Селянин

      Кирилл сделал круг возле мотоцикла, проводя пятернёй по сиденью, красному бензобаку, рулю, зеркалам и круглой фаре. Остановился, настроившись на глухую несознанку.       — А духу-то хватит человека рубануть?       — Хочешь проверить? — Егор спросил это с твёрдой убеждённостью. Калякин поверил в его решимость защищать свою честь и честь прекрасной дамы. Можно было бы отстать, зауважать его за эти идеалы, но пидорам нельзя давать спуску.       — Пойдёшь на зону парашу драить? А кто будет за твоей мамашей ухаживать? Бросишь инвалидку одну? Она хоть на горшок сама сходит?       Предположения показались Кириллу чертовски смешными, тем более Егор снова замолчал, его взор потух, потребность вступить в противоборство с противником погреблась под сыновним долгом. Но топор он сжимал крепко.       Кирилл решил забить на прикол с вымогательством и подойти к развлечению с другой стороны.       — Ладно, деньги я тебе прощаю, — он опять влез на мотоцикл. — Я, может, к тебе с дружескими намерениями пришёл. Кроме тебя, тут и поболтать не с кем.       Рахманов его будто не слышал. Удостоверился, что опасность миновала, и принялся за незаконченное дело. Поправил чурбак и, замахнувшись, с одного удара рассёк его пополам, поднял половину и поставил на чурбак.       — У тебя вроде как брат есть? — спросил Кирилл. — Что-то его не видно. Где он?       — В лагере, — раскраивая половину чурки, произнёс Егор, взял следующую.       — Такой молодой и срок мотает?       Егор остановился, пристально посмотрел на него и потом демонстративно одним махом расколол половину чурки. Поленья с деревянным стуком разлетелись в стороны, попадали на груду таких же дров. Парень выпрямился.       — Да я шучу, шучу, — осклабился довольный своей подъёбкой Кирилл. — Что ты, шуток не понимаешь? Просто к слову пришлось. Ты лучше скажи, чего ты такой неразговорчивый?       — С тобой, что ли, разговаривать? — Рахманов в который раз принялся за колку.       — А что, не нравлюсь? Ах да, ты же разборчивый. Кого попало не трахаешь.       Рассекаемые чурбаки звонко поскрипывали, дрова, падавшие в кучу, задорно стучали.       — А я вот пидоров не люблю, — продолжил Кирилл, так и не дождавшись от селянина ответа. — Но мне скучно и хочется трахаться, а трахать тут только банкиршу можно.       — Езжай к себе в город.       — Не, мне пока нельзя. Причины есть. И мне вот что интересно, Егор, — как ты тут живёшь-то без секса? Ты же пидор, тебе же в бабу должно быть противно вставлять. Двигал бы в Москву, где ваших заднеприводных полно.       Куча колотых дров росла, а чурбаков уменьшалась. Рахманов ловко управлялся с топором, изредка предплечьем вытирая пот со лба. Линялая его футболка от горловины к паху клином стала тёмной. Он не отвечал, был, казалось, полностью поглощён своим занятием.       Кириллу, чтобы потешиться, и монолога хватало.       — Чего ты такой неразговорчивый-то? Я ведь с тобой нормально, по-дружески. То дело с коровой замяли уже. Не пойму просто, как ты в деревне живёшь — дрова эти, сортир на улице, корова, навоз. Вонь.       Калякин сказал это с презрением. По его разумению загнать себя в глушь к тухлым бабкам и комарам могли только маразматичные пенсионеры, свихнувшиеся на почве фанатичной любви к взращиванию помидоров, или опустившиеся вконец алкаши, которых погнали за сто первый километр. Остальные стремились к цивилизации с её благами, цеплялись за любую возможность, снимали комнаты в общагах, женились по расчёту и по залёту. Себя Кирилл не представлял без тачки, клубов, бухла, ночной тусовки, секса без обязательств по разным впискам. Он считал, что такой образ жизни и должна вести молодёжь в стране почти победившего капитализма. А этот красивый парень… Он здесь словно жемчужина посреди навоза!       Другое, менее поэтичное и избитое, сравнение сейчас не пришло Кириллу на ум. Он смотрел на Егора и ждал его ответа, каких-нибудь объяснений, однако Егор молчал, однообразно нагибаясь за чурбаком, ставя его, размахиваясь, ударяя топором. Оставался безучастным, на лице не отражалось никаких эмоций, кроме естественного напряжения, вызванного тяжёлой работой. Ни неприязни, ни страха, ни разочарованности в собственной жизни.       Кирилл вскочил с мотоцикла: а и вправду, какого хера он увещевает этого придурка? Пидоры не люди, у них всё через жопу. Мочить таких надо, чтобы другим нормальным людям не мешали. Но… Кирилл очень хотел, чтобы долбанный уравновешенный селянин поднял на него свои карие глаза, которые в темноте пасмурного вечера были бездонно-чёрными. Хотел, чтобы его ещё раз затянуло в этот глубокий выразительный омут, падая в который, испытываешь что-то сродни транса, лёгкого наркотического кайфа.       Только блядский Рахманов всё колол и колол. Дрова усыпали двор вокруг него, несколько поленьев отлетели к дощатому забору, к сараям и собачьей конуре, одно ткнулось в спицы переднего колеса «Юпитера». Наступала темнота, а у него оставалось ещё четыре целёхоньких чурбака. Он торопился.       Кирилл вспомнил про Машнова и делянку конопли. Напоследок в отместку Калякину приспичило сказать что-нибудь обидное, унизительное.       — Кстати, Пашка не против, чтобы ты у него отсосал. Что ему передать? Ты согласен? Когда ему прийти? Сегодня ночью сойдёт?       — Так твой друг тоже пидор? — наклоняясь за очередным чурбаком, спросил Рахманов. — Может, и ты?       У Калякина закипела кровь, кулаки сжались. Он шагнул к пидору, чтобы сломать челюсть за такие слова, но не посмел — у того был топор. Поддав ногой ближайшие поленья, Кирилл убрался со двора. Так и не получив желанного взгляда.       Серое без просветов небо опустилось низко, почти задевало старинные телевизионные антенны на длинных металлических шестах. Трава стала влажной. Во многих окнах, в том числе в их доме и у банкирши, горел свет.       Кирилл обернулся на дом Рахманова — там света не было. В первую секунду ему это не показалось странным, ведь пидор работал на улице, а во вторую вдруг вспомнил, что пидор живёт с матерью. Так что же, как младший сын, тоже на курорты уехала или настолько немощная, что не в состоянии зажечь люстру? Да, вроде бы Пашка говорил, что она не ходячая. Вот прямо совсем? Лежит и ссыт под себя? Брр.       Кирилла передёрнуло.       Он тряхнул головой и побежал по каменистой дороге, нормально различимой в сумерках благодаря светлому цвету известняка. Лаяла чья-то собака, носились ласточки. Кирилл каждый раз пригибал голову, боясь, что это летучие мыши. Деревня выглядела иллюстрацией к гоголевским кошмарикам.       Сколько прошло времени, Кирилл не знал, но предполагал, что Пашка его кокнет за долгую отлучку. Прошмыгнув мимо «Тойоты», он вломился в калитку, слишком неаккуратно громыхнув щеколдой. Заметил, как отодвинулась штора, и друг выглянул в окно.       — Я уже здесь, — заявил Кирилл, вбежав в дом и чуть не стукнувшись макушкой о низкую верхнюю планку дверного косяка.       — Где тебя носит? — Пашка был недоволен. На полу прихожей валялись свернутые пакеты под коноплю.       — Развлекался, — Калякин прошёл сразу к холодильнику, вынул оттуда открытую банку сардин, повернулся к столу и стал искать чистую вилку.       — С Егоркой что ли? — в интонациях стоявшего позади Пашки появился интерес. — И как? Понравилось? Ты теперь тоже пидорас?       Он хихикнул.       — Иди в сраку, — запихивая консервы в рот, посоветовал Калякин. — Он, кстати, обещал тебе с заглотом сделать, если ты к нему сегодня ночью придёшь.       — Иди-ка ты тоже в то самое место, — Пашка нихрена не поверил, наклонился подобрать пакеты. — Давай, кончай жрать, потопали.       Консервы с голодухи были вкусными. От прогулки по свежему воздуху нагулялся не только аппетит — сон тоже. Идти за тридевять земель было впадлу.       — Там дождь собирается. Может, до завтра?       — Не будет там дождя: ласточки высоко летают. Когда ласточки высоко летают, дождя никогда не бывает.       Знаток херов. Кирилл выскреб банку, дожевал, раздумывая, а не послать ли его далеко и без хлеба, но вместо этого кинул банку на стол, языком почистил между зубами и, наконец, кивнул.       — Пойдём.       Стимулом были деньги от продажи травки.       13       Дождь не пошёл и на следующее утро, хотя погода определённо испортилась. Тяжёлые серо-синие облака заполонили всё небо, и лишь когда в редкие прорехи проглядывало солнце, тело переставало дрожать.       — Лето, блин! — Пашка, то и дело поглядывая на тучи, раскладывал на крыше сарая принесённые вчера и сегодня стебли конопли. Места уже не хватало, и он укладывал их плотно, расправлял каждый листочек. Кирилл подавал ему снизу, терпеливо ждал и выслушивал Пашкино бухтенье и, чтобы отвлечься от холода и усталости, следил взглядом за покачивающейся ниткой паутины, свисающей с листа ржавого железа. Нитка была старой и толстой, с налипшими почерневшими чешуйками берёзовых серёжек и ещё каким-то сором. Она вызывала брезгливое омерзение. Здесь в деревне, в бабкином доме почти всё вызывало брезгливое омерзение, всё было пропитано запахами гниения и разложения, умирания.       Кирилл проснулся раньше часа побудки, ему снился какой-то сон, который не запомнился, и до звонка Пашкиного будильника он лежал и метался между тем, чтобы немедленно вскочить с бабкиной кровати, одеться в свои шмотки или покемарить ещё. Лень одолевала, да и хата за холодную ночь остыла, из окна дуло, и он продолжал лежать и кутаться в одеяло, на котором хоть был чистый пододеяльник, но оно само, как и весь заскорузлый дом, было отвратительным. Только выжившие из ума чудики могут спокойно существовать в таких условиях.       Егор Рахманов… Мысли о деревенских жителях, конечно, в первую очередь потекли к нему. Егор Рахманов ведь не может не понимать, что он тратит свою жизнь зря, похоронив себя в Островке вместе с доживающими здесь свой век старухами. У него точно такой же старый дом со всеми его прелестями, без удобств, с сортиром во дворе, где зимой, наверно, зад и яйца отморозить можно. Корова, поросята, куры — всё это навоз, вонища, крысы, мухи. Поговорить не с кем, пивка попить не с кем, магазина нет, развлекательных центров нет, элементарного Интернета нет. Спутниковую антенну тоже на его доме не видел.       Мать у него инвалидка… Так место ей в соответствующем учреждении. Ей уже всё равно.       Потом раздалось ужасное, раздражающие китайское «пи-пип-пи-пипип», заставившее натянуть одеяло на голову и одуматься — слишком много внимания уделяет чокнутому пидору, лучше бы про своих друзей вспомнил, как они там без него в городе лето проводят, или на фотку какой-нибудь тёлочки в телефоне подрочил.       Пашка протянул руку, Кирилл на автомате вложил в неё последний полный мешок. Хождения за три моря выматывали его в мочалку, на делянке оставалось ещё больше половины урожая, а упрямый, осторожный, сука, Машнов отказывался ехать на машине. Ну попетляли бы, ну запылились, так за один раз бы всё вывезли, а тачку потом на мойке отдраить можно.       — Всё! — сказал Пашка и победоносно выпрямился во весь рост, разглядывая с заботой уложенные стебли, как Гулливер — дрессированных лилипутов.       — Слазь тогда, я жрать хочу.       — Слезаю…       Он ещё раз обвёл любящим взглядом прирождённого садовника подвявшую коноплю и на цыпочках, тщательно выбирая, куда поставить ногу, подобрался к краю крыши. Дряхлое железо прогибалось и стонало под ним. Деревянная самодельная лестница, прислонённая к крыше, тоже держалась на соплях, но каким-то чудом не разваливалась. Кирилл делал вид, что подстраховывает — усиленных мер безопасности не требовалось: если бы Пашка и упал, лететь ему было не более полутора метров — сараи раньше строили низкие.       Машнов слез, деловито отряхнулся, ополоснул руки застоявшейся дождевой водой в бочке, к которой был подведён жёлоб с крыши дома.       — Так приготовишь что-нибудь? — спросил севший на скамейку у колодца Калякин, предварительно положив на неё более-менее чистый мешок.       Пашка вытер покрасневшие от холода руки о трико и обернулся, подбоченился.       — Так, приготовить-то я приготовлю, но запасы у нас кончаются.       — Блять, ты всё сожрал?       — Жрёшь у нас ты. А я ем. Не, у нас есть ещё консервы, тушёнка, колбасы палки две. Макароны и гречка. Хлеб. Чёрствый уже маленько, но сойдёт. Печенья есть и яйца.       — А пиво?       — Пиво тоже есть, не всё же ты вылакал.       — Да я не пью вообще!       — Ещё картошки осталось с полведра, — продолжил перечислять, вспоминая, Пашка. — Ещё у бабки в подвале всякие огурцы и помидоры в банках, закуски всякие, икра…       — Красная? — хмыкнул Кирилл.       — Ага, заморская баклажанная, — кривляясь, поддержал его шутку Машнов. — Не знаю, сколько этим банкам лет, но, думаю, не пропали, консервация десятилетиями хранится и хоть бы хны.       — Не, тогда я есть не буду. Лучше в город мотанёмся.       — Можно мотануться. Не сегодня только, а когда всё уберём. Сегодня картошечки пожарю, с килькой влёт уйдёт.       Кирилл поморщился. Он считал кильку за второсортную кошачью еду. Пиццу бы сейчас слопал, в одну харю и в один присест.       — Молочка бы к картошечке, — в разрез его желаниям замечтался плебейски воспитанный Машнов. — Жареная картошечка с молочком — самый смак, м-мм. Пробовал когда-нибудь?       — Нет, — ответил Кирилл и сразу усмехнулся: — Хочешь, могу молоко организовать.       — К другану своему сходишь? — Пашка мгновенно сменил настрой, заулыбался, тонко намекая на толстые последствия.       Калякин тоже фыркнул:       — Иди ты, не друган он мне. С пидорами не дружу.       — Ага, ага, слышали мы это. То-то ты к нему зачастил. А что, Егорка парень симпатичный, фигурка хрупкая, волосы длинные — ночью может за бабу сойти, а ты к нему как раз по ночам шастаешь.       Кирилл выслушал его глумление беззлобно, даже со смешками. Весело было слушать, как тебя приравнивают к пидорью, но снести такие сравнения можно только от друга, с которым и не через такое прошли и который не усомнится в твоей действительной ориентации, так как сотни раз видел тебя на девках, подсовывал их тебе, а иногда стаскивал с них. В их с Пашкой клубной дружбе встречались самые разнообразные и извращённые выверты.       — А сам-то? — подначил Кирилл. — Сам-то не положил глаз на пидорка? Не ревнуешь? Как приехали, только его и защищаешь: «Егор хороший, не трогай Егора, Егор — душка».       Они засмеялись.       — Ой, блять, в этой деревне и правда оголубимся, — утирая грязным рукавом брызнувшие слёзы, проговорил Машнов. — Не надо было вообще, что он пидор, заикаться.       — Так организовать молока или нет? — спросил, прекращая смеяться, Кирилл. Втайне, в самых потаённых глубинах его души теплилась надежда, что Пашка скажет «да». И где-то рядом, в других глубинах он начал подозревать, что это ненормально.       — Как хочешь. Попробуй. Только у него, наверно, всё молоко на продажу.       — Ничего, поделится с соседями.       Пашка что-то буркнул, отмахнулся и пошёл к веранде, постукивая по земле ногами — отряхивая кроссовки от возможно прилипших комьев земли. Потом скрылся за калиткой, отделяющей двор от садово-огородной территории.       Кирилл посидел, глядя на зелёные заросли позади участка, на необработанные, заросшие травой грядки, на коих в разнобой торчали укроп, перья лука и чеснока, щавель, ещё какие-то культурные растения фиолетового цвета. Он всё-таки решил сходить к Рахманову — авось с утра у него не будет топора. Желание сделать пидору больно, уязвить, пересиливало лень и усталость. К тому же солнце выглянуло, меж серых облаков показался большой клок голубого неба.       На улице Кирилл остановился, подставляя лицо приятно тёплым лучам, расстегнул олимпийку. Деревенская тишина давила на уши, он никак не мог привыкнуть к отсутствию круглосуточного гула транспорта, гомона толпы, строительных, производственных звуков. Брёх собак, кукареканье особо голосистых петухов, кваканье лягушек на реке и жужжание насекомых не восполняли физической потребности в привычном городском шуме.       Калякин прежде всего устремил взор к дому Рахманова. Время не было ранним, около одиннадцати часов, поэтому весёлый молочник на своём драндулете мог отправиться на рынок. Точно Кирилл его распорядок не изучил. На усадьбе лесной феи тоже было глухо.        И всё же улочка отличалась от виденного в предыдущие три дня — возле следующего от банкирши дома на лавке сидела одинокая старуха. Худощавая, невысокого росточка, насколько Кирилл мог судить со своей позиции. На ней были чёрная телогрейка поверх яркого цветастого платья и режущего глаз фиолетового цвета платок. Из-под платья виднелись чулки или колготки и потом уже боты типа калош, но с меховой опушкой. В руках бабка держала клюку, водила ею по земле то ли чертя что-то, то ли ища червяков для топчущихся рядом кур. Но как только бабка заметила вышедшего на дорогу молодого парня, сразу бросила своё занятие. С её взгляда можно было лепить памятник любопытству: слепая, издалека, но непременно рассмотреть, что же там происходит, кто же там стоит.       Кирилл удержался, чтобы показать бабке «фак», пошёл своею дорогой, прислушиваясь, нет ли со стороны Рахмановых каких-нибудь звуков — мычания коровы, стука топора или тарахтения мотоцикла. Но было тихо, как и во всей деревне.       Не теряя надежды найти селянина дома, спящим или готовящим варево свиньям, Калякин свернул с обочины на вытоптанную площадку перед калиткой. Если молочник уезжал, открывал ворота, то щетина скошенной травы не сохранила следов. Кирилл собирался войти, как его окликнул старушачий голос:       — Ты к Егору? Так Егора нету. В город подался с утреца.       Голос бабуси дребезжал, как ложка в стеклянном стакане. Говорила она шамкающе, будто забыла надеть вставные челюсти, и с каким-то исконно деревенским акцентом, отчего «Егор» превращался в «Яхора».       Кирилл обернулся. Старущенция уже переместилась на дорогу, стояла возле дома банкирши на кривых, торчащих из-под юбки ногах и, опираясь на клюку, выжидательно таращилась на него. Кирилл не знал, что с ней делать, и, так как пидорка всё равно не было дома, повернулся к ней. Пошёл.       Вблизи старушка выглядела ровесницей египетских фараонов. Морщинистое лицо с узкими щёлочками желтоватых слезящихся глаз, сеточкой выступивших красных капилляров на рыхлом носу, ввалившимся ртом, в котором действительно не было зубов, и морщинистые узловатые пальцы, крепко сжимающими пластмассовый набалдашник клюки. От одежды тошнотворно воняло похлёбкой.       — Егора нет, Егор уехал, — повторила она, обрадовавшись неожиданной компании. — А ты кто? Нюркин внук?       — Не, его друг.       — Как зовут?       — Кирилл.       — Кирилл? Хорошее имя, новомодное, давно так не называли, с тридцатых годов поди. А меня Олимпиада Михайловна. Баба Липа по-здешнему.       — Тоже ничего себе имечко.       — Назвали вот, — проскрипела она, потом будто опомнилась. — А Егор молоко в город повёз, не возвращался ещё. Ты с ним дружишь?       — Дружу, — соврал Калякин. От нечего делать достал сигарету, закурил. Ему хотелось послушать про Рахманова, узнать о нём побольше, и бабка подхватила эту волну.       — Куришь? Здоровье губишь. А Егор вот не курит, у него учись, он славный хлопец. Только судьба ему, видишь, нелёгкая досталась, — она замолчала, скорбно воззрилась в сторону дома Рахмановых, а через несколько коротких секунд вновь пустилась в повествование чужой биографии. — Горе на семью-то навалилось… Галочку, мать его, паралич разбил. Молодуха, кровь с молоком, красивая невозможно, а вот хворь какая-то приключилась. Лечили её… Возили, да, по всем больницам возили, по докторам… Да доктора-то нынче больно деньги любят, а у Посохиных откуда деньги? Егорка вон студент, Андрюшка маленький…       — Подожди, баба Липа, — перебил увлекательный рассказ Калякин. — Каких Посохиных? Егор вроде Рахманов?       Баба Липа с гневом дёрнула клюкой.       — Это по отцу, по мошеннику бесноватому, они Рахмановы, а по двору Посохины. Тут Посохиных пропасть было, через дом. Да никого не осталось. Кто помёр, кто уехал отседа далече.       — Ясно, — сказал Кирилл, хотя не всё было ясно, например, что значит «по двору», но это не имело значения. — А чего отец у него мошенник?       — Ну как чего? — беззубо усмехнулась бабка, мол, молодёжь, а не смекаешь. — Увёз девку из деревни, детей двоих заделал, а потом хвост трубой и ушёл. Оставил без гроша. Вот Галька с двумя дитями и вернулась, не солоно хлебавши. А тут мать с отцом помёрли друг за другом, совсем одна осталась с пацанятами, на ферме работала. Дояркой — в четыре утра встань, в десять вечера домой приди. И всё пешком, по шесть километров до фермы три раза в день, поди находись. Других-то доярок машина забирала, а в нашу глушь из-за неё одной машина не ездила — директор жмотничал бензин тратить. Собака, чтоб ему в аду гореть…       Баба Липа сплюнула, подчёркивая отвращение. К счастью для Калякина, это оказалась скорее имитация плевка — беззубый рот был сухим, и ему не пришлось лицезреть бабкины слюни на дороге.       — А чего они отсюда не переехали поближе к ферме? — спросил он.       Старуха опять изумлённо фыркнула, скрипуче рассмеялась.       — Так то деньги нужны, а откуда у них деньги? Егора кой-как в город в институт собрала, а Андрюшка в школе учился, его тряпки донашивал, ни одной новой вещички не было. А Егор, конечно, для него берёг, не трепал вещи почём зря… любит он брата-то… Галя работала и последние гроши Егору в город отдавала. Ты-то в городе живёшь?       — В городе.       — Так, поди, там жизнь дорогая?       — Дорогая, — кивнул Кирилл, прикуривая вторую сигарету. В уме счётчиком пронеслись счета за выпивку, бензин, кино, фирменные шмотки, это не считая еды в холодильнике и коммунальные услуги, которые оплачивали родители. Были ещё траты на тёлок, лёгкие транквилизаторы, гаджеты, карточные долги.       Бабка хрипло захихикала, поправила морщинистой рукой ярко-фиолетовый платок и махнула в сторону дома Рахмановых.       — Но Галька правильно воспитала. Как только с нею хворь эта приключилась, Егорка учёбу бросил и за ней ходить начал. Она ведь лежачая совсем, никому не нужна — обуза. А он, молодец, справляется. Пенсию её инвалидскую получают, корову вот держит, свиней. Молодец, тут нечего сказать. Бедно живут, но по миру не пошли. Андрюшка вот сейчас в пионерском лагере, — путёвку от собеса дали, как малоимущим, — а так и траву косит, и воду носит. Мужиком с малолетства растёт, а Егор ему как отец. Нелёгкая судьба, не дай бог никому.       Кирилл так не думал. По его мнению, каждый человек сам кузнец своего счастья — никто же не обязывает угроблять себя в глухомани.       — Так чего он себе работу не найдёт? — спросил он, полностью похеривая прежнюю ложь об их с Рахмановым дружбе, но бабка этого ляпа не заметила.       — Как же не найдёт? Егорка работает. Он социальным работником при матери оформлен. Копейки платят, конечно, жлобы, но стаж идёт. А в придачу и за нами, бабками, смотрит, хлеба да продуктов нам из города возит, дела какие по дому делает. Рукастый он малый, всё умеет. Но больше он с Лариской дружбу водит. Мы-то, бабки, ему только копеечку с пенсии дать можем, да и не надо нам ничего, внуки подсобляют. А у неё денег много, она ему хорошо платит, да и дел в домине такой невпроворот, а мужика своего нету.       — Так он ещё лучше меня живёт! — поразился Кирилл. — Там ему платят, тут ему платят! А я на одну стипендию выживаю.       Бабка посмотрела на него снизу-вверх, перехватила поудобнее клюку. Спросила заинтересованно:       — Много сейчас стипендию платят?       — Две тысячи, — округлил Калякин и умолчал, что стипендии вообще могло не быть, не пропихни его отец на бюджет. В школе он учился слабовато, считался способным, но ленился, прогуливал уроки и цапался с училками. В институте на учёбу вообще забил большой и толстый, брался за ум только перед сессией или после угроз отобрать машину, лишить денег и выпереть в армию. Получаемая стипендия пропивалась в первый же день, остатки уходили на сигареты.       — Мало, — проворчала бабка, возя острым концом клюки по пыли, — везде одни крохоборы. За электричество вон дерут как, пенсии — мизер. Лекарства не укупишь, вся пенсия на них уходит. А Гальке лекарств много надо, ей хоть выдают по рецепту, но не все. Андрюшку в школу собрать… Раньше учебники бесплатно выдавали, а теперь за всё дерут, последнюю шкуру с народа спускают. Я-то старая карга, мне уж восемьдесят седьмой годок… Свой век отжила, войну видела, голод послевоенный видела. Молодёжи вот жить да жить, а в стране такое делается…       — Кирюх!       Калякин вырвался из задумчивости, повернул голову на Пашкин голос. Тот, нетерпеливо сжимая губы, стоял у калитки своего дома, полускрытый «Тойотой». На нём не было толстовки, поэтому он ёжился от не по-июльски холодной погоды, прятал руки в карманах трико. Кирилл уже не замечал низкой температуры, адаптировался под частую смену солнечных и пасмурных пятиминуток. Зато комары и мухи не допекали.       — Здрасте, тёть Лип, — крикнул Пашка, когда старушенция поймала его на прицел мутными глазами.       — Это кто? — спросила она.       — Это Пашка, бабы Нюры внук, — по местным традициям ответил Кирилл.       — Кир, ну ты идёшь? Готово уже всё.       — Ладно, я пошёл, — попрощался Калякин, кинул в пыль окурок и побежал навстречу еде.       — Нюркин… — сзади прошамкала старуха. — Тоже балбес, не чета Егору…       Дальше за спиной слышалось только шарканье шагов, поскрипывание мелких камешков под меховыми калошами и постукивание металлического основания клюки по укатанному известняку.       Мёрзнущий Пашка скрючился не хуже этой старухи, руки в карманы засунул чуть ли не по локти. Дождался, пока Кирилл сойдёт на траву по их сторону дороги и сразу устремился во двор.       — Я думал, ты за молоком пошёл, а ты с Олимпиадой лясы точишь. На палчонку её разводил? Она, бабка рассказывала, в молодости ещё той шалапендрой была, мужичков любила…       Кирилл собрался огрызнуться, но потом решил ответить с той же издёвочкой.       — А, может, ты на неё сам глаз положил? Опытная теперь, так измочалит камасутрой, что стояка ещё неделю не будет. А уж рот без зубов — мечта для минета! Засосёт по самые гланды!       — Придурок… — изумляясь, покачал головой Пашка. — Вот ни стыда…       Они поржали. Вошли в дом, где всё тепло выветрилось с началом непогоды, в комнатах было сумрачно и сыро. Но на всю хату вкусно пахло жареной картошечкой. Неплотно накрытая сковородка стояла на столе, из-под алюминиевой крышки сочились белёсые завитки пара. Рядом стояла тарелка с солёными огурцами и порезанной кружочками копчёной колбаской.       Кирилл забыл про свою брезгливость и про мытьё рук, сел на табурет, взял со стола одну из двух вилок и с нетерпением снял крышку. Из сковородки дохнуло жаром, взметнулся клуб пара… Картошечка, маленькими аккуратными кусочками, некоторые из которых с хрустящими, зажаристыми краями… У Кирилла потекли слюнки. Не дожидаясь Пашки, он нанизал на зубья сколько получилось ломтиков картошки и сунул в рот.       — М-мм, вкуснота, — жуя и обжигаясь, проговорил он. — Точно, сейчас бы молочка… холодного.       — Так что не принёс? — со смешинкой хмыкнул Пашка, усаживаясь по другую сторону старого стола.       — Нету дома.       Машнов кивнул, и некоторое время слышались только стук вилок о дно сковородки и тихое чавканье и довольное урчание.       — О чём с Олимпиадой говорил? — пытаясь не обжечь язык, спросил Паша.       — Про Яхора рассказывала, — хрумкнул огурцом Кирилл.       — А, да у тебя сейчас одна тема, — посмеялся Паша. — Точняк, влюбился.       — Иди в пизду. Она и про тебя не забыла. Сказала, что ты с Яхора пример должен брать, балбес. Батрачить круглые сутки, не пить, не курить, бабкам продукты развозить и маман свою подмывать.       — А он её подмывает? — поморщился Машнов.       — А кто ж ещё будет? У паралитиков вроде недержание? Или она фиалками под себя обделывается?       — Фу! Блять, не за столом!       Пашка в шутку замахнулся на него вилкой. Кирилл захихикал и замолчал, выбросил пидора и его болезную мамашу из головы. Картошечка действительно была вкусная, пузо уже раздулось, а оторваться от еды никак не мог.       14       Вечером Кириллу маялось. Он лежал на диване, подложив под голову подушку и руки, и смотрел в телевизор. Рябящая картинка и российский сериал про очередных честных ментов больше раздражали, чем занимали внимание. Нормальных каналов с нормальными боевиками или комедиями грёбаное деревенское телевещание не предусматривало.       Выскочившие пружины давили в спину и задницу при каждом шевелении. Сон не шёл. Кирилл подумал, что не надо было дрыхнуть днём, но после сытного обеда так разморило, что очухался только к шести часам. На улице накрапывал дождь, однако садист Пашка всё же погнал его в поля, сказав, что это птичка пописала и на бугре ветром листья обдует. Хорошо, что до самой темноты ждать не стал. Холодина стояла такая, что пришлось напялить все имевшиеся толстовки и олимпийки — ехали в деревню по жаре и курток с шапками не взяли. Но потом распогодилось, на небо высыпали звёзды и месяц, и даже вроде как немного потеплело.       На ужин попили пива, а потом Пашка ушёл в свою каморку и заснул. Его периодический храп выбешивал ещё больше, чем честные лица киношных ментов.       Кирилл сел, потом, скрипнув диванными пружинами, встал. Он больше не мог слушать ни про роющих землю носом полицаев, ни Пашкино громкое сопение. Вынул из кармана смартфон, посмотрел на слабый сигнал сотовой связи и часы — почти двенадцать. Заняться было нечем — родителям уже позвонил, отчитался, что жив-здоров, паре приятелей тоже позвонил, но разговаривать особо не о чем было — они там отрывались на всю катушку, а он не хотел признаваться, как отстойно проводит июль, и, главное, для чего торчит в жопе мира.       Постояв немного посреди тускло освещённой горницы, потупив на цветастые занавески, которыми были завешаны окна, Калякин направился на кухню. Там, снова превозмогая брезгливость, открыл заляпанный засохшими жёлтыми брызгами жира холодильник. Внутри Пашка мыл, но всё равно дохнуло неаппетитной затхлостью. Пошарив взглядом по полкам и прислушиваясь к желудку, Кирилл отмёл колбасу и тушёнку и взял банку «Левенбрау». Банок оставалось ещё пять и две полторашки «Жигулёвского», которое пил только Пашка.       Запас сигарет тоже кончался. Взяв со стола почти пустую пачку, Кирилл подумал, что пора бы наведаться в ближайший сельмаг или до райцентра доехать, накинул толстовку и вышел во двор.       Пиво было ледяным, и после первого глотка Калякин содрогнулся всем телом, но потом уменьшил объём глотков, и всё стало прекрасно. Прислушиваясь к звукам ночной деревни, он окропил по-маленькому заросли полыни и куриной слепоты возле сортира и, заправив штаны, направился за калитку.       Окна в домах нигде не светились. Звёзды мерцали ярко, словно на мороз. Кричали какие-то птицы, вроде сычи. С реки доносилось монотонное кваканье. И появились проклятущие комары. Кирилл не успел присесть на завалинку в тени деревьев, как убил сразу двух — метили укусить за щёки, пидоры!       Калякин быстрее закурил, надеясь, что дым отпугнёт этих гадов. Уходить со свежего воздуха в пахнущий нафталином дом не хотелось. Тишина по-прежнему давила на уши, только она была лучше Пашкиного завывания. Сейчас бы вместо этого длиннобудылого храпуна сладкую тёлочку в постель. Тёлочку без запросов и комплексов. Которая не будет ломаться и сразу возьмёт в ротик, а потом подставит другие дырки и щёлки и даст с собой порезвиться, а потом уйдёт без всяких претензий. Только где её взять, эту сладкую тёлочку? Баба одна на всю деревню и та послала в пешее путешествие.       Кирилл тяжело вздохнул. Одной рукой поднёс ко рту банку, глотнул, остужаясь, второй сунул между зубов сигарету, неглубоко затянулся и выдохнул дым. Комаров действительно стало меньше, и по телу разливалась блаженная расслабленность.       Вдруг ночь посветлела. Кирилл повернул голову и увидел, что во дворе усадьбы банкирши на бетонном столбе вспыхнул фонарь. Свет зажёгся и на веранде её коттеджа. Густая листва и частично забор скрывали, что там происходило. Возможно, Лорик просто вышла перед сном в туалет, если и у неё туалет на улице.       Скука мгновенно выветрилась из мозгов Калякина. Он привстал, чтобы лучше разглядеть, но сначала услышал знакомое звяканье щеколды на калитке, а потом различил в ярком свете фонаря худощавую фигурку. Мужскую — длинные волосы теперь не сбивали с толка. Это был Рахманов. Возвращался от любовницы.       Сердце Кирилла радостно забилось. Он притаился, глядя, как фигурка по мере удаления от фонаря превращается в тёмный силуэт. Пидорку до своего дома предстояло пройти метров сто пятьдесят, но на середине этого пути его поджидал сюрприз. Серый Волк, ха-ха. Берегись, Голубой Гандончик.       Кирилл злорадно улыбнулся, поставил почти пустую бутылку на завалинку и затянулся, думая докурить и выбросить, чтоб не мешало. Но Рахманов шёл быстро и докурить не получилось. К тому же селянин заметил огонёк в темноте и ускорил шаг, поэтому пришлось выскочить ему на перерез.       — Эй, пидрила!       Обойти по обочине, как обычно опустив голову и сделав вид, что докапываются не до него, у Рахманова не получилось: Кирилл оказался проворнее, хоть голова и кружилась от выпитого пива.       — Дай пройти, — сдержанно попросил Егор.       — А если не дам? Топор возьмёшь? А, точно! Топора-то нет!       Кирилл негромко рассмеялся, размахивая рукой с зажатой между пальцев сигаретой. Рахманов терпеливо молчал. Вид у него был очень усталый, будто сонный.       — От бабы своей идёшь? — спросил Калякин, подступая ближе.       Рахманов сжал губы, но глаза, эти блядские глаза… очи чёрные, очи страстные, очи жгучие и прекрасные… выдавали всё, что он думает. Как ненавидит и как презирает.       У Кирилла внутри опять что-то всколыхнулось… Да, сука, неприязнь к таким вот положительным мальчикам!       — Ну что ты молчишь, как неродной? — спросил он притворно мягко. — Не отвечаешь мне никогда. В падлу что ли? Противно? Мне вот с пидором не противно, а тебе с нормальным пацаном западло? На вот курни, может, поймёшь, что такое нормальная жизнь…       Кирилл собрался всунуть Рахманову свой окурок, но тот отклонился, поворачиваясь. Пришлось схватить его за руку, шагнуть за ним и… Тут, когда свет упал на лицо Егора, стала ясна причина его расслабленности. Горячая кожа, влажные волосы на висках и чёлке, глубокое дыхание, заторможенные движения, эмоции словно через силу, безразличие и нетерпение одновременно — да у него был секс! Прямо только что пидор шпилил бабу, яростно засаживал ей между ног, кончил и сразу побежал домой, не успев отдышаться! Трахал нелюбимую, но денежную сучку. Засаживал ей. Натягивал по её просьбе. От него и пахло сексом — терпкой смесью пота, духов и спермы. У-уу!       Порнографические видения слайдами пронеслись в воспалённом недотрахом сознании, и член мгновенно раздался в размерах, вспучивая широкие спортивные штаны. Яйца так прострелило, что Калякин на мгновенье, на какое-то короткое мгновенье допустил мысль о минете чьими угодно губами… но тут же испугался, в мозгу, словно тот фонарь, вспыхнула лампочка осуждения, неприятия пидоров. Нет, только не он, он никогда не станет пидором! Даже если будут миллион долларов США давать. Даже если все бабы вымрут. Никогда не даст пидору даже кончик пососать. Никогда.       Кирилл отпустил руку замершего Рахманова.       — Иди! Чего встал? Иди, ёбаный в рот!       Егор тряхнул плечами и пошёл дальше. Фонарь потух, видимо, Лариса решила, что её ёбарь благополучно достиг дома. Весь коттедж, как и улица, погрузился во тьму. Удовлетворённая банкирша отправилась почивать.       Калякин с ненавистью выкинул окурок и в раскоряку, едва не налетев на плохо различимую «Тойоту», вернулся к завалинке. Одним махом допил пиво и сходил в дом за ещё одной бутылкой — Пашка начнёт бухтеть, что не честно в одно рыло при редеющих запасах, да хуй с ним, нехер дрыхнуть.       Ночной холод перестал чувствоваться. В голове приятно гудело, звёзды расплывались, а стояк крепчал. Нет, всё-таки обходиться без баб Пашка хреново придумал. Пусть сам воздержание соблюдает, а здесь вон как от одних мыслей штырит — пять дней уже секса не было.       Что-то надо делать.       Что-то надо делать.       Ёбаный пидор раздраконил… блять…       Ёбаный пидор трахался, получил порцию удовольствия и пачку денег.       Ёбаному пидору всё за красивые глаза достаётся, все его любят.       А должно быть иначе. Нормальным, гетеросексуальным парням надо давать, а не пидорам.       Кирилл подкинул пустую банку и пнул её ногой с разворота. Та, тонко звякнув, отлетела в траву. Калякин поморщился от боли в яйцах, издал протяжное «а-аа», поправляя причиндалы в штанах, и пошёл через дорогу к дому банкирши. Если двери не закрыты… а от кого их в глухой деревне запирать?.. зайдёт к ней, проберётся в спаленку, ляжет в постельку, приласкает… Авось, уже не откажет.       По скошенной траве до самого выложенного плиткой участка перед калиткой Калякин почти бежал. Подгоняли предвкушение десерта и гениальность плана. Там он взялся за металлическую, холодную ручку щеколды, нажал вниз — дорогая чугунная калитка подалась.       Калякин пьяной тенью скользнул во двор, но осторожно прикрыть не получилось — щеколда звякнула, как звякала, когда её закрывал Рахманов. Хер с ней.       Представляя себя ниндзя, Кирилл покрался по плиточной дорожке, почти не замечая розовых кустов, цветущих клумб, глиняных гномиков и пенопластовых аистов, другого декора — всё это в темноте было серым и сливалось с землёй, хозпостройками и машиной в единое целое. Впереди, словно спасительный берег для моряка, для него маячила высокая веранда, выступающая от коттеджа. Она почти вся состояла из стекла с тонкими кирпичными перемычками, даже дверь из тёмного пластика была стеклянной. К ней вели шесть ступенек.       Кирилл поднялся по ним, попробовал открыть дверь. Ему снова повезло. Он ухмыльнулся и ступил внутрь, ища следующую дверь. Как только он перенёс в тёплое, пахнущее цветами помещение вторую ногу, яркий свет ударил по глазам — зажглась светодиодная полоска по периметру. Блять, что такое? Почему?       Управившись с испугом, Кирилл прикрыл глаза ладонью, понемногу привыкая к свету, осознавая, что никого нет, и сработал датчик движения. Зато он увидел ещё одну дверь, деревянную, которая вела в дом. И что веранда обустроена в аристократическом стиле — белый круглый состаренный столик, такие же стулья, сиреневый ковёр, сиреневые салфетки, бледно-лиловые цветы в белой керамической вазе с сиренево-лиловым рисунком, зелёные растения в кашпо и бело-сиреневых горшках. Местечко для чаепитий. Похуй.       Звенящие яйца гнали дальше. Кирилл потянул ручку — открытой! — двери, как вдруг за спиной щёлкнуло… Он обернулся и упёрся взглядом в стоявшую на ступеньках Ларису. На ней был махровый халатик с корабликами и шлёпки, подводка глаз сохранилась, о причёске после упражнений с любовником речи быть не могло. Левой рукой она держалась за дверь, во второй… а во второй у неё был пистолет. Травматический, но с близкого расстояния невелика разница.       — Что вы здесь делаете, молодой человек? — чётко выговаривая слова, спросила банкирша. Взгляд её упирался в оттопыренные штаны Калякина.       — Ничего… В гости пришёл. Чаем напоишь?       — В гости по приглашению ходят, а это незаконное проникновение в чужое жилище. Я вызываю наряд.       Её рука оторвалась от двери и скользнула в карман халата и вынырнула оттуда с золотистого цвета айфоном. Большой палец резво запрыгал по сенсорному экрану, верно, набирая номер дежурной части…