Селянин

      Кирилл решил, что она просто пугает, показывает, какая крутая — обычные бабьи заебоны. Он попытался заигрывать дальше, опёрся плечом о пластиковый косяк, высунул голову наружу, так что нависал над набирающей номер женщиной.       — Ларисочка, ну что ты? Какие менты? Какое незаконное проникновение? Ты ещё скажи, что я к тебе вломился!       — Ага, вломился, — она приложила мобильник к уху. Слушала гудки, на незваного гостя не смотрела.       — Я по-соседски зашёл, — продолжил плести Калякин. — Думал, вдруг ты не спишь, вдруг тебе скучно. Егор-то ушёл, а я поинтереснее него развлекать умею. Он пидор, он только с мужиками, а я с женщинами опытный, меня все хвалят. Ты только попробуй и поймёшь разницу, тебе понравится, уверяю.       Банкирша подняла голову и зыркнула глазищами. Собралась что-то уничижительное сказать, но тут на том конце линии ответили, она переключилась на разговор, не убирая травмата.       — Здравствуйте. Из села Островок беспокоят. Пряникова Лариса Николаевна. Ко мне в дом сейчас проникли… Я его поймала, не отпускаю… Парень. Один. Незнакомый, из города несколько дней назад приехал в пустующий дом соседки… Ничего не украл: я его быстро заметила, во дворе была, а в машине у меня «Эрма» лежит… Разрешение есть, конечно! Задержу до вашего приезда. Кто знает, что на нём числится…       Кирилла начал отпускать хмель, а с ним и весёлый угар. Он начал понимать, что банкирша не шутит, что всё серьёзно, что дежурный на телефоне записывает информацию и сейчас даст отмашку оперативной группе. Они приедут, его повяжут, бросят в «обезьянник», сообщат родакам, в институт и тогда…       — Дура! Дура! Заткнись! Замолчи! — слова лезли из глотки сами собой. Кирилл в ярости топал и размахивал руками, бил кулаками о косяк и толстые оконные стёкла и даже не понимал, что он орёт. Убежать с веранды не мог, так как хладнокровное дуло смотрело прямо в него. — Никаких ментов! Слышишь, тварь, никаких ментов, я сказал! У меня отец депутат, он тебя, тварь!.. Он тебе твой травмат поганый в жопу засунет, тварь! Сука ёбаная! Дай я пройду! Я только в гости зашёл! Я…!       Калякин бесился. Слюна брызгала. Член давно упал. А банкирша продолжала диктовать дежурному свои данные — фамилию, имя, отчество, дату рождения, место работы и точный адрес. Не сводила ледяных глаз с прыгающего в истерике Калякина.       — Вон, слышите, орёт, голубчик, — добавила она полицейскому.       — Уйди, блядь ёбаная! — ещё громче заорал Кирилл и вскинул ногу, метя выбить пистолет. У него не получилось, а Лариса только чудом не выстрелила.       — Тише! Яйца отстрелю! — зашипела она и рыкнула в трубку: — Да нормально тут всё, выезжайте наконец!       Тут громко звякнула щеколда, распахнутая калитка ударилась о забор, послышался приближающийся топот, и из темноты на шедший с веранды свет выбежал Пашка. Полуголый — в футболке, семейных трусах и сланцах поверх чёрных носков. Вид у него был совершенно оголтелый.       — Тётя Лариса! Тётя Лариса! Простите этого ебаната! Простите! Не надо милиции! Не надо, пожалуйста! Я с ним поговорю! Я ему сам пиздюлей отвешу! Не надо ментов! Он дурак, ебанат… Но ничего плохого же не сделал. Это не повторится, я обещаю, я клянусь. Тётя Лариса…       Пашка выдохся, замолчал, тяжело дышал, умоляюще глядя на банкиршу и зверски — на друга. Эхо его осипшего голоса ещё отдавалось в ушах.       Лариса, которая опустила трубку во время появления ещё одного визитёра, вновь приложила её к уху, не сводя долгого оценивающего взгляда с соседкиного внука.       — Ладно, — медленно сказала она дежурному, — тут обстоятельства изменились. Отмените вызов, пожалуйста. Извините за беспокойство… Да-да, всё нормально… Хорошо, если что — позвоню.       Кирилл, заткнувшийся при появлении Пашки, сделал движение в сторону ступенек, но Лариса остановила его движением пистолета, как заправская пиратка или сухопутная разбойница.       — Стоять. Я тебя ещё не отпускала.       — Но вы отпустите его, тётя Лариса? — залебезил Пашка. — Пьяный он, ничего не соображает. Местных традиций не знает, башка совсем дурная, привык в своём городе. Отец у него шишка — вот и избалованный. Но Кирюха не плохой, нет. Я его на поруки возьму. Вот прямо сейчас. Он исправится. Исправишься, Кир? Исправишься, мать твою, даун-переросток? Скажи тёте Ларисе «да».       В Кирилле бурлила злость. Горло охрипло от криков, но он бы покричал на эту швабру деревенскую ещё и сам бы засунул ей пистолет в одно место — пугать его вздумала, кошёлка крашеная! И Пашке бы пенделя дал, чтоб не вмешивался, благородный дюже! На хуй никому его благородство не нужно! Пусть сажают! Потом посмотрим чьи погоны и должности полетят!       Но что-то — трезвое — в голове не давало открыть рта, держало язык на привязи.       Пашка и банкирша смотрели на него. Пашка топтался в нетерпении.       — Да, — кашлянул Кирилл. Количество адреналина стремительно снижалось, и ночь становилась холоднее с каждой секундой. А он одет теплее всех троих, Машнов вообще заболеть может.       Постепенно чётче становились зрение и слух, и уже различимы были и покачивающиеся верхушки деревьев, и бьющиеся о стёкла мотыльки, и лай разбуженной собаки, и гудение самолёта в звёздной вышине. И делалось неловко и стыдно. И хотелось спать. Желательно в городе, в своей квартире, в своей постели, одному без всяких тёлок. А весь этот Островок пусть окажется сном и развеется поутру. Или нет.       Лариса скользнула по Калякину пренебрежительным взглядом, то ли угадала его раздрайное состояние, то ли нет, но собеседником выбрала более адекватного Машнова, чьи руки плетями обхватывали дрожащее тело, а волосатые тощие ножки торчали из широких семейников в мелкий цветочек.       — Так, защитничек… В первый и последний раз я вижу этого человека возле своего дома, запомнил? Ещё раз он придёт ко мне с предложением своих услуг, я его полиции сдам как проститутку, и никакой отец-депутат ему не поможет. Долго ещё в деревне пробудете?       — Недели три, — замялся Пашка.       — Будете безобразничать, без предупреждения звоню участковому.       — Да мы тут смирно… на речку ходим… в лес…       — Ну смотрите, — предупредила банкирша, в грозных безапелляционных интонациях сразу чувствовалась многолетняя практика работы руководителем. Потом она повернулась к стоявшему на веранде Кириллу. — Ты меня понял, жалкое отродье? До твоего маленького мозга дошло, что я сказала?       — Дошло, — Калякин не удержался от язвительности, но всего, что хотел, не высказал. — Повторить?       — Не надо. А теперь иди, — сказала она, махнув рукой с травматом. — Ложитесь спать, ребятки.       Кирилл быстро сбежал мимо неё по порожкам, направился по мощёной дорожке к калитке. Пашка развернулся и пошёл прочь ещё раньше, он безумно замёрз.       — И Егора не троньте, — тем же сердитым тоном напутствовала им в спины банкирша.       У Кирилла много чего рвалось с языка. Он даже обернулся, чтобы крикнуть ответ, но Пашка подтолкнул к двери и, состроив страшную рожу, шевеля губами, покрутил пальцем у виска. Вытолкнул за калитку. Больше они ничего друг другу не говорили. Добежали по мокрой траве до дома и разошлись по спальням.       15       Утром солнце светило, но не грело: в прибитом к сараю термометре ртутный столбик поднялся только до шестнадцати градусов. Невъебически атасное лето. Море, пальмы, пляж. Кирилл думал, что свыкся с необходимостью провести лучший месяц в деревне, но в такую дерьмовую погоду тут было дерьмово. Успокаивало лишь то, что на Турцию родаки денег бы всё равно не дали.       Кирилл стоял у лестницы и зевал, слипающимися глазами глядя, как Пашка хмуро передвигается по крыше сарая, раскладывает свежие стебли и ворошит подсохшие.       — Так, вот эти, самые первые, можно скоро измельчать, — Машнов разогнулся, поставил руки в бока. Выглядел он сейчас как Колумб на палубе каравеллы. — Завтра попробуем. Самому интересно, что получится.       — О, ты заговорил, — лениво заметил Кирилл. Эта речь была самой длинной за сегодняшнее утро. Злой за ночное приключение Машнов ограничивался односложными репликами и жестами.       — Заговорил, а куда деваться? Но я бы с тобой, дебилом, не разговаривал. Скажи спасибо, что я проснулся и отлить вышел. А если бы менты сюда нагрянули? Сколько сейчас за травку дают?       Пашка развернулся к краю крыши задом и стал спускаться по лестнице. Гнилые деревяшки поскрипывали под его весом. Оказавшись на земле, он повернулся к другу и принял ту же позу — руки в бока. Смотрел в глаза.       — А ты зассал? — предъявил встречное обвинение Калякин. Он опёрся о лестницу плечом, скрестил руки и не собирался сдаваться. Вообще, он лучше бы лёг поспать — за пять часов не выспался нифига.       Пашка проиграл в гляделки, отошёл к колодцу, снял с гвоздика ведро. Опять посмотрел на Кирилла.       — Я стараюсь, Кир, кручусь… Тебя в долю взял, помощи от тебя особой не требую. А ты, блять, козлишь. Ну на хера? Чирка стоит? Баб нету? Дрочи, гоняй лысого хоть по пять раз на дню. Нахуя к Лариске в дом запёрся? Она тебя поимела, а не ты её.       — Кто же знал, что она по двору с травматом ходит? Я увидел, что пидор от неё ушёл и… Пиво в голову дало, короче.       — Ы-ыы, — промычал, состроив мину отвращения, Пашка, — пиво. Тьфу. Он кинул ведро в шахту колодца, дождался всплеска и начал крутить ручку, поднимая. Оборота через четыре бросил. Послышался новый всплеск, громче, и цепочка забилась о стены колодца.       — А что опять я? — наморщив лоб, спросил Пашка. — Давай-ка ты сделай что-нибудь полезное. Набери воды, приготовь пожрать, посуду помой, помои вынеси. Я тебя спас, вот и поработай за меня. Приучайся. Все работают — я работаю, Егор, которого ты хаишь, пашет, как проклятый, давай и ты покажи, на что способен.       Машнов, психуя, ушёл из сада во двор, потом стукнула верандная щеколда, сильно скрипнула рассохшаяся дверь. Сука, заебал.       Калякин тоже психовал. Стукнул кулаком в стену сарая, ногой поддал грязную трёхлитровую банку, стоявшую в траве у стены. Работать ему нужно? А не подавитесь ли? Ещё чего придумали — жрать готовить и посуду мыть! С пидором сравнили! Кто ж виноват, что мамаша Рахманова родила его от гулящего алкаша, сбежавшего от ответственности за семью?       Хотя, собственная мамаша тоже всегда заставляла его работать. Орала, когда он спал до обеда, не принимая во внимание, что он домой из клуба пришёл только в пять часов или позже. Сначала, когда Кирилл в школе учился, как-то полегче было, жалели, что маленький, и домработница была — убирала, еду готовила, в магазин ходила, бельё гладила. А когда папашу депутатом избрали, сразу от домработницы отказались, чтобы электорат не нервировать. Мать начала с него требовать кровать заправлять, в комнате срач убирать и во всей квартире, тарелку за собой мыть и со стола стирать, обувь-одежду в порядке держать. Ну и скандалила, когда он этого не делал.       Кирилл и не собирался ничего делать — ни по материной указке, ни по, тем более, Пашкиной. С какого хуя должен требования выполнять? Попросили бы нормально, тогда ещё ладно, а так… Прикажите ещё дрова колоть и корову доить, ага.       Кирилл вспомнил сильные руки Рахманова, заносящие топор над головой и опускающие на толстый берёзовый чурбан. Разве эти совершенные руки и мускулистые плечи созданы для грязной работы? Они созданы, чтобы на них висли пищащие от восторга тёлочки.       Сука! Калякин опять ударил кулаком в доски сарая. Блядский пидорок не выходит из головы. Не влюбился ли в него, правда? Да ну, чушь какая! Как до такого можно только додуматься? Нет, нет, конечно. Всё потому вокруг пидора мысли вертятся, что в деревне больше нет ни одного ровесника. Жаль, что «Яхор» опять уехал в город, а то навестил бы его, отвёл бы душу за несостоявшийся перепих с его любовницей. Уж эта бессловесная скотина ментов вызывать не будет.       От возникших предположений и судорожно выдумываемых опровержений у Калякина затряслись руки, на лбу выступил пот. Он обнаружил, что кинул ведро в колодец, но не помнил, ни как это сделал, ни зачем, не слышал ни ударов о стенки колодца, ни всплеска воды, вообще ничего. Словно отрубился. Во дурак, как испугался. Ведь логичное объяснение повышенному вниманию к пидору нашлось, чего так взвинчивать?       Калякин успокоился.       Взялся за кривую ручку и в несколько оборотов вытянул тяжелое ведро наверх. Осмотрелся. Ну да, точно: блядский Паша только орал, а другого ведра, чтобы перелить не принёс.       Поставив полное ведро на лавку, он направился к дому за пустым.       Навстречу ему с веранды выбежал Пашка. Лицо у него было… такое… будто он то ли расплакаться собирался, то ли убивать. В руке, словно орудие из каменного века, зажимал смартфон. Разгон у Машнова был порядочный, как раз, чтобы добежать до сада и там начать орать, поэтому, когда он наткнулся на преграду в виде того, кому предназначался крик, ему пришлось зацепиться рукой за подпорку козырька над порожками и набрать в лёгкие воздуха.       — Доблядовался? — закричал он, потрясая смартфоном, глаза стали совершенно бешенные. — Доблядовался, придурок? Мне мать звонила! Пизды дала! Лариска утром бабке позвонила, рассказала, как мы хорошо тут себя ведём! Ты ведёшь! Но им до пизды, они тебя не знают, и я виноват! Теперь всё, накрылись наши каникулы, Кириллушка! Из-за тебя! Мать сказала, чтобы мы из дома сваливали! С вещами на выход! Ебанат!       Обвинительная речь у Калякина никаких эмоций не вызвала, кроме дать в зубы дебилу, чтобы не повышал на него голос. Хотя, новость всё же отдалась на задворках души радостным хлопаньем в ладоши: долой от деревни с её вонючими комарами, уличными сортирами, недосыпанием, походами через кладбище по росе, стрёмными бабами и пидорами, да здравствуют гулянки до утра, незакомплексованные девки и мягкие подушки! Хрен с ней даже с выручкой за травку!       Но Пашка был в таком отчаянии, так изводился, что его стало жаль. И деньги всё-таки бы пригодились.       — Ну извини, не подумал.       — Думать — это не твоё, действительно!       — И что, обязательно уезжать? Нельзя проигнорить?       — Ага, проигнорить… Мать мою не знаешь? Отец бы ещё купился на пионерские обещания больше так не делать, а мать сегодня же с бандюками какими-нибудь сюда примчится и взашей из деревни домой выгонит.       — Да, проблема, — рассудил Калякин. Пашкина мать была бабой боевой, не терпящей возражений, пёрла напролом. Работала кассиршей в кафе на центральном рынке, там вечно слонялись какие-то сомнительные личности, так что упоминание бандюков не было для красного словца.       — Проблема… — Машнов немного поутих, колупал пальцем вспученную синюю краску на стене веранды. — Ладно, сделаем так. Я поеду домой, а ты останешься здесь.       — В смысле? — на автомате спросил Калякин, он очень огорчился, всё шло не так.       Пашка обернулся, скользнул угрюмым взглядом по его недовольной роже, осклабился.       — А что непонятного? Я еду успокаивать мать, а ты остаёшься и доделываешь работу. — Он бросил ехидничать и добавил: — Не ссы, я скоро вернусь. Сегодня поеду, завтра-послезавтра назад. На автобусе. Машину брать не буду, чтобы не отобрали. И повод вернуться будет. Успокою мать с бабкой, заодно продуктов куплю и одежды тёплой притараню. Только не сотвори херни никакой без меня, ладно? А то нас вообще сюда не пустят больше, а тут бизнес не на один год.       — Ладно, — посмирнев, сказал Кирилл. Его не устраивало, что с ним разговаривают, как с ребёнком, что придётся батрачить в одиночку, но финансовая перспектива заставляла превозмочь себя.       — Тогда пойдём, пожрём что-нибудь и на автовокзал меня отвезёшь, — Пашка кинул на него собранный взгляд и скрылся на веранде. Кирилл пошёл за ним, забыв про ведро. В голове была только корректировка планов с учётом вновь открывшихся обстоятельств.       16       Этим вечером Кирилл устроил себе выходной. Хоть Пашка увещевал его всю дорогу в райцентр не лениться и дособрать с делянки последнюю коноплю, он решил, что один день ничего не изменит. Прогноз погоды по телевизору передавали благоприятный, солнечный, жаркий, а осадки только кратковременные. Успеет, там и делов-то осталось с гулькин нос, треть участка всего или даже меньше.       Вернувшись в Островок, Калякин выгрузил купленные продукты, пиво и сигареты, заварил два пакета лапши быстрого приготовления с сосисками и, поев, лёг перед телевизором на неудобный диван. Время близилось к пяти часам, горячая пища, набившая желудок до отказа, разморила. Кирилл стойко смотрел передачу об обстановке в Сирии, но дебаты политиков, аналитиков и военных его не занимали. Он зевал, переводил взгляд в окна, медитировал на покачивающуюся листву, старался не обращать внимания на занавешенный им святой угол. Глаза закрывались. И когда смыкались веки, когда одолевала дрёма, возникал образ Егора Рахманова. Блядский пидор то колол дрова, то косил траву, то танцевал. Обнажённым. Как цыганка или испанка, крутясь на месте, подняв руки с чем-то типа маленького бубна вверх. Его фигура представлялась совершенной — стройные ноги, узкие бёдра, широкие плечи, на которые падала чёрная копна волос. Других подробностей Кириллу разглядеть не удавалось. Он силился поймать его взгляд, силился заглянуть в лицо… до такой степени, что проснулся. В доме с его узкими окошками уже сгустился сумрак, а на улице еще светило солнце.       Оказалось, он проспал почти два часа. Голова стала дубовая, в первые минуты, пока не взял смартфон, даже думал, что наступило утро. Образы из сна ещё вертелись в памяти, хоть и размытые. Нет, этот пидор его погубит. Надо прекращать за ним шпионить. Забыть о нём раз и навсегда.       По телевизору несли какую-то пургу. Муха, мелкая изворотливая тварь, одолела до невозможности. Как Кирилл ни прогонял её, ни пытался поймать в горсть, она уматывала и прилетала снова, метя сесть на нос или щеку.       — Сука! — прорычал Кирилл, в бешенстве беспорядочно замахав руками. Вскочил с дивана, чтобы найти сооружённое Пашкой орудие убийства — свёрнутую в трубочку газету. Нашёл, но блядская муха будто почувствовала свою погибель и свалила в неизвестные ебеня.       — Сука, — победно повторил он и подумал, а с какими возгласами правильный и всеми восхваляемый и опекаемый Егор Рахманов бьёт мух, ведь наверняка и в его доме полно этой нечисти? Неужто они его не бесят? Нельзя же быть до такой степени святым.       Ну вот опять думает про пидора…       Разговоры в телевизоре про политику раздражали, по другому каналу шла российская мыльная опера про семидесятые годы. Кирилл выключил ящик и отшвырнул пульт на диван. Тишина мгновенно разорвала черепную коробку и пришлось бежать во двор, путаясь в многочисленных скрипучих дверях пятистенки.       Вне стен дома звуков стало больше. Пели петухи, чирикали птицы, квакали лягушки на реке. И мычала корова. Кирилл удержался от соблазна и не пошёл на улицу смотреть, отчего голос скотины слышен так близко — скорее всего, хозяин ведёт её домой с пастбища. Ну и пусть ведёт.       Делать было нечего вообще. Вернее, неохота. Калякин пошарился по двору, покурил на лавке у колодца в обнимку с полным ведром воды, в которое уже налетели мелкие жёлтые листики, комарушки и пух. Пока сидел и смотрел на крышу с разложенными на ней подсохшими стеблями конопли, в нём проснулась совесть. Вдавив в землю бычок, он полез наверх, чтобы снять и перенести под крышу их урожай. Одному этим заниматься было не с руки: чёртова лестница прогибалась, цеплялась за штаны, металл на крыше настолько проржавел, что ходуном ходил под ногами — как только Пашка спокойно тут гулял, он ведь ненамного худее?       Некоторые стебли были совсем сухими, рассыпались в труху. Кирилл постоял над объемной кучей конопли, уложенной на картонку, бывшую когда-то коробкой из-под того самого телевизора. Размышлял, а не забить ли ему косячок для пробы? День клонился к закату, и вполне можно было бы курнуть травы, скоротать время. Но Кирилл не был уверен, что опять не выкинет какую-нибудь херь. Не пойдёт трахаться к пидору, например. Или снова не полезет в дом к банкирше, потому что желание секса с повестки не снималось.       Отвергнув эту затею, Кирилл вышел из сарайки, пристроился по-маленькому тут же у стены рядом с лестницей, окропил куриную слепоту и одуванчики. В деревянное строение типа сортир он ходил только по большой нужде и когда совсем уже припрёт. Правда, по прохладной погоде вонь в нём уменьшилась — хоть какая-то польза от отсутствия жары.       Без Пашки было пиздец скучно. Ни поржать, ни поругаться, ни историй его дурацких послушать. С друганами-собутыльниками Кирилл сейчас говорить не хотел — расспросы и подъёбки в изобилии даже не взбесили бы, а нагнали тоску. Желание всё бросить и уехать. Напиться. Натрахаться.       Зная, чем сейчас займётся, Кирилл пошёл в дом, на кухне обмыл член тёплой водой из чайника и улёгся на диван со смартфоном. Интернета, как обычно, не было, но некоторые фотки имелись в памяти карты. Член стоял с той минуты, как только понял, что его будут ласкать. Кирилл чуть сдёрнул штаны и трусы, выправил его наружу. В полумраке он был бледного телесного цвета и только головка налилась густо-розовым. Ровный. Пальцам едва хватает, чтобы обхватить его.       Кирилл зажал головку в кулаке и блаженно выдохнул, смежая веки. Хорошо… Провёл кулаком к основанию и вверх к головке. Чуть сжал ягодицы, вскинул бёдра, насаживаясь на плотно сомкнутый кулак…       Нет, сухо… Кирилл повертел головой в поисках какого-нибудь крема, но ожидаемо ничего не нашёл. А яйца гудели и требовали разрядки. Калякин провёл по члену ещё несколько раз, особенно интенсивно массируя головку, но ощущения были не теми. Он плюнул, резко встал, поддёрнул штаны, сунул смарт и сигареты в карман и пошёл прямиком к Рахманову. По пути прихватил из холодильника две бутылки пива.       На деревню спустились синие сумерки. Небо ещё было голубым, светил яркий месяц и единичные яркие звёзды, белела полоска самолётного следа, но, чтобы идти по улице, приходилось напрягать зрение. В вечерней тишине лягушечьи песни стали отчётливей и звонче. Над кустами роились комары, а над дорогой… носились чёртовы летучие мыши! Кирилл призвал себя со спокойствием относиться к нервирующим нетопырям, однако наподобие капюшона натянул на голову олимпийку.       В окнах горел свет, у Рахмановых тоже. Кирилл искренне хотел по-дружески посидеть, глотнуть пивка, побазарить о чём-нибудь, но с первой секунды всё пошло не так — бесцеремонно открывая калитку, он зацепился за длинные плети растущей у забора кучерявки… Земля вдруг стремительно приблизилась, ладоням и коленкам стало больно… бутылки, стукнувшись друг о друга, выпали из рук и покатились по земле, из одной с шипением хлестала белая пена.       — Ёб! Бля!.. — стоя на четвереньках, Калякин скривился от боли, и ему, конечно, было жаль пролитого пива. Ещё ужасней было то, что он вляпался в свежий куриный помёт. Мерзкий липкий холодок на пальцах и дикий запах!       Кирилл поднял испачканную дерьмом ладонь, посмотрел на размазанную коричневую субстанцию.       — Фу… — его едва не стошнило. Он развернулся также на четвереньках и стал с неописуемым отвращением, внутренне содрогаясь, вытирать руку о траву, ту самую грёбаную кучерявку.       Загремела цепью и залаяла собака.       Заскрипели ржавые петли, послышался скрип камешков под подошвами.       — Помочь? — раздался вопрос Рахманова, едва Кирилл поднял голову. Селянин стоял перед ним в потерявшей цвет рабочей одежде с растянутыми краями, резиновых сапогах. Зато руки у него были чистыми, немного покрасневшими, и волосы собраны в хвост, только чёлка и несколько более коротких прядей обрамляли точёное лицо. Он не смеялся над забавной картиной, был серьёзен. Именно это и взбесило.       — А ты что, самый правильный в этом Мухосранске? — Кирилл кое-как поднялся, руку он успел очистить почти полностью, остались коричневые разводы, но вонь травой было не отбить. Рука стала как чужая.       — Не хочешь — не надо, мне легче. Уходи, — сказал Рахманов и, развернувшись, направился обратно к калитке, где в сарае натужно мычала корова.       — Нет уж, пидор, ты мне за ещё одни штаны должен будешь! За моральный ущерб! — выкрикнул Калякин и, подняв уцелевшую бутылку, бросился за ним, тщательно выбирая, куда ставить ноги.       Снова загавкала собака. Калякин пронёсся мимо её конуры, распахнул, что едва не сорвал с петель, калитку во внутренний двор и остановился, чуть не споткнувшись второй раз — об эмалированное ведро с водой. Другие разнокалиберные вёдра с водой и какими-то отходами стояли вдоль стены закут для скота. Здесь также было слышно сытое похрюкивание свиней. Из трёх дверей капитального сарая была открыта только крайняя — в хлеву для коровы. Внутри горел свет. Кирилл сразу юркнул туда, но остановился из-за ударившего в нос запаха навоза.       Пидор находился там, пофигистски, не обращая внимания, что его сейчас могут замочить, присел перед коровой на низенькую грубо сколоченную из необструганных досок табуретку. Зорька прекратила мычать и вяло обмахивалась хвостом, мигая большими глазами. Между её ног под раздутым выменем стояло ведро из нержавейки, наполовину полное молока. Рахманов только обернулся на незваного гостя и взялся за коровьи соски.       Калякин поставил пиво на пол, вышел из сарая, помыл руки в ближайшем ведре, вытер висевшей на гвозде тряпкой — старой детской футболкой. Вернулся в помещение, где раздавались монотонные звуки бьющих в ведро струй. Прислонился к косяку: так прохладный вечерний воздух немного разбавлял запах коровника.       Взор устремился сначала на затылок Рахманова, потом на спину, на двигающиеся локти… Кирилл отвёл взгляд, рассматривая хлев — ничего не изменилось с прошлого визита — маленькие окошки, перегородка из досок, жёлтая лампочка, навоз вперемешку с соломой, нитки паутины.       На оконце рядом с дверью лежал простой кнопочный мобильник. Кирилл сгрёб его без стеснения. Так и думал — обычный телефон, не смарт, дешёвой устаревшей модели. Тысячи три ему красная цена — была, пять лет назад. Сейчас такой поебенью разве что пенсионеры пользуются, те, что непродвинутые скряги, или алкаши. У него в детстве похожий был.       Кирилл, быстро прыгая пальцем по кнопкам, набрал свой номер, вдавил клавишу с изображением зелёной телефонной трубки. На экране пошло схематическое изображение вызова, и в кармане заиграл смартфон.       Егор обернулся на музыку. Увидел свой девайс в чужих руках и бросил доить. Но ничего не сказал, замер. Его губы чуть приоткрылись, а глаза оставались грустными.       — Просто смотрю, — вызывающе объяснил Калякин и положил мобильник обратно на оконце. В своём смарте нашёл высветившийся номер, код оператора.       — А что, МТС хорошо ловит?       — Не жалуюсь, — вернувшись к дойке, буркнул Рахманов. Помещение снова наполнили звуки барабанящих о металл струй.       — А интернет есть?       — Мне в интернете сидеть некогда…       — Ах да, ты занятой, бабкам продукты возишь, банкирш окучиваешь… — Калякин переступил с ноги на ногу и зацепил бутылку, вспомнил про неё. Поднял. — А пиво пьёшь?       Рахманов не ответил. Повёл плечом, стирая что-то со щеки. Продолжил дойку. Вымя коровы уменьшилось в размерах, а ведро наполнилось на три четверти. Корова дёргала мордой, языком сгоняла мух с розового носа.       — Скучно живёшь, — сделал вывод Калякин. Положил смартфон на окно и, приложив минимум усилий, отвинтил крышку с бутылки. Приложился к горлышку. Вкусное. Российское, а вкусное. Возможно, потому что холодное. Или потому что в противовес правильности сельского жителя хотелось показать свою крутость.       Егор опять ничего не сказал, занятый делом. Кирилл тоже молча пил, ни о чём конкретном не думая, потом осознал, что следит за руками дояра. Чуть покрасневшие пальцы обхватывали длинный мягкий сосок и как бы выжимали его, скользя от вымени вниз. Упругая струя била в ведро, иссякала, и процесс повторялся с другим соском. Соски выглядели нежными и были похожи на…       — Слышь, ты, Егор… А ты, когда корову за эти штуки дёргаешь, ты представляешь, что это мужские пиписьки? Похожи ведь — кожистые такие, шкурка струящаяся… Сосёшь же их иногда, берёшь в рот?       Кирилл заржал. От смеха громко, протяжно отрыгнул. Хлебнул ещё пива. А сам где-то в глубине души не знал, зачем он опять издевается, ведь пришёл же посидеть по-дружески. Но над этой мыслью преобладала потребность унизить красивого, уравновешенного пидора, показать своё превосходство над ним.       Потому что все пидоры должны быть стёрты с лица земли.       Рахманов как всегда не отреагировал. Вымя совсем сдулось, последние капли упали с сосков. Корова дёргала хвостом. Егор, встав с табуреточки, отставил ведро с молоком в сторону, слева от себя. Огляделся в поисках чего-то.       Тут Кирилл вспомнил вчерашнее дело:       — Угостишь молочком? Говорят, парное — самый смак, а я никогда не пробовал. Нальёшь кружечку, не зажмёшь для соседа?       Егор первый раз за вечер поднял свои изумительно завораживающие глаза.       — Молоко сразу после пива? — безэмоционально спросил он. — Не советую. Тем более парное.       На Калякина ответ подействовал, как красная тряпка на быка. Он отскочил от дверного косяка вглубь сарая, а так как места было мало, оказался возле Егора. Под его жгучим взглядом — взглядом человека, ждущего нападения и готового к отпору, несмотря на заведомое поражение.       — Тебе жалко? — угрожающе пропел он. — Или ты только за деньги молоко отдаёшь? У тебя все литры по счёту? Соседа западло напоить?       Они были почти одного роста — Егор на полголовы ниже, поэтому ему пришлось поднять голову, чтобы не разрывать контакт глаз. Селянин был зажат, мускулы напряжены, он не мог возразить сильному противнику, признавал своё поражение в этой ментальной дуэли.       — Пей, — вдруг сказал он. — Сейчас кружку принесу.       Рахманов вышел, скрылся за калиткой в темноте двора. Калякин остался один, и под жёлтой лампочкой ему всё происходящее вокруг внезапно почудилось сюрреалистическим сном. Никогда в жизни он, городской мальчик из состоятельной семьи, завсегдатай светских тусовок, мысли не допускал, что однажды окажется в тесном вонючем хлеву, кроссовками в навозе, рядом с чёрно-пёстрой коровой. Всё это раньше было вне его кругозора, ему незачем было размышлять об этой приземлённой жизни на дне. А ведь кто-то довольствуется этим мирком и этой грязной работой.       В какой-то момент Кирилл испугался, что пидор сейчас вернётся с топором и пристукнет его, потом закопает в овраге, засыплет навозом и ищи-свищи ветра в поле – никто никогда даже косточек не сыщет. Однако опасения развеялись — Егор зашёл в сарай с большой кружкой — светло-зелёной, с изображением бельчонка на еловой ветке. Он наклонился над ведром, зачерпнул молока и подал полную до краёв кружку.       Кирилла это доказательство своей власти над пидором неимоверно завело. Он ухмыльнулся, отшвырнул пустую бутылку в угол и под ее звон начал пить. Ощущение возникло такое, будто молоко, стекая по пищеводу, попадает прямо в детородный орган — настолько быстрой и мощной была эрекция. Член вскочил мгновенно.       — Вкусное, — вытирая губы, сказал Калякин, отдал кружку. — Ты-то, наверно, каждый день молоко пьёшь?       — Я молоко продаю.       — Это я тебя объел, получается? Тогда… могу тебя взамен чем-нибудь угостить. Малафью любишь? У меня есть полстаканчика специально для тебя, не отказывайся, соси. — И Калякин вытащил из штанов туго налитый член, потряс им, сжал головку. Он совершенно не был против отсоса — изголодался по ласкам.       Их сейчас разделяла пара шагов. Рахманов опустил глаза, так что во всей красе стали видны невероятно густые ресницы, на демонстрируемый агрегат, потом поднял и встретился взглядом — совершенно бесстрастным. Может быть, чуть-чуть насмешливым, самую толику.       — Так кто из нас пидорас?       И снова красная тряпка мелькнула перед глазами, разум затмило: никто не смеет называть его так!       — Ах ты сука! — Кирилл кинулся с кулаками, но корова повернула рогатую голову в намерении защищать хозяина, и Калякин испугался трогать несчастного пидора. Однако злость требовала выхода. Он завертел головой, судорожно соображая, какую пакость устроить, и взгляд упал на ведро. Недолго думая, Калякин пнул его ногой. Ведро с металлическим грохотом опрокинулось, и молоко хлынуло на унавоженный пол, растеклось по доскам, полилось в щели, окатило кроссовки, резиновые сапоги Рахманова и коровьи ноги. Пусть теперь выкручивается перед постоянными заказчиками, барыга херов!       — Вот так. Запомни, как со мной связываться.       — Уверен, что останешься безнаказанным? — спросил Рахманов. За всё это время он не сдвинулся с места, взирал на экзекуцию с покорностью раба, да только в глазах горел огонь революции.       — И кто меня накажет?       — Бог.       — Ты ещё больший придурок, чем я считал, — хмыкнул Кирилл и ушёл из сарая, а потом и со двора, напоследок пнув разбитую бутылку. Похоть не удовлетворил, но хоть натешился и вечер скоротал. Придётся ублажать себя вручную.       Деревня совсем вымерла — ни огней, ни звуков, лишь месяц в вышине указывал путь. Кирилл подошёл к дому, заглянул в окошко Пашкиной машины, закурил. Было прохладно, аж руки мёрзли. Над ухом зажундели комары, и дым на них не действовал. Пора было запираться дома, ложиться спать, но сна не наблюдалось, а бабкина койка вызвала отвращение.       Как пидору не одиноко в этой глухомани? Тут же хоть волком вой. Ненормальный, точно…       Вдруг острая резь внизу живота оборвала его мысли. Пока Кирилл, изумившись и испугавшись, соображал, что это, в кишечнике громко заурчало, снова внутренности пронизала острая боль, а с ней появился нестерпимый позыв к сбросу фекалий.       Пиво и молоко! Бля! Накаркал, колдун херов!       Калякин, сметая всё на своём пути, пустился к туалету, только успел зажечь светильник во дворе, чтобы не промахнуться мимо дырки.       Распахнул дверь, рывком стянул штаны с трусами и уселся, с облегчением выпустил из себя бурлившую в животе жидкую вонючую дрянь. Сука, убьёт пидора! Сейчас только штаны наденет и убьёт суку.       Посидев минут десять, аж ноги занемели, Калякин встал. Задел трусы, подтянул штаны, заправил футболку, поправил олимпийку. По получившим ток крови голеням побежали иглы — стало пиздец как больно. Идти такими ногами не было ни малейшей возможности.       Кирилл поджал правую ногу, распрямил, потряс ею, кривясь от миллиардов впивающихся в мясо шипов. Повторил процедуру с левой. Дощатый пол сортира вздыхал при каждом шевелении, необходимо было выбираться наружу, пока он не провалился.       Более-менее отмучившись, Кирилл открыл дверь сортира и… доска под его правой ногой, на которую был перенесён основной вес, с глухим хрустом треснула, ступня ушла вниз, в пустоту.       — Сука! — Кирилл дёрнулся, вытаскивая, и сам не понял, как и вторая ступня провалилась под проломившийся пол, а затем и обе ноги по колени засосало в вязкое дерьмо. Говно проникло в кроссовки, пропитало штаны и носки. Мерзким холодом коснулось кожи. Волосы по всему телу встали дыбом. Вонища пошла неимоверная.       Кирилл едва не лишился чувств.       — Сука, — прошипел он. — Блять ебучая…       Попытка взять себя в руки и вылезти, держась за стену и дверь, привела к обрушению ещё нескольких досок. Жижа затягивала, ноги ушли по бёдра, чуть-чуть не хватало до яиц. Кирилл едва не плакал, не хотел помирать в яме с дерьмом, не знал, насколько глубоко выкопано это дерьмохранилище. Его тошнило, выворачивало. Он уже весь был пропитан шедшими из ямы миазмами.       Закричав, как раненый носорог, собрав все силы и волю в кулак, Калякин уцепился за надёжные доски стен и подтянулся, выползая наружу. Лёг на землю и замолотил по ней кулаками. Ноги превратились в две смердящие колоды — так противно, что хоть отрубай! Что с этим делать, что?! Как отмыться? Позор! Позор! Хорошо хоть никто не видит.       Подавив рвотные позывы, задевая разбросанные банки, бутылки, вёдра, Кирилл враскорячку поднялся.       Со стороны улицы послышались какие-то звуки, потом шаги, яркий луч фонаря разрезал темноту сливаясь со светом дворового светильника. Ослеплённый Кирилл не сразу разглядел, кто к нему пожаловал.       — Ты забыл телефон, — из-за яркого луча фонарика сказал Рахманов и запнулся, видимо, объяв всю картину. — Мгновенная карма, да?       Такого унижения Кирилл ещё никогда в жизни не испытывал.