Лига

Подвал в доме кожевника оказался просторным. Сальные свечи выхватывали из темноты кирпичные перекрытия, деревянные стеллажи, заваленные пыльными свертками, стол и грубо сколоченные лавки. Бернар хорошо знал это место, куда из разных, на первый взгляд не связанных между собою мест, вели тайные переходы, подземные лазы и потайные двери. Филипп и Эжени уже сидели за столом, но и Бернар со спутниками не опоздал. В церкви святой Женевьевы Лионской звонили к вечерне, когда входили они в лавку кожевника. Шлюха в этот раз была одета юношей. Бернар даже не сразу узнал её в облике молоденького отпрыска обедневшей приличной семьи, такими трогательно достоверными показались аккуратные заплаты на локтях, потёртые коротковатые рукава камзола с потускневшей серебристой вышивкой и потрёпанные перья полинявшего бархатного берета, скрывающего рыжую гриву. Только одна прядь выбивалась из-под темного бархата, повторяя изгиб щеки. При виде этого завитка, алого на белом, что-то сжалось в груди Бернара, внезапно и почти болезненно, отозвавшись в теле густым и жарким томлением. Он сцепил зубы, превозмогая приступ тошнотворного отвращения к себе, к собственному телу, предавшему его так неожиданно. Если бы рыжая шлюха стала над ним смеяться, он убил бы её, свернул бы эту белую шею, и к черту лигу. Но юноша-Эжени поднял глаза на Бернара, глаза растерянного ребёнка, из последних сил пытающегося казаться сильным и взрослым. Да, стоило признать, она была прекрасной актрисой. – Как вы сюда попали? – спросил Бернар, присаживаясь к столу. – Через конюшню за малым рынком, – ответила Эжени непрочным юношеским баском. Жиль и Клод опаздывали. Гастон принялся обследовать подвал, Филипп достал из сапога изящный стилет, принялся вертеть его между пальцами. – Сыграем? – предложил он Эжени. Та ответила ему нерешительной улыбкой. Когда в её руке оказалась мизерикордия, бритвенно-острая даже на вид, Бернару вдруг захотелось остановить опасную игру. Слишком тонкими были пальцы, державшие кинжал, слишком решительно сжались губы юноши... Но упали на стол серебряные монеты, противники встали лицом друг к другу, и игра началась. Сначала Бернар ещё мог уследить за движениями рук, перехватывающих оружие: рукоять, лезвие, острие, будто для броска, снова рукоять, но лезвием к себе, лезвие – ладонью вверх... Но все быстрее двигались ловкие руки, и вскоре мелькание лезвий слилось в один захватывающий танец света, мерцание неярких огней на полированной стали, уже не видимой глазу. И тогда Эжени, ни на мгновение не прерывая игры, подняла голову и взглянула прямо в лицо сопернику, сосредоточенно прикусившему губы. А через несколько долгих секунд нож Филиппа с грохотом упал на стол. – Черт, ведьма! – он хлопнул ладонью по столу. С отрешенной улыбкой Эжени собрала монеты. Кинжал исчез из её руки, будто его и не было. Но Бернар успел заметить, как спрятав руки под стол, она вытянула из рукава небольшой платок и быстрым движением обмотала вокруг правой кисти. – Впечатляет, – проронил Жиль, прихода которого никто не увидел. Клод стоял за его спиной, довольно улыбаясь. – Но имейте в виду, руки вам для другого нужны. Расселись за столом, на котором не было в этот раз ни выпивки, ни закуски. Бернар рассказал первым о том, как его приняли в гвардию герцога, о караулах, постах и расположении комнат. Об удивительной неорганизованности, царящей в бараках и в караульной. – Никто и никогда не знает, кого следующего поставят в караул, капитан Роснар даёт назначения как придётся, руководствуясь ему одному известными мотивами. Случается, в караульной не встретишь и пары трезвых гвардейцев... Зато каждый день дуэли: между собой, с гвардейцами его величества, с любой дрянью в городе... – Это и хорошо, и плохо, – проговорил Жиль задумчиво. – Это безобразие, граничащее с изменой! За это в гильдии уши обрезают! – возмутился Бернар. И только потом понял: он все ещё рассуждал, как солдат. Бросил короткий взгляд на шлюху: не смеётся ли? Заметил выражение сочувственного внимания на бледной серьёзной мордашке. Вошла в роль, дальше некуда. Следующим отчитывался Клод. Ему удалось устроиться на конюшню и в первый же день впечатлить мастера конюшего трудолюбием и исполнительностью. Что было нетрудно. Похоже, что нелестные выводы, сделанные о гвардии, распространялись и на весь штат сиятельного принца. Филиппу повезло меньше, в слуги его не взяли, лишь на кухню, сбегай-подай-принеси. Но Жиль остался доволен: на кухне знают всё, и для кухонного подсобника открыты многие двери. Эжени сказала скромно: – На Рождество Пречистой Девы Марии во дворце будет пир. Меня пригласили развлекать гостей игрой на лютне и исполнением благочестивых гимнов. – Как Эжена или Эжени? – спросил Жиль, насторожившись. – Эжени... Бернар тогда решил: в узел завяжется, из кожи вылезет, а займёт пост на том пиру. Всего через два дня. Или через три? – Значит так, держим связь через Филиппа. Если вам нужно с ним увидеться, оставьте условный знак в пасти льва у западного подъезда. Бернар – наконечник стрелы, Клод – пробка от бутылки, Эжени – напёрсток. Филипп вас найдёт, сами к нему не лезьте. Если не услышите от меня раньше – встречаемся здесь же в час вечерни за два дня до Воздвижения. Выходили в таком же порядке: Эжени и Филипп через конюшню, Жиль и Клод через подземный ход, ведущий в таверну на берегу реки. Бернар побродил по лавке кожевника, выбрал себе удобные ножны с бронзовыми заклепками, кошель для Гастона, вышитый цветной ниткой с бисером, и перчатки для Николаса, на вид довольно бабские. Вышли в прохладные сумерки, под мелкий дождь. Пахло влажной соломой промокших крыш, осенней стылой грустью и близкой ночью. Под навесами малого рынка устраивались на ночь нищие, дым небольшого костра, разведённого прямо на мостовой, туманом стелился вдоль улицы, полого спускающейся к реке. Перешли реку через мост Менял. Во многих домах на мосту светились огни, бросая на деревянный настил кляксы грязного света. Бернар думал о маленьких туфельках, богато расшитых серебряной ниткой, которые украшали лавку кожевника. Он купил бы их для Эжени. Если бы она не была шлюхой. А что, если представить её лиге? Работать на лигу лучше, чем рисковать шкурой в шайке Жиля. Через что должна пройти девушка, чтобы выбрать такую жизнь? Впрочем, не так уж она и молода. Двадцать, как минимум. Могла бы быть женой, матерью пятерых детей... Но какое искусство с ножом! Самому Бернару не суметь так никогда. На рассвете растолкал Николаса, велел начистить кирасы до самого невозможного блеска. Вышли с Гастоном на тренировочный двор, как раз когда менялся утренний караул. Произвели впечатление. Блестела на солнце сталь, блестели начищенные сапоги, а дрались они с пикой и щитом и тоже сумели блеснуть. Сменившийся караул обступил бойцов, прибежали слуги, подтянулись зеваки, кто-то делал ставки, кто-то поддерживал криками. Появился и капитан, постоял, поглядел на бой, но вскоре прервал его грозным: "Разойдись!" Гастон застыл истуканом, памятником примерному стражнику, Бернар изобразил аристократически небрежный поклон. – Это что у вас, поединок? Разве вы не знаете, что поединки в гвардии запрещены? – Тренируемся, господин капитан, – ответил Бернар. – Наша жизнь принадлежит его светлости, и рисковать ею мы не имеем права. Кто-то из зрителей засмеялся. Бернар бросил хмурый взгляд, и веселье прошло. За ужином снова удалось отличиться. Они с Гастоном появились к столу умытыми и причесанными, в бархатных камзолах, с кольцами на пальцах. Тем же вечером он проиграл в кости одно из этих колец, потом поставил на кон ночное дежурство и снова проиграл. Нести караул пришлось у покоев герцога. Тогда же Бернар впервые увидел Луи Орлеана вблизи и немного удивился: до срока обрюзгшее лицо пьяницы и гуляки, расплывшаяся фигура - ничего от прославленной менестрелями красоты младшего брата государя. Неподвижные рослые фигуры в начищенных кирасах привлекли внимание принца. Он постоял, вглядываясь в лицо Бернара, постучал костяшками пальцев в кирасу Гастона и бросил через плечо, не обращаясь ни к кому в отдельности: – Мне даже немного неловко... У меня наилучшие в Париже лошади, собаки, соколы и гвардейцы. Возможно, мне следует подарить этих двоих моему возлюбленному брату-королю?.. Кто-то из свиты принца засмеялся, кто-то заговорил, а уже знакомая Бернару красавица де Буа взяла Луи под руку и проворковала, прильнув к любовнику: – Разве мой принц не заслуживает всего самого лучшего? Это спорное высказывание вызвало единодушное одобрение, и пестрое стадо исчезло в дверях покоев герцога. Бернар нахмурился. Быть "подаренным" королю в его планы не входило. После такой высочайшей милости получить дежурство на пиру не представило затруднений. Бернару даже просить не пришлось, капитан отдал распоряжение сам, назначив в караул двоих гвардейцев, отличившихся нарядным и бравым видом. Бернар и здесь нашёл возможность поторговаться, выбив себе и Гастону приз в десять монет серебром и сюрко с гербом герцога. – Чтобы нас не спутали с гвардейцами государя, – пояснил он нахальное требование. Вопреки здравому смыслу Бернар немного волновался. Ему ещё не приходилось присутствовать на королевском пиру. Тем не менее его обязанности были просты: стоять у стены по возможности неподвижно. Если случится что-либо, угрожающее жизни герцога, – вмешаться. Ничего подобного на балу не предвиделось, но старая и острая вражда Луи Орлеана с герцогом Бургундским делала подобные предосторожности отнюдь не бессмысленными. В большом зале было душно. Оплывали сотни восковых свечей, чадили масляные лампы у стен, пахло едой, вином и множеством несвежих тел, собравшихся в одном помещении. В кирасе и шлеме, с пикой в руке и мечом на поясе Бернар страдал. Он заставил себя дышать глубоко и медленно. Струйки пота стекали вдоль позвоночника, нижняя рубашка прилипла к спине. Он стал приглядываться к присутствующим, стараясь, как обычно, замечать мелочи, полезные в деле. Король казался оживленным и весёлым. Безумие, приступы которого случались с монархом все чаще, на короткое время отступило. То и дело он накрывал ладонью руку королевы Изабо, обращаясь к ней с улыбкой. Королева выглядела спокойной и величественной. Она глядела на супруга, на сына, на собравшихся гостей с простым достоинством человека, занимающего своё место. По правую руку короля скучал дофин. Его длинное, узкое лицо казалось болезненным и бледным. Рядом развалился герцог Орлеанский в позе расслабленной до неприличия. Вероятно, он был пьян и с трудом держал глаза открытыми. В центре зала жонглеры, одетые в цвета королевского дома, перебрасывали друг другу блестящие мячи и древки с развивающимися лентами. Вскоре они исчезли. Слуги постелили коврик и поставили на него невысокую скамейку. И снова Бернар едва узнал её. Скромное, закрытое платье темно-зеленого шелка обхватывало неправдоподобно тонкую талию, спадало на бёдра мягкими складками. Длинные локоны лежали на плечах, сияя яркой медью. Она поклонилась каждой стороне зала, присела на скамейку, устроила на коленях темно-золотую лютню, в каждом движении – изящество, скромность и достоинство. Полилась приятная мелодия. А когда зазвучал голос, чистый, одновременно звонкий и бархатно-мягкий, зал притих. – Жил на свете рыцарь бедный, Молчаливый и простой. С виду сумрачный и бледный, Нравом чистый и прямой... Затаив дыхание, глядел Бернар на опущенные ресницы, на по-детски пухлые губы маленького рта, на белую шею в скромном вырезе простого платья. – Путешествуя в Женеву, На дороге у креста Встретил он Марию деву – Матерь Господа Христа. Лесным ручьём струилась прелестная мелодия, а чистый голос превращал простые слова в молитву, достойную кафедральных соборов. – С той поры, сгорев душою, Он на женщин не смотрел И до гроба ни с одною Молвить слова не хотел... * Бернар затаил дыхание. Он забыл о духоте, о пропитанной потом сорочке, о весе кирасы на усталых плечах. Осталось только светлое лицо, и милое, и кроткое, только музыка, и голос, и болезненное прозрение, похожее на шок тяжёлой раны, когда боль ещё не наступила, но тело уже застыло в ожидании агонии... Он вдруг заметил, как темные капли выступили на пальцах, легко перебирающих струны, скатились на блестящее дерево лютни. Вспомнил, что в опасной игре с ножами она поранила руку и никому не сказала об этом. И в этот момент она подняла глаза, сияющие неистовой верой, огромные и торжественные очи старинной иконы, и взглянула прямо в лицо герцогу, взглянула так, будто во всем зале, во всем дворце и в целом свете были они одни. Бернар успел заметить, как замер герцог и побледнел, трезвея, как подался вперёд, будто волшебный взгляд был нитью, потянувшей его к себе. Тогда Бернар торопливо закрыл глаза, справляясь со внезапной тошнотой. Он не хотел, не мог видеть, как дивное видение превращается в умелый и искусный обман, как плетётся паутина, старая, как мир, и такая же бесчестная. Всего мгновение понадобилось ему, чтобы прийти в себя. Чтобы снова заняться привычным наблюдением, замечая хищное выражение лица герцога, блеск его глаз, в котором азарт мешался с безумием, короткий жест, которым он подозвал слугу. И как потом, дождавшись конца песни, другой слуга подошёл к менестрелю и что-то прошептал ей на ухо, вкладывая неясный предмет в ладонь. Как шлюха с лицом девы Марии вспыхнула алым румянцем и кротко склонила голову, соглашаясь, смущаясь. Потом были другие песни, другие менестрели, шуты и жонглеры. Были лицедеи, разыгравшие благочестивое действо из жизни Иоанна Крестителя, и другие, с тёмными лицами и дрессированными собаками. Первой из-за стола поднялась королева, следом за ней покинули зал и другие дамы. А как только встал из-за стола король, не выждав даже положенной по приличию паузы, исчез и герцог, практически бежал. Бернар, Гастон и ещё двое стражников гвардии Орлеанского едва успевали за ним. У покоев его светлости несли стражу другие гвардейцы, и Бернар получил долгожданную свободу. Получил и не обрадовался ей. Хотелось ему остаться поблизости, на всякий непредвиденный случай, если Эжени вдруг понадобится помощь, если герцогу придёт в голову что-нибудь жестокое. Впрочем, конечно, придёт, и не за этим ли явилась во дворец девушка-менестрель, рыжая шлюха из банды папаши Жиля. Она знала, что делала, и делала это блестяще. Блестящий боец, блестящий менестрель и блестящая шлюха. Скорее бы закончилось это задание лиги, чтобы забыть навсегда о папаше Жиле и его людях, о герцоге Орлеанском и шевалье де Треси. Бернар вышел к колодцу ополоснуться ледяной водой, смыть с себя пот, и духоту, и ложь, и дрянь этого вечера. Оруженосец Николас увязался следом, полил ему из ведра, подал чистую холстину. Сказал едва слышно: – Не волнуйся, она справится. Не в первый раз. От этого стало совсем тошно. Сон не шёл. Храпели по лавкам стражники, пахло перегаром и потом, а Бернар злился и ругал себя последними словами. В конце концов, радоваться надо. Ему попался дельный помощник, способный защитить себя и справиться с любой задачей. Теперь каждый из них на местах. Теперь, наконец, начнётся настоящая работа. Но шли дни, нудные и однообразные, наполненные обязанностями не трудными, но скучными, а распоряжений от Жиля не поступало. Несколько раз Бернар видел Эжени. В тяжелых одеждах из парчи и бархата, с золотой диадемой на медных волосах, в перстнях и драгоценных мехах, она оставалась Мадонной, сошедшей со старинной иконы, таким безмятежно-невинным казался её лик, так кротко опускала она глаза и так скромно складывала на животе точеные руки. Весь двор говорил о новом увлечении принца, о девушке хорошего бретонского рода, разоренного англичанами. Всякий раз, встречая её в покоях герцога, Бернар чувствовал волнение и что-то похожее на досаду, но, странное дело, никогда не испытывал желания. Она же и вовсе не замечала стражников, как, впрочем, и других людей, старавшихся попасть ей на глаза. В опасных волнах дворцовых интриг она казалась беспечным лебедем, скользящим по тихой воде, между тем ведя свою интригу, наиболее опасную