Лига

У бродячего старьевщика за пару медяков удалось купить кое-какой одежды, больше похожей на лохмотья. В крохотной деревне со вросшими в землю лачугами поживился молоком и ячменным хлебом, яблоками и половиной варёной курицы, честно расплатившись за все. Это вызвало удивление. Видимо, королевские стражники брали все, что хотели, ничего не предлагая взамен. В укромном месте остановился, привёл Эжена в себя, попытался напоить молоком. Его желудок не принял угощения. – Воды... – прошептал больной. – Пожалуйста... Воды не было, только коньяк. Остановились ещё засветло, как только удалось найти место у реки, закрытое густыми зарослями, довольно далеко от дороги. Огня не разводили, хоть вечер поздней осени дышал почти зимней прохладой. Бернар напоил и стреножил коней, позволив им довольствоваться пожухлой осенней травой. Разделся сам и снял одежду с Эжена, подняв его на руки, вошёл в ледяное медленное течение реки. Попытался промыть раны и ожоги, вычесать кровь и грязь из коротких волос, нерешительно коснулся сплошного черного кровоподтека в паху. – Может, там ты сам?.. – У меня сломаны пальцы, Бернар. Тебе придётся их вправить. Иначе я никогда не смогу играть на лютне. Улыбка послышалась в дрожащем от боли голосе, и снова Бернар почувствовал безмерное удивление, уже становившееся привычным в отношении этого человека. Может быть, оттого он и рискнул всем, пошёл наперекор лиге, что было ещё что-то незавершенное между ними, обещание чего-то важного, ещё не свершившегося, и Бернар не мог позволить смерти украсть у него это обещание. Он нарубил веток орешника и ивы, чтобы хоть немного прикрыть дно телеги, уложил Эжена на тонкую подстилку. Тот потерял сознание, когда Бернар взялся за его пальцы, и это было, несомненно, благословение небесное. Закончил тонкую работу уже в темноте, туго запеленав рогожей тонкие кисти изящных рук. Осторожно прилёг рядом, укрыв плащом обоих. Неожиданно услышал тихое: – Не знаю, для чего ты возишься со мной. Я, может быть, умру все равно. У меня внутри что-то не так. Что-то сломано. В груди, в животе, в спине... – Выживешь, – фыркнул Бернар. – Такие, как ты, отличаются живучестью. Снова улыбка в голосе: – Ты никогда не встречал таких, как я. Бернар понял: правда, не встречал. Распутности, такой бесстыжей, что почти честной в своём полном отсутствии притворства. Такой уверенности, и бесстрашия, и силы. Заговорил о другом. – Ты замечательный лицедей. Я и помыслить не мог, что ты – мужчина. – Громко сказано. После того, что со мной сделали, я, скорее всего, мерин. Это могло быть правдой. Чтобы сменить тему, спросил: – А Жиль знал, что ты парень? – Жиль все обо мне знал. Надо найти его. Он поможет нам скрыться. – Не поможет, Эжен, – нехотя ответил Бернар. – Лига избавилась от всех ваших. А мне поручили тебя. Молчали так долго, что Бернар уже решил, что его новый приятель заснул. А он вдруг сказал: – Зови меня Этьеном. Эжени – имя моей сестры. Она умерла. Это было важно. Волнующе, опасно. Это требовало ответа. – Ты можешь звать меня Кристофером. Кристофером де ля Круа. – Разве что когда мы одни, – послышался ответ. – Это слишком громкое имя. Быть может, в поисках тепла Бернар коснулся щекой макушки Этьена. Кристоф, граф де ля Круа умер давным-давно. Теперь закончилась и жизнь Бернара, клинка лиги. Началась другая, непонятная, скорее всего, и трудная, и короткая. И ему хотелось бы, чтобы в этой жизни был Этьен, странный, непредсказуемый, поразительный. Как огонь в ночи. Может быть, тепло и приют, может быть, пожар и смерть, а может - и то и другое разом. Утром удалось скормить Этьену немного холодной курицы. Поговорили о важном. Этьен спросил: – Как ты думаешь, кого станут искать? Искать будет и лига, и власти, но об этом лучше было не вспоминать. – Рыцаря и оруженосца. Оруженосец должен быть хворым, может быть раненым. – Именно так... – Теперь так, куда мы направляемся. У меня в Клеменси есть одно место, прямо на городской черте. Мы могли бы там отлежаться, потом направиться в Кале. Оттуда – в Англию. Там мы сможем затеряться... Ближе к полудню на дороге, ведущей в Кале, появилась крестьянская телега. Тащила её древняя шелудивая лошадка с провисшей спиной и потрескавшимися копытами. Другой конь, получше, шагал за телегой. За вожжами сидел крепкий, ещё не старый мужик, до глаз заросший черной щетиной. В телеге среди бесформенных тюков и прелой соломы сидела сильно беременная баба, с головой закутанная в грязную рогожу. Впрочем, вскоре телеге пришлось съехать на обочину, давая место разъезду стражников с королевским гербом на сюрко. Мужик глядел на солдат неприязненно. Баба заныла противным дребезжащим голосом с заметным бретонским акцентом: – И чего мы опять стали, Жак? Эдак снова спать под кустом... – Заткнись, карга, – отозвался мужик скорее устало, чем зло. – Мало получила вчера? Добавить? Впрочем, злость мужика была скорее притворной. На постоялом дворе он раскошелился на отдельную комнату, куда и отнёс свою жену на руках, приговаривая с грубоватой нежностью: – Ну что, коровушка моя, экая стала тяжелая. Устала? Потерпи, уж недолго осталось. – Славно ты вошёл в роль, – улыбался ему Этьен наедине, показывая острые обломки зубов. Бернар помогал ему с необходимым, хоть и немного стыдным, и от этого следовало отвлечься. Как и от боли, не прекращающейся даже во сне. – Ну уж нет, – поддержал беседу Бернар. – Никогда ни с одной бабой и слова не скажу. Лучше гадюку в руку возьму, чем прикоснусь хоть к одной. – Ты не прав! – горячо заспорил Этьен. – Женщины лучше нас, чище, сильнее! Им бог дал такую тяжкую ношу – нести жизнь. Для этого нужны сила, доброта, терпение. Да и хитрость, и умение выживать. Среди таких, как мы, несущих только смерть. – Не спорь лучше. Все они шлюхи, просто кто-то притворяется лучше, а кто-то хуже. Потом, уже лёжа рядом с ним на неширокой кровати в полной темноте, Этьен заговорил снова. – Я говорил тебе, мою сестру звали Эжени. Мы были близнецами, неотличимыми друг от друга. Нам тогда было по тринадцать. В нашей труппе, а мы были лицедеями, показывали такой номер: я, например, жонглирую на сцене, потом взрыв, дым, и я появляюсь уже на крыше дома рядом. То есть понятно, что Эжени появляется, но все думают, что я. Потом снова вспышка, дым, и снова я – на сцене. Всем очень нравилось. Но как-то раз, в Руане, кто-то закричал: ведьма! Меня схватили, допрашивали. Бросили в тюрьму. Вся труппа ушла из города, но Эжени осталась. Она пришла ко мне в тюрьму. Сам не знаю, как ей удалось уговорить меня. Убедить, что её непременно выпустят, что ей ничто не грозит. А может быть, я просто струсил, вот и решил поверить. Я надел её платье. Стражник меня выпустил. А её назавтра сожгли на городской площади. Я там был, я видел это все своими глазами. Тогда я стал Эжени. Мне хотелось только мести. Я убил палача, убил монаха, который принимал у неё причастие, ещё кого-то. Весь город говорил о ведьме, вернувшейся из преисподней, чтобы отомстить за свою гибель. Но мне казалось, этого мало. Тогда меня нашёл Жиль. Он долго возился со мной, прежде чем от меня был ему хоть какой-то толк. Но жизнь мне подарила Эжени. Этот рассказ требовал ответной откровенности. Бернар решился: – Я участвовал в битве при Авеньяке, в войске старого герцога Бургундского. Нас разбили наголову. Подо мной убили лошадь, весь день и всю ночь я пролежал, придавленный её весом, истекающий кровью. Потом мне удалось расстегнуть доспех и выскользнуть из него ужом. Дополз до реки, схватился за какое-то полено, меня подхватило течением. Нашлись люди, которые меня подобрали и выходили, уж не знаю почему. И да, ты прав, среди них были и женщины. Когда я поправился достаточно для того, чтобы отправиться в путь, наступила зима. Мне пришлось ждать весны. Обратная дорога домой тоже заняла много дольше, ведь я был ещё слаб, да и непривычен к пути пешком. Получилось так, что я отсутствовал полгода. А когда, наконец, вернулся домой, нашёл могилу отца. Мне сказал надёжный человек, что отец получил известие о моей гибели и слёг. Потом вроде бы пошёл на поправку. Вот тогда моя мачеха и отравила его. А её сынок, мой сводный братец, стал графом де ля Круа. А моя невеста, Маргеритт, вышла за него замуж. Я убил всех троих: мачеху, сводного брата, Маргеритт. За тонкой дощатой стеной мерно трещала деревянная кровать, слышались вздохи и стоны. Вздохнул и Этьен, прежде чем спросить: – А ты не думаешь, что её могли заставить, твою Маргеритт? Отец дал слово, наследник де ля Круа погиб, но жив второй сын, значит, слово надо держать. – Никто не мог заставить её дать клятву перед ликом Господним. Никто! Ничего не ответил Этьен. Но показалось Бернару, что все равно он не согласен с ним. Просто не хочет больше спорить. Не хочет доказывать Бернару, что тот зря убил беззащитную женщину, виновную лишь в том, что была она послушна отцу. А вдруг так оно и было? Теперь спросить некого, да и незачем, пожалуй. Поспешил заговорить о другом, а впрочем, все о том же: – Вот ты, например, и под пытками не заговорил, как ты мог перенести такое, я даже не знаю!.. – Кто тебе сказал, что я не заговорил? Все им сказал. Столько всего сказал, они записывать утомились! Это было неожиданно. – И что же ты им сказал? – Сказал, что нас нанял герцог Бургундский, заплатив золотом и драгоценными камнями. Описал всю шайку: Жакоб, который подался в монахи после того, как при Пуатье английская стрела отрубила ему член. Морис, на счёт которого я не уверен: то ли он мужчина с грудью, то ли женщина с яйцами. Моя сестра-близнец Амели, которая и спала с герцогом, в то время как я в её платье играл в карты с герцогиней. Кстати, сказал, что она мошенничает, плутовка. Странствующий рыцарь с товарищем и оруженосцем, которые вернулись из Святой Земли, где приобщились к ордену сатанистов и выучили их бесовские ритуалы. Верные люди мне рассказывали, как они зарезали чёрную курицу и пили её кровь, при этом добавив два дюйма к длине сам понимаешь чего, а потом обратились в нетопырей и улетели в ночь, при этом обгадив Жакоба... Бернар смеялся, удивлялся и не верил ни слову. О Маргеритт он забыл напрочь. Назавтра продолжили путь. С утра шёл дождь, ближе к вечеру превратившийся в мокрый снег. Вскоре белое покрывало накрыло землю, ветви деревьев, рогожу на телеге. Этьен весь день пролежал, не в силах даже сесть, не способный съесть кусок хлеба. Продолжать путь дальше стало невозможным. Бернар заметил следы на снегу, свернувшие с дороги на неприметную лесную тропинку. Направил коня следом, надеясь, что не оборвётся тропинка, что не станет непроходимой лесная чаща. Ехать пришлось долго. Давно уже снег замёл следы, и все ближе подступали деревья, протягивая над тропой сухие руки, все чаще останавливался усталый конь, не желая продолжать путь. И лишь в сумерках выехали они на небольшую полянку, где к маленькому пруду примостилась круглая избушка под соломенной крышей. Но едва Бернар спрыгнул с телеги, едва приблизился к занавешенному шкурой входу, острая рогатина уперлась ему в грудь. Женский голос прозвучал сухо и грозно: – Убирайтесь! У меня ничего нет! И я буду биться до последнего. Бернар ответил так же честно: – Мой товарищ болен. Нам нужен кров, может быть, на всю зиму. Или ты впустишь нас по-хорошему, или я перережу тебе глотку и войду все равно. Рогатина чуть дрогнула и исчезла. – У меня мало еды. На четверых не хватит точно. Нет корма для ваших лошадей. – Я буду охотиться, – пообещал Бернар. – Прирежем лошадей, мяса хватит надолго. Хижина, сплетенная из ветвей деревьев, выложенная звериными шкурами, оказалась крохотной и на удивление уютной. В центре на земляном полу горел маленький огонь, на лавке у стены любопытная детская мордашка выглядывала из темного меха. Бернар принёс из телеги седло, мешки с вещами и кольчугой. Когда хозяйка увидела полуживого Этьена, на полу у стены появилась плешивая шкура неизвестного зверя, а в деревянной плошке задымилась подозрительная жидкость. – Что это с ним? – громким шепотом поинтересовалась женщина. – Разбойники похитили, – пояснил Бернар. – Забавлялись, как хотели, а я отбил. Он мне как брат. – Ага, брат, как же, – сказала она непонятное. Бернару удалось напоить Этьена непонятным зельем. Сам допил коньяк и доел хлеб и сыр, припасенные с постоялого двора. Потом улегся спиной к стене, прижал Этьена к груди, чтобы мальчик не замёрз, а заодно чтобы не упускать из виду подозрительную хозяйку. Хозяйку звали Кларетт, её трехлетнюю дочь – Терез. Наутро Бернар проверил запасы и понял, что Кларетт немного приврала. Её еды не хватило бы и на одного. Зато среди запасов нашёлся лук, плохонький, охотничий, с дюжиной кривых стрел с потрепанным оперением. С этим луком Бернар отправился в лес, предупредив Кларетт по-хорошему: – Если с моим братом случится беда, уходите от греха подальше. А впрочем, останьтесь. Ведь я найду вас все равно. Снег растаял, в лесу было зябко и влажно. Бернар вздохнул полной грудью, получая неожиданное удовольствие от молчания леса, от его звуков и запахов. От одиночества, когда можно идти куда хочешь и как хочешь, быстро или медленно, сейчас или через час. А возвращаясь к хижине Кларетт, вдруг понял, что истосковался по Этьену и страшно волнуется за него. Ведь ему нужна помощь, с его руками он даже воды не выпьет... А Бернар пропал на весь день, и как же он мог оставить друга на чужую женщину? Конечно, волновался он напрасно. Ещё подходя к хижине, услышал весёлый детский смех и оживленные голоса. Один звучал особенно приятно. Бернар даже прижался щекой к хлипкой стене, прислушался с улыбкой: – И сказал тогда славный рыцарь Ланселот: "Отдавайте мне королеву, а не то я возьму свой меч-голова-с-плеч, подниму булаву-сними-главу, метну копьё-смерти-жнивьё..." Бернар нырнул в тёплую тесноту и показал добычу: трех жирных кроликов. Этьен тотчас же отозвался: – А вот и наш Ланселот, победитель гигантских кроликов-людоедов! Он выглядел намного лучше. Но Бернару все равно не понравился лихорадочный румянец. Чтобы проверить жар, он коснулся лба Этьена губами. И услышал чуть задыхающееся: – Не при всех, мой свет... От возмущения не нашлось слов. Впрочем, и не нужно. Позже он поил Этьена бульоном из крольчатины, усадив его к себе спиной. Раненый опирался на Бернара всем своим небольшим весом, вздыхал устало и сонно, роняя голову ему на плечо. От его прикосновения шло странное тепло, не похожее на огонь, а словно идущее изнутри. Будто в плече и груди Бернара, где касался его Этьен, зарождалось небольшое ласковое солнце и протягивало тёплые руки-лучи, обнимая плечи, шею, бедра. Вызывали эти руки желание или нет, Бернар не знал, да и знать не хотел. Слишком много другого было в таких прикосновениях, слишком сильно сжималось горло от нежности и восхищения, от рыжего локона на белой шее, от темной крови, стекающей на янтарную грудь лютни. Этьен заснул, так и не осилив предложенного угощения, тепло засопев в шею Бернара. Устроив мальчика на потертой шкуре, Бернар заговорил с хозяйкой. – Лошадей нечем кормить... – А я предупреждала!.. – вскинулась та, но Бернар её слушать не стал. – Я не о том! Хочу продать лучшего из коней. Второго подержим пока, может, ближе к весне заколем. – Вот если бы вы оставили мне лошадку с телегой, – осторожно проговорила Кларетт. – А мне бы уж так она пригодилась. – Ладно, если сумеем прокормить зимой – оставим, – щедро предложил Бернар. По совету Кларетт повёз коня на продажу довольно далеко, в городок с ярмаркой. Вернулся через два дня с полной телегой сена и несколькими мешками овса, чем вызвал восторг хозяйки и её дочки. Этьен молча обхватил его за шею, прижался всем телом. Прошептал: – Спасибо, что ты вернулся. Я не знаю почему. Ведь тебе лучше одному. – Значит, ты бы не вернулся? – удивился Бернар. – Я – другое дело, – ответил Этьен непонятное. И тут же вскинулся, блеснув изломанной улыбкой: – Я почти уже сам хожу! Пойдём, покажу тебе. Пойдём, мне так надо... Окропив снег за хижиной, он проговорил задумчиво: – По-моему, уже меньше крови... – А как ты вообще? – спросил Бернар, поправляя одежду друга. – Болит? Ты говорил, живот, грудь, спина? – Лучше, – отозвался Этьен, – несомненно, лучше. Его улыбка, теперь совершенно безобразная, была такой же заразительной. – Красавец ты, ничего не скажешь, – проговорил Бернар, проведя большим пальцем по скуле, где синяки уже наливались зеленью и желтизной. – Это ерунда, – снова улыбнулся Этьен. – Главное – нос не сломали. Нос у меня один, а пальцев и зубов много. Той же ночью, привычно прижавшись спиной к груди Бернара, он вдруг повернулся к нему и прошептал: – Знаешь, я так боялся, что ты не вернёшься. Его глаза блестели в темноте. Солнце в груди пульсировало жарко и взволнованно. Тихий шёпот – ознобом по коже: – Поцелуй меня, пожалуйста... Прикосновение к шершавым губам, очень осторожное, почти братское. Тонкая и сильная рука, обнявшая за шею, и новый поцелуй, долгий, томительно медленный, глубокий, похожий на течение широкой и мощной реки. И снова вздох: – Я так долго ждал... "Он играет прежнюю роль, - говорил себе Бернар, укрывая их обоих колючим одеялом. – И судить его за это нельзя. Он просто благодарен тебе за спасение, за заботу и не знает, как это выразить по-другому. Он знает лишь одну роль, играет её снова и снова и сам верит своей игре. Как тогда, в подвале, верил, что он дворянский недоросль, потом на балу верил, что он – воплощение Мадонны. Сейчас верит, что влюблён в тебя. Он может верить, но ты не смеешь". Уже засыпая, пробормотал в теплый затылок: – Как получилось, что ты не успел сбежать из дворца? Услышал в ответ сонное: – Меня отравили... Наверное, эта сука королева... Чуть кишки себе не выблевал... – Бедный лисёныш, – усмехнулся Бернар, придвигая друга поближе к себе. – Ой, мне так больно... Ребра, наверное, помяты. Но пусть, держи, не отпускай...