что принимать внутрь, и любой анализ крови подтвердил бы, что он совершенно чист. Если бы Джим не знал этого совершенно точно, то мог бы усомниться в честности омеги: поведение Себастьяна сейчас больше всего напоминало торчка в героиновом приходе. Он метался по подушке, не мог подолгу смотреть прямо перед собой, лихорадочная, обрывистая речь и судорожные движения очень хорошо вписывались в картину делирия (2)… Несвязные восклицания, тем не менее, были заряжены эмоциями, и Мориарти удалось уяснить, что, во-первых, любимый попривык к боли — («Аллилуйя, организм омеги очнулся и занялся выработкой эндорфинов»), а во-вторых, не собирается помогать Джиму кончать, потому что ему желается кончить первому.       — Ах ты эгоистичный мерзавец, — выдохнул он и, слегка сместившись в бок, открыл себе более удобный доступ к члену Себастьяна. — Вот, значит, как? Ну хорошо же… Будь по-твоему.       Новая поза дала и новые возможности — толчки альфы стали более слабыми и легкими, и вместе с тем обрели приятный настойчивый ритм, многократно усиливший возбуждение Джима. Его рука столь же настойчиво и ритмично двигалась вверх и вниз по стволу любовника, в точности имитируя эротический стереотип Морана, которому тот следовал при мастурбации…       Моран страдальчески вскинул брови и возмутился, на мгновение вынырнув из собственных видений:       — Это кто еще тут эгоистичный мерзавец, если посмотреть!       Но умелые движения Джима тут же заставили его позабыть о претензиях в стиле капризной иксибеты (3) из дешевого телешоу, и отдаться новым ощущениям, наконец-то похожим на те, что они оба получали от близости. Под их напором, боль притихла, соскользнув почти в самый низ шкалы, на отметку «а, ерунда, переживем», и Себастьян немного расслабился, доверившись любовнику и ласково поглаживая его шею и правое плечо, прикосновения к которым Мориарти ни от кого, кроме Морана не выносил в принципе.       Джим превосходно знал его тело, и ему не составило особого труда привести Себастьяна к быстрой и полноценной разрядке. Но, едва достигнув пика и выплеснув семя себе на живот, омега застонал отнюдь не от удовольствия — импульсивное сокращение мошонки вызвало спазм внутренних мышц и новую волну боли там, где неспешно двигался член Мориарти:       — Ахххх… чеееерт! Да чтоб тебя так оба Холмса имели… — сдавленно пробормотал Моран, ощутив вскипевшие слезы под зажмуренными веками. Ему было даже не так больно, как обидно, что проклятый ритуал все больше напоминал какое-то варварское жертвоприношение и отнимал у пары привычные удовольствия, замещая их на болезненные мучения омеги и если не физические, то уж точно моральные терзания альфы.       — Прости… прости, что я тебя втянул в это безумие… — горячо зашептал Себастьян любовнику, ни в коем случае не желая его задеть или унизить. Умом он понимал, что Мориарти сейчас и сам вряд ли испытывает удовольствие от того, что им приходится делать, и уж точно не хотел бы оказаться на его месте. Но было все же обидно, что ему, как омеге, приходится выносить куда большие муки и все заради того, чтобы зачать и на долгие месяцы обречь себя на жизнь биологического контейнера, питающего маленького внутреннего паразита собственной кровью…       И только глупая, дурацкая и какая-то совершенно иррациональная вера в то, что с рождением младенца его жертва будет оправдана, и нынешние страдания окупятся стократ счастьем будущего родительства, останавливала Себастьяна от малодушной просьбы немедленно прекратить ритуал.       Поначалу дело быстро пошло на лад: чем охотнее Себастьян принимал его ласки, тем сильнее возбуждался Джим, и в момент морановского оргазма пришел в состояние «вот-вот, сейчас», на самую границу яркого финала… Увы, радость оказалась преждевременной, облегчение — кажущимся.       — Ааааах!       Громкий болезненный стон омеги и не менее болезненное сжатие детородной щели, замкнувшее член альфы в подобие змеиной петли, едва не сбросили на ноль все ранее приложенные усилия. Физические муки Себастьяна никуда не исчезли, Джим по-прежнему палач, и пытка продолжится, она будет длиться и длиться до скончания времен, или до тепловой смерти Вселенной…       Апокалиптическая картинка, мелькнувшая в голове у Мориарти — они с Мораном летят в ледяной пустоте, в бесконечном бездушном космосе, и посреди потока мертвенного света снова и снова совокупляются, не имея сил ни прервать, ни закончить дьявольский акт — неожиданно поставила яркую точку на очередном этапе ритуала: Джим застонал… и кончил.       — Ооооо… Бастьен… Даааа! — на несколько секунд, пока его член содрогался, проливая струи семени в тело омеги, а в основании набухал узел, альфа потерял чувство реальности… но вопль любовника заставил его очнуться и с ужасом посмотреть в искаженное от боли лицо Себастьяна.       — Что… что такое, Тигр?.. Тебе хуже?.. Прости, прости, прости, это не ты, это я во всем виноват! — беспомощно и нежно зашептал он, прижимая к себе омегу, и постарался поцелуями высушить слезы, которые его храбрый солдат больше не мог сдерживать. Хуже всего то, что теперь Джиму на некоторое время оставалось только сочувствовать и утешать Морана словами: сделать ничего было нельзя до окончания сцепки. Сцепка же, судя по ощущениям в узле, продлится по меньшей мере полчаса…       Моран пропустил момент, когда Джим излился в него, но узел альфы живо напомнил ему о том что это все-таки произошло. И напомнил так, что омега дернулся, больше всего желая вытолкнуть из себя быстро расширяющийся у основания горячий член, но… опоздал. Теперь разорвать сцепку возможно только ценой разрыва тканей, его плотно обхвативших и без того уже изрядно напряженных растяжением, которое сопровождалось такой дикой вспышкой боли, что Тигр взвыл по-настоящему и подумал, что прямо сейчас вот так и сдохнет, если сердце не перестанет шарашить по ребрам крупнокалиберным пулеметом…       — Джим… я… я… — собрав остатки сил и решимости, Моран попытался донести до любовника, что он «в порядке», но горло сжималось, не позволяя языку эту откровенную ложь… О, он был настолько не в порядке, что малодушно помышлял о смерти, как избавлении от этой дикой, непривычной и, к тому же, чертовски унизительной боли.       Даже когда у него случился самый первый обычный секс с альфой-однокашником, еще в военной академии, ему было не так больно, как теперь! И с Джимом такого уж точно не было никогда… но тут Моран вдруг испытал липкий страх — а что если память об этом проклятом ритуале скажется так, что они больше вообще не захотят делить друг с другом постель? Или он не захочет, а Джим, тяготясь невозможностью получить свою долю удовольствия, просто найдет кого-то ему на замену… А если все эти мучения еще не дадут желанного результата, то фиаско, которое наступит в этом случае для Себастьяна, будет полным и окончательным… и тогда у него останется только один способ по-настоящему перестать страдать.       — Ааааа… лучше пристрели меня прямо сейчас! Не хочу… не хочу… — зашелся он в рыдании, не в силах ни совладать с накрывшей его натуральной панической атакой, ни пояснить Джиму, чем именно его так расплющило.       — Тихо! Тихо, не дергайся, так… так будет больнее! — Мориарти напряг все мускулы и с трудом, но все-таки совладал с Мораном, повалил его навзничь и сжал так, что омега едва мог шевелиться.       — Себастьян, выслушай меня… Сейчас уже поздно идти на попятный. Ты должен лежать смирно…оооох… пока не расцепимся… — Джим хрипло задышал, проклиная не вовремя накрывший очередной оргазм, но быстро собрался с мыслями и продолжил:       — Это примерно полчаса, может, немного меньше, если ты, упрямец, перестанешь корчиться и послушаешь меня!.. Прямо сейчас нам не поможет врач, но поможет природа. Твое тело уже поняло, что происходит, процесс идет к завершению, но этот ебаный пиздец нужно просто пе-ре-тер-петь… Давай просто полежим… говори, рассказывай что-нибудь… а я займусь твоей меткой, вот так…       Он несколько раз провел языком по окружности потемневшего соска, потом вылизал навершие и, убедившись, что омега стал дышать немного ровнее, тихо напомнил:       — Помни про решающую метку… Я должен укусить тебя на середине вязки, лучше позже, чем раньше. Держись сколько можешь, но если почувствуешь такие резкие спазмы, что начнешь уплывать, дай мне знать, что время пришло.       Джим что-то настойчиво ему говорил, увещевал, упрашивал, и, хотя смысл сказанного от Морана ускользал, его немного привел в себя тихий уверенный тон альфы. А когда тот снова начал лизать метку, паника постепенно сошла на нет, и Себастьян теперь только сдавленно поскуливал, считая каждый вдох-выдох, чтобы занять мозг чем-то не таким опасным, как мысли о возможном разрыве с Мориарти. Но не тут-то было…       «А чем ты, идиот, думал, решая заняться с ним ритуалом привязки? Витал в облаках, где обитают одни только счастливые младенчики из рекламных роликов, такие пухленькие, какающие розовым мармеладом и трогательно-беззащитные… Тогда ты не просто идиот, ты клинический омега-истерик, впечатлительный дурак, соблазнившийся иллюзией! И это в твои-то годы… Так заблуждаться простительно в семнадцать, но не когда ты разменял четвертый десяток!» — голос деда был подобен секущей чувствительную задницу розге, только удары падали на окровавленное сердце Морана, чувствующего себя сейчас так погано, что внутренне он был полностью согласен с каждым беспощадным словом сурового предка.       «Я всего лишь хотел, чтобы гены Джима не пропали зазря… хотел, чтобы наш с ним ребенок унаследовал его гениальность. Тогда, может быть, он направил бы ее на то, чтобы и вправду поменять что-то в этом гребаном мире…»       «О, да ты, оказывается, вовсе не наивный романтик-революционэр, как я ранее полагал, глядя на ваши с ним безумные выкрутасы и гадая, когда же ему отстрелят яйца, а тебе поджарят задницу! Нееет, ты — генетик-эволюционист! Ты решил, видимо, принести себя в жертву высокой идее репродуктивного бессмертия этого твоего гения? Тогда ты еще больший идиот, чем я думал о тебе первоначально!» — жестоко припечатал дедуля-генерал внука-омегу, «ступившего на дурной путь под влиянием чертового ирландского ублюдка».       «Почему? Ну почему ты решил, что я идиот лишь из-за того, что хочу общего с ним ребенка?» — попытался все-таки хоть как-то защититься от сурового распекания Моран.       «Да потому, что на детях гениев природа, мать ее бета, отдыхает! И лучший тому пример — ты сам! Твой папа был гораздо умнее — когда его угораздило связаться с тем скотом, по вине коего ты появился на свет, ему все же хватило ума вовремя уйти от него!»       «Только потому, что ты пригрозил лишить его и меня наследства, если он не сделает этого…» — скрипнув зубами, напомнил завравшемуся деду Себастьян. Но тот ни разу не растерялся и обратил ложь о папе в свою пользу:       «Вот я и говорю, что твой папа, упокойся он с миром, был поумнее тебя! Если бы он этого не сделал, ты уже давно подох бы от наркотиков где-нибудь на задворках Дублина! Хотя… то, что ты теперь делаешь с собой, ничуть не лучше… Я проклинаю ваше потомство, так и знай! Проклинаю!» — голос деда, и до того набиравший силу, теперь загрохотал у Себастьяна в ушах артиллерийской канонадой, и эхо войны заставило его вздрогнуть и вынырнуть из липкого тяжелого транса в актуальную реальность. Но, стоило ему сделать это, как боль, терзающая тело, резко напомнила о себе, и он охнул, вцепившись до синяков в плечи Джима:       — Мы прокляты, Джим… мы прокляты… нет, только я… только я… я все это заслужил… я… убивал… убивал много раз… и часто невинных… и теперь расплачиваюсь за все, что сделал… ты… ты должен оставить меня, со мной ты будешь несчастен… у нас… у нас ничего не выйдет… — запричитал он, не помня себя от боли и отчаяния, с ужасом ощущая, как резкое слова деда опутывают его с ног до головы ключей проволокой, и проклятие потомству, как живучий сорняк, уже начинает прорастать внутри его тела, сплетаясь, сцепляясь с семенами, которыми Джим густо засеял его тайный сад…       В менее драматической ситуации Мориарти яростно выбранил бы Себастьяна и отвесил ему пару пощечин — это было безотказное средство для прекращения истерики; но поднять руку на человека, явно обезумевшего от боли, которую Джим сам же и причинял, казалось подлостью. Любимого хотелось успокоить, утешить, заласкать и покрыть поцелуями, вопреки обычному насмешливому отношению Мориарти к эмоциональной нестабильности омег.       Хуже всего была невозможность по собственной воле прервать половой акт — сцепка, эта высшая точка физической любви, дававшая счастливой паре самое полное удовлетворение, здесь и сейчас ощущалась капканом, дьявольской ловушкой, куда они угодили с размаху, как два глупых кролика.       — Тигр… Тигр… — игнорируя экзальтированные попытки покаяния о «невинных загубленных душах», успокоительно нашептывал Джим на ухо Себастьяну. — Это все неправда, это говорит твоя боль. Она скоро кончится, милый. Я обещаю. Я здесь, я с тобой… с тобой…       В паузах он снова принимался вылизывать метку, используя единственный доступный способ обезболивания, пока не придет время финального укуса, и молился про себя только об одном: чтобы узел скорее спал, и тело Себастьяна получило желанное облегчение.       — Нет, я ведь и правда убивал… и боль… черт, Джимми, я всегда гордился умением… терпеть боль… почему же сейчас это так… так тяжело? Оххх… — Морану приходилось выталкивать каждое слово с усилием, как будто он не валялся в постели с любовником, а тягал штангу в спортзале или делал марш-бросок с полным боекомплектом по пересеченной местности. Господи, да он бы все сейчас отдал за то, чтобы испытывать любые силовые нагрузки, чем терпеть проклятый ритуал, унизительный не только своей болезненностью, но тем, что одному в паре приходилось боль причинять, а другому — ее терпеть.       Они оба давно уже прошли этап увлечения бдсм-стилем в сексе, приключившимся в тот период, когда Мориарти тесно общался с мисс Адлер, известной лондонской иксибетой-доминатрикс. Моран ее ненавидел, Дебора боялась, а Джим использовал ее связи и возможности в своей игре с Холмсами, и весьма повеселился, когда эту высокомерную суку сгубило в итоге чрезмерное увлечение чертовым детективом.       — Сантименты! У Домины! Кто бы мог подумать! — хохотал Мориарти, узнав, что в итоге ей пришлось униженно просить защиты у Холмса-старшего. — А ведь она действительно могла бы подорвать британский бюджет, если бы не заигралась в амур-тужур с Девственником! Какая удача, что я не стал требовать у нее гонорар за сводничество!       Однако, пока они общались, мисс Адлер как-то заманила Джима на одну из своих закрытых вечеринок, где гостям вместо фраков и вечерних туалетов предписывались маски и латекс. Помнится, действо проходило на одной из вилл, принадлежащих королевской семье — в ту пору Доминатрикс дрессировала очаровательного омегу, состоящего в родстве с августейшей особой, и этот бедняга совсем голову потерял, позволив ей делать с собой то, за что хроникеры и папарацци поубивали бы друг друга, лишь бы успеть первыми тиснуть в прессу компромат такого уровня. Но, к чести мисс Адлер, весь компромат, какой у нее образовался в ходе той памятной вечеринки, она благополучно сохранила на свой смартфон, с чего, собственно, и началась долгая игра с обоими Холмсами…       Ну, а у Джима и Морана по мотивам всего увиденного приключилось несколько сессий в стиле садо-мазо, но они оба быстро пришли к выводу, что наручники, маски, разные приблуды для члена и задницы и кожаные плетки хороши разве что в качестве острой приправы к основному блюду. Питать же этим свои чувства все время — все равно, что подсесть на индийский карри или мексиканский хот-чили(4), и не есть ничего кроме.       Вспоминания об экспериментах прошлого и старательность любовника, буквально зализывающего его рану, помогли Морану несколько отвлечься от раздирающей нутро боли. Но кто-то из них случайно нажал на пульт, и плазменная панель на стене ожила, огласив комнату звуками бурного соития.       Моран, скривившись от картинки, не вызывавшей ничего, кроме рвотного позыва, дернулся в поисках проклятого устройства, чтобы выключить порно-канал, и тело тут же предательски скрутил новый острый болевой приступ… Если вернуться к сравнению с зубной болью, то сейчас, по ощущениям, в паху Морана обнаружился еще один рот, полный рассверленных без наркоза зубов.       — Ааааа!!! Джим… я… я… больше не могу! Не могу терпеть… Сделай что-нибудь! Прекрати это все, или я за себя не отвечаю… — нашарив злосчастный пульт, он так стиснул пластиковую оболочку, что она попросту раскрошилась и осыпалась на постель, но плазма все-таки потухла. Если бы так же просто было взять и отключить чертовы нейроны! Или мозги…       Воспаленными от соли глазами Моран с тоской обвел комнату, сделавшуюся для них обоих подобием тюремной пыточной, и его взгляд остановился на тумбочке возле окна — там лежал верный глок.       — Застрели меня… — прохрипел несчастный омега — застрели меня, Джим, если я когда-нибудь посмею обвинить тебя в том, что это ты… что ты меня толкнул пройти… через проклятый ритуал… — и, уткнувшись в голое плечо любовника, мелко затрясся в рыданиях.       Время превратилось в густеющий, вязкий мед, как на картине безумного Сальвадора (5), и в этом меду они они были словно умирающие осенние мухи.       Если Моран чувствовал себя не в силах дольше переносить боль, то Мориарти больше не мог безучастно слушать вопли любовника. Настал момент что-то предпринять, даже если придется пойти наперекор природе.       «Помните, — наставлял их доктор Смит. — В ритуале нельзя торопиться, вмешательство в процесс должно быть минимальным, лучше, если до самого конца все пройдет естественным путем. Не спешите давать финальную метку. Да, она снимет боль омеги, но если с укусом поспешить, семя альфы не приживется, и все страдания окажутся напрасными…»       В предписаниях доктора был резон, но Джим сейчас думал о чем угодно, только не о ребенке. Он не желал никакого ребенка, ему было совершенно наплевать, наступит ли беременность — самым главным казалось прекратить страдания омеги, прекратить любой ценой.       — Бастьен… Посмотри на меня, — требовательно сказал Джим, и добился того, что любовник встретился с ним взглядом. — Сейчас я поставлю тебе вторую метку. Будет больно, я с этим ничего не могу поделать, мой дорогой, но после… после станет легче, и ты заснешь. Представь, что мы на войне, в госпитале… лекарства закончились, а мне нужно извлечь из тебя пулю. Хреново, знаю, но я все сделаю быстро, и ты наконец-то сможешь отдохнуть и поспать. Я никуда не уйду, мой дорогой, я буду рядом, Тигр.       Он коснулся губами воспаленных губ Себастьяна и мягко спросил:       — Ты готов?       — Сссс… аааа… да, да… давай же!!! — Моран никогда в жизни не поверил бы, если бы кто ему сказал, что он будет заходиться слезами от боли, как в младенчестве, но при этом желать еще большей боли. Но так уж было все странно устроено в их мире, что именно такой была цена за право омеги подарить жизнь и продлить род. Как будто Творец проиграл своему вечному противнику Аннигилятору в покер, и тот в качестве приза потребовал максимально осложнить лучшим его творениям путь к воспроизведению себе подобных. Иного объяснения этому издевательскому ритуалу Себастьян отыскать не мог… Но Творцу определенно не стоило садиться играть в покер с тем, кто его придумал.       Когда зубы Джима снова сомкнулись на свежей ране, Моран на несколько секунд просто отключился — сработали предохранители, не позволившие ему свихнуться от двойной порции дикой дергающей вытягивающей жилы и нервы боли…       Очнулся он от того, что Мориарти в испуге лупил его по щекам, звал по имени и тряс, как куклу, приводя в сознание.       — Ммммм… ты считаешь, мне мало досталось, да?.. — сварливо и одновременно жалобно проворчал Моран, оттолкнув ладонь любовника, но тут же поймал ее снова и… благодарно поцеловал. После второй метки боль стала так же волнообразно стихать, как и нарастала, и, хотя они все еще были накрепко соединены, ощущение того, что его собираются выпотрошить, начинить острым перцем и изжарить, как фаршированную курицу-гриль, уступило простой телесной усталости.       Прижав ладонь Джима к своей щеке, он смежил веки и пробормотал, уплывая в дремоту:       — Если у нас все получится, мы назовем его Ричардом… в честь твоего брата…