Селянин

      Вместе с унижением пришла ослепляющая ярость.       — Убирайся отсюда, сука поганая! Убирайся! Зачем пришёл?!       Кирилл топнул ногой, на мгновенье забыв, что она, словно батончик с толстым-толстым слоем, увы, не шоколада, а человеческих экскрементов — собственных, Пашкиных, бабкиных и ещё хрен знает чьих. Но со штанины полетели брызги, зашлёпали по земле, он вспомнил и чуть не сошёл с ума.       — А-аа! — закричал он, вцепляясь скрюченными пальцами в волосы, выдирая клоки от бессилия. — Убирайся! Убирайся!       — Вижу, тут помощь не нужна, — без всяких эмоций произнёс Егор. Его рука медленно поднялась и положила смартфон на первую подвернувшуюся горизонтальную поверхность — выступ у окошечка сарая. В ту же секунду луч фонарика померк, заплясал в противоположной стороне — Рахманов уходил. Скрылся во дворе, затем затихли шаги, звякнула щеколда. И наступила оглушающая тишина — Кирилл остался один на один со своей проблемой.       Он это понял. И вдруг понял, как одинок.       Но в этот момент непереносимая вонь всё-таки доконала его сопротивляющийся мозг, и Калякина вырвало плохо переваренной смесью пива, молока и лапши быстрого приготовления. Прямо на покрытые дерьмом ноги.       Отдышавшись, стоя в полусогнутом состоянии, прижимая руки к груди, в которой саднили и лёгкие, и глотка, и пищевод, Кирилл посмотрел вниз. В тусклом свете висевшего на сарае светильника разглядел ползающих по ногам опарышей и его снова согнуло пополам в новом приступе рвоты.       Когда уже выблевал внутренности — с ужасными утробными звуками, — до него дошло, что почудившиеся опарыши — это ошмётки лапши. Но рвота от этого не прекратилась.       В желудке ничего не осталось. Со слезящимися глазами, тяжело дыша, отплёвывая облепившие рот кусочки тухлой пищи, Кирилл выпрямился и зарыдал. Истерическим бессильным воплем. Хотелось бить, крушить, царапать всё подряд — стены, камни, лицо, рвать волосы! Но он не мог сдвинуться с места, потому что при каждом движении штаны шевелились, и пропитанная фекалиями ткань елозила по коже. Впрочем, кожа была не чище ног — по самые яйца в дерьме, и жидкое дерьмо хлюпало в кроссовках.       — За что? Блять, за что?! Суки!..       И помощи ждать неоткуда. Ночь. Безлюдье. Единственного, кто мог прийти на выручку, он прогнал.       Нет, пидор не стал бы ему помогать. Ржал бы. Сейчас ржёт и рассказывает прикол матери-инвалидке. Ёбаный пидор.       Только в глубине души Кирилл чувствовал, что Егор Рахманов не бросил бы его в беде. Стоило только попросить. Попросить по-нормальному.       Ну и хуй с ним.       Прорычав в ночное небо, Калякин собрал волю в кулак и двинулся к колодцу — будь проклято отсутствие ванны или душевой кабины. Шаги давались через силу, мерзкие, мокрые, вонючие тряпки липли к коже. Хоть фекалии облепляли ноги от ступни и чуть выше колена, казалось, что они холодят яйца и задницу, и вообще он весь от макушки до пяток вымаран в дерьме.       — А-аа! — в бессильной злобе, жгучей обиде и лютой ненависти ко всему живому зарычал Кирилл, вопрошая о справедливости безучастное чёрное небо. Отдышавшись, он снова пошёл, широко расставляя ноги. Дерьмо в кроссовках чавкало, словно сортир шёл вместе с ним.       Нет, это было выше его сил.       Кирилл остановился, собираясь звать на помощь, кричать в пустую темноту ночи. Каких-то поганых пятнадцать метров до колодца, но его разум отказывал.       И вдруг Кирилл сообразил, что можно избавиться от блядской одежды прямо сейчас. Обрадованный этой мыслью, он ногу об ногу скинул кроссовки и испытал после этого невероятное облегчение. Потом взялся руками за пояс штанов и носком правой ноги, согнувшись, наступил на левую штанину и… вытянул ногу. Изменив положение, вытащил вторую. Почти не дышал. Ощущения, которые при этом испытывал, не шли ни в какое сравнение.       — Бля… — прошипел Калякин, когда вспомнил, что ещё придётся снимать прилипшие к телу, пропитанные дерьмом носки. Взяться за них руками его никто ни за какие коврижки бы не заставил. Он попробовал так же — ногу об ногу, но ничего не вышло. Осмотревшись, психуя, Кирилл сорвал лист подорожника и, используя его как защитную прослойку между пальцами и носками, снял этот ужас.       Теперь проблему составили мелкие камешки под ногами, но это было уже ерундой. В раскоряку, по-лягушачьи, Калякин ломанулся в ведшую в сад калитку. Фонарь остался позади, от месяца света было немного, но каким-то открывшимся на пределе возможностей зрением Кирилл ясно различал маячивший впереди колодец, лавку с ним и ведро на этой лавке. Полное ведро! Которое он не отнёс утром в дом! Аллилуйя!       Кирилл схватил это ведро и тотчас плеснул на колени, вспоминая почему-то при этом как Уилл Тёрнер впервые встретил Гиббса — обдал его водой, чтобы вонь отбить. Но без штанов уже не воняло. По крайней мере, не так. Вода окатила колени, голени и стопы, но вязкое, прилипшее к волоскам говно не смыло. Кириллу пришлось снова и снова набирать воды, выуживать тяжёлые вёдра из гулких недр колодца и найденной в сарае тряпкой оттирать эту дрянь. Холода зябкой ночи он не чувствовал, наоборот, вспотел, предплечьем стирал пот со лба.       Сколько времени ушло на то, чтобы чувствовать себя чистым, Кирилл не знал. Много. Столько, что стал видеть в темноте, как кошка. Носки, штаны и кроссовки он замочил в старом пластиковом тазу — просто бросил их в воду и оставил отмокать до утра возле колодца. Смертельно устал. Футболку и олимпийку повесил во дворе на верёвку выветриваться, трусы просто кинул на пороги веранды, оставляя решение их судьбы до завтра.       Голый и наконец продрогший он зашёл в дом, на кухню. Вытерся полотенцем и вылил на себя полфлакона одеколона, но не своего забытого в городе любимого парфюма, а тройного — из бабкиных запасов. Теперь вонять стало им.       Закутавшись в одеяло, Кирилл сел на кухне, закурил. Потом достал из холодильника бутылку пива и выпил её одним махом для успокоения нервов. Лишь пряча пустую тару под стол, он вспомнил про расстройство кишечника, но оно вроде прошло, хотя от волнения обычно обязано усиливаться.       Не желая гадать, Калякин выключил свет и ушёл в кровать. Завернулся в одеяло и быстро заснул — стресс взял своё.       17       Зыбкую грань между сном и пробуждением Кирилл почувствовал, когда солнечные лучи уже били в пыльную тяжёлую штору. Он ещё видел сны, но при этом каким-то третьим глазом осязал светлый прямоугольник пыльного окна и занимавшийся за ним день. В образах, которые приходили на стыке этих двух миров, он не сразу, но распознал Егора Рахманова. Силуэт селянина пятном плавал в белом мареве, подобно тому как плывут перед глазами круги, когда посмотришь на солнце.       Бесстрастный Рахманов. Склонивший голову набок. Рахманов, никогда не лезущий в чужие дела. Он видел вчерашний позор и…       Зазвенел будильник в смартфоне.       Калякин нехотя поднял голову с подушки и понял, что это тоже приснилось: смартфон остался во дворе, там, куда его вчера положил пидор. Но сон пришёл неспроста — надо было отправляться за коноплёй. Вчера не ходил, а сегодня надо, а то Пашка будет ворчать.       Хер с ним, пусть ворчит, это же не он купался в сортире своей бабки. Одежда, между прочим, испорчена, не в чем идти.       Кирилл перевернулся на бок и закрыл глаза. Сон был близко, лишь расслабиться и ни о чём не думать. Но и думки роились, как пчёлы — вокруг вчерашнего позора, который не был бы позором, не окажись у него свидетелей. Принесла же нелёгкая, блять, пидора. Теперь вся деревня будет знать. Слава богу он не пользуется интернетом, а то бы давно выложил ржачную историю в местный паблик.       И снова в противовес возникло другое, честное мнение — Рахманов бы не сделал такого, не выставил бы человека на посмеяние. И дело не в бесхребетности, потому что Рахманов вовсе не бесхребетный. В нём есть стержень. Принципы, один из которых как раз работает во вред и не позволяет причинить человеку зла. Идиот, нельзя так в жизни — жизнь жестока, так и будут все измываться.       Хотя нет, Рахманов любимчик публики. В конце концов, он просто пидор.       Рассуждения помогли Кириллу избавиться от терзавшего его чувства неловкости и стыда. Он больше не переживал, что скотовод увидел минуту его позора, и сладко уснул.       18       Проснулся Кирилл в привычное для себя время — когда солнце стояло уже высоко. Падение в выгребную яму при ярком свете представлялось теперь фантастическим сном. Если бы не сухая, словно стянутая плёнкой кожа на ногах и кошмарная вонь тройного одеколона, не выветрившаяся за ночь.       Он полежал ещё немного, стараясь не зацикливаться на своей брезгливости к кровати и сортирам, потом встал. Достал из сумки мятые, но чистые трусы. Включил телевизор, чтобы тишина не давила на уши. Сделал бутерброд и, жуя, вышел во двор в единственной доступной обуви — в шлёпанцах. Солнце, птицы, кудахтанье — всё было одним и тем же и уже сидело в печёнках. Если бы можно было прямо сейчас сесть в машину и уехать отсюда к чертям собачьим, Кирилл бы уехал. Но его что-то держало. Нежелание потом слушать Пашкины причитания?       Кирилл прошёл к сортиру. На маленьком заросшем пятачке было полно засохших фекалий и рвотных масс, в некоторых отпечатался рисунок протектора его кроссовок. Роились мухи. В распахнутую дверь виднелась огромная дыра и изгаженные острые обломки досок.       Быстро взяв с оконца смартфон, Калякин ушёл к колодцу, со стыдом наблюдая и там следы вчерашнего позора. Таз с одеждой тух на жаре. Конопля коптилась в сарае. Поморщившись, Кирилл прошёл дальше в сад и сел на перевёрнутое ведро, включил почти сдохший девайс. Утром три раза звонил Пашка, пришлось набрать его. Пока слушал гудки, гонял мелкую изворотливую муху.       — Киря, здорово! — затараторил Машнов. — Ты куда, блять, запропастился? Трудно трубу взять?       Ну вот, Кирилл так и предполагал, что наезды будут. Уже заранее устал их слушать.       — Не трудно, Паш, — отмахиваясь от мухи, сказал он и вытянул ноги. — На улице только его вчера забыл. Так что извини.       — Ходил? — Пашка тут же взялся за главное. Калякин пару секунд помедлил, что ответить, и счёл лучшим сначала уточнить обстановку.       — А ты что звонишь? Ты уже подъезжать должен, я собирался ехать на автовокзал тебя встречать.       Конечно, он приврал — никуда он не собирался. Поехал бы, обязательно встретил, но прежде Пашка бы позвонил, что он собственно сейчас и делал. Однако Пашка тоже замялся.       — Тут такое дело, Кир… Короче, меня мать с отцом припахали ремонт делать… Мать решила балкон панелями обшить, и типа я помочь должен. Типа трудотерапии в наказание за тот поход к Лариске. Из-за тебя между прочим!       — Ладно, не бухти, — успокоил Кирилл, ему стало полегче оттого, что не придётся оправдываться за нескошенную коноплю. Наверстает.       — Не бухтю, блять! Пару дней тут повозиться придётся. Но зато, может, замолкнут и не поедут проверять, чем мы в Островке занимаемся. Так ты ходил?       — Конечно, ходил! За кого ты меня принимаешь?!       — Вчера и сегодня?       Вот недоверчивый, блять!       — Конечно!       — Угу… Много… много там осталось?       — Раза на три, — врал и не краснел Кирилл.       — Ну ты дособерёшь? Извини, что так получилось, но такие дела, приятель…       — Да не, не, забей — справлюсь, — по мнению Калякина, он говорил убедительно. И Пашка повёлся.       — Я на это и надеялся, чувак, — он дружелюбно усмехнулся. — А вот ещё что… Как там наша прежняя трава, превращается в сено?       — А? — Кирилл глянул в сторону сарая, где томилось «сено». — Да. Ага, превращается.       — Не забыл вынести сушиться? Погода вроде хорошая.       — Не забыл.       — Молодец… Ты там смотри, вороши, чтобы отличный корм скоту получился, а если уже дошло до кондиции, убирай под крышу, меня не жди.       Шпионская шифровка Пашки вызывала раздражение, но, как кто-то говорил, лучше перебдеть, чем недобдеть. Работать не хотелось, но пообещать Кирилл был согласен, что угодно, лишь бы отстали.       — Хорошо, хорошо, — он сжал переносицу пальцами, зажмурил глаза, словно чувствовал в них резь. — Хорошо, я посмотрю, что смогу сделать.       — Ну тогда давай, звякни что там да как.       — Ага, хорошо, — Калякин был рад, что от него отстали и что его обман не вскрылся. К тому же появилось время убрать за собой во дворе. Лень, бесспорно, пересиливала, но насмешек с Пашкиной стороны он хотел избежать.       Позагорав ещё минут десять на солнышке, совсем заеденный мухами, Кирилл встал и пошёл домой.       Одевшись в сменную футболку и шорты, покурив, он приступил к ликвидации улик на месте преступления. Нашёл в сарае лопату и ржавые грабли, стал скрести засохшее дерьмо перед туалетом. Правда, очень скоро ему это наскучило, а главное, дошло, каким долбоёбом он является — сортир оставался развороченным, будто в него шандарахнуло пушечным ядром крупного калибра.       Желание что-то делать сразу пропало: ремонтировать эту парашу он не будет, значит, и по херу, что придётся с Машновым объясняться. Паша ему ещё сам за этот инцидент заплатит — его дом, он и виноват.       Кирилл вымыл руки, обтёр их об шорты, прислушиваясь к звукам деревни. Надо было чем-то заниматься дальше, скоротать время до вечера, выполнить какие-то обязанности — коноплю просушить, перекус приготовить, мусор сжечь. Что-нибудь полезное. Но кроме лени, на душе лежала какая-то непонятная тяжесть. Совсем неизвестная, будто и не было никогда у него такого тревожного томления. Да, без Пашки хреново. Дурак, радовался, что побудет один без вечно что-то рассказывающего, травящего байку, суетящегося, словно у него шило в жопу засунуто, Пашки, а оказалось невыносимо переносить тишину и вот так, одному, лазить целый день, как неприкаянному.       Кирилл бросил инструменты, не отходя от кассы, и вышел на улицу. Там не увидел ничего особенного — в полуденный зной деревня вымерла. Все дома стояли будто оплавленные знойным светло-голубым небом, листва пожухла, куры еле дрыгали лапами в пыли. Ни собак, ни людей. Скачки температуры — то в холод, то в зной — не давали природе адаптироваться.       Надавив на своё чувство ответственности, которым пользовался очень редко, Кирилл вернулся во двор и приступил к выгрузке конопли на раскалённую крышу. В основном стебли были уже совсем сухими, ломались в пальцах, выкладывать их на солнце было нельзя.       Кирилл сходил за пакетом и, разложив «сено» на куске вытащенной из сарая пыльной тонкой фанеры в тени яблони, принялся деловито отрывать по коричневому скрученному листу и запихивать в целлофан. Как правильно заготавливать травку он не знал — это Пашка у них был мастер, прошерстил сайты и книги, а Кирилл себя подобной фигнёй не утруждал. Они ведь не рассчитывали, что Пашу вытянут в город. Но Калякин особо не парился — трава она и есть трава, лишь бы не сопрела.       Он никуда не спешил, потому что весь день был в его распоряжении. Монотонные действия напоминали расшелушивание стручков гороха: оторвал от стебля, раскрыл, горошины съел, а кожуру отправил в пакет, чтобы не сорить ею. Тут же вкусная часть процесса отсутствовала, но Кирилл всё равно её представлял, чтобы отвлечься от дурацкого томления в груди — оно уже физически мешало.       После четвертого пакета зудеть стало не только в груди, но и в мозгу. Кирилл встал, отряхнулся и решительно направился туда, куда гнало доставшее его томление — к Рахманову.       На улице произошли изменения: возле ворот коттеджа стоял «Опель» банкирши, и на лавке у хаты бабы Липы сидели она сама и ещё какая-та старуха, тоже с клюкой. Они мгновенно вытянули тощие шеи в сторону вышедшего из дома их уехавшей в город соседки молодого парня, пытаясь расслеповать на значительном расстоянии кто это.       Кирилл отвернулся от бабок и зашагал в противоположный от них край деревни. Шлёпанцы звучно шлёпали по голым пяткам. Пот выступил на лбу и под мышками.       — Иди-иди, Яхорка дома…       Калякин, не останавливаясь, повернул голову на знакомый говор. Обе старые кошёлки, опираясь на клюки, стояли посреди дороги, смотрели на него, стопроцентно обсуждая его перед этим. Две любопытные карги.       Кирилл ничего им не ответил. Он и так шёл, и цель была близка. Зачем шёл — был другой вопрос, которому Кирилл затруднялся найти внятное объяснение. Чтобы хоть с кем-то перекинуться парой слов, пока не завыл от одиночества. Чтобы пригрозить держать язык за зубами насчёт вчерашнего происшествия. Зачем же ещё?       Чувствуя спиной взгляды досужих бабок, Калякин сошёл с дороги на придомовую территорию и двинулся прямо во двор. Здесь он чувствовал себя своим, распоряжался по-хозяйски. На прежнем месте между крыльцом и воротами стоял мотоцикл, рядом с ним ходила наседка с цыплятами — курица разгребала ногами землю, уча мелких искать червяков, кудахтала им. Чурбак, на котором кололи дрова, стоял возле забора, в него был воткнул топор. Двор был подметён и опрятен. Сам Рахманов куда-то запропастился.       Загремела цепью и вышла из конуры собака. Но не загавкала, лишь потрясла головой, словно от воды отрёхивалась, и ткнулась мордой в выцветшую пластмассовую миску, заработала языком.       Кирилл прошёлся до калитки во внутренний двор, но и там было тихо, даже мычания и хрюканья не было слышно, куры, правда ходили. А корова, верно, находилась сейчас на пастбище.       Вернувшись к уличной калитке, Кирилл остановился, размышляя, что дальше делать. Его обуревала досада, ведь он надеялся утолить внутренний зуд, потешившись над пидором. Вдруг он услышал звуки из дома. Конечно — Рахманов дома! Привыкнув видеть его всегда во дворе, почему-то совсем забыл про дом! Люди и проводят большую часть времени в четырёх стенах своего жилища. А окно дома Рахманова было открыто — обычная деревянная рама, покрашенная белой краской, со шпингалетом, ветерок раздувает тюлевую занавеску.       Кирилл поднялся по порожкам, повернул ушко щеколды и беспрепятственно вошёл внутрь — вот она сельская беспечность, думают, что в их глуши бандюганов не водится. Ну что ж, не его проблемы. Воровать он, конечно, не собирался.       Веранда была как веранда — просторная и щедро застеклённая. Там стояли старинный буфет, лавка и накрытый клетчатой клеёнкой кухонный стол, на котором были сложены пожелтевшие газеты, коробки спичек и две отвёртки. На полу лежала яркая полосатая дерюжка, рядом с которой в ряд выстроились разномастные шлёпки, туфли и галоши двух размеров.       С веранды дверь вела в сам дом. Кирилл и туда прошёл без угрызений совести. Оказался в тесной тёмной прихожей с двумя дверными проёмами — на кухню и в жилые комнаты. В принципе, планировка была один в один, как в хате Пашкиной бабки.       Дверями служили шторки из дешевого однотонного бежевого материала. Прислушиваясь, чтобы определиться, куда дальше идти, Кирилл скользнул взглядом по вешалке с зимней одеждой, креслу в углу и ковровой дорожке с обтрепавшимися углами. Очень небогато.       Неясные, еле различимые звуки доносились со стороны зала. Кирилл отодвинул шторку, но и там в чистой светлой комнате с четырьмя окошками Рахманова не увидел. Не спрятался же он под письменным столом? Стол, как и всё здесь, был старый, не имел ручек на ящиках. Громоздился он у выходящих на улицу окон, заставленных горшками с цветами. Над ним на стене висела металлическая полка с учебниками и тетрадями, принадлежавшими, наверное, младшему брату. Дальше обстановка так же частично повторяла дом Пашкиной бабки — тоже не плоский телевизор на тумбочке в углу, диван между двумя другими окнами. Ещё трильяж возле двери и второе кресло. Мебель, правда, новее, но крайне дешёвая. На стене ковёр, несколько картин и икон, на полу — палас. Трубы парового отопления. Пахло лекарствами.       Ещё два дверных проёма со шторками вели в крохотные спальни.       И где пидорок?       В спальне с окном послышалось шебуршание. Кирилл пошёл туда и остановился, вспомнив, что в доме обитает лежачая тётка. В ответ на его мысли из спальни раздался вопрос:       — Егорушка, ты уже пришёл?       Женский голос, слабый, но приятный. В нём было столько нежности, в этом ласковом обращении по имени, что на мурашки пробирало.       Кирилл замер, не зная, как поступить. Решил уйти, раз Рахманова здесь нет, на улице выяснить, откуда он должен вернуться.       — Егорушка? Почему ты не отвечаешь? Устал, родной?       Кирилл сглотнул и…       — Нет, это не Егор, — собственный голос предательски дрогнул, но Кирилл не мог не ответить: что-то было в интонациях матери Рахманова, которую звали Галей, доброе, уютное, настоящее материнское, каким оно преподносится в сказках. Ему представилась красивая заколдованная женщина, не способная пошевелиться, отдавшая свою силу на защиту детей.       — Не Егор? — она испугалась. — А кто?       — Его… его друг.       — Друг… — голос матери снова стал тёплым, обожающим. — Егорушке нужны друзья. Очень нужны. Спасибо, что дружишь с ним. Ты хороший человек, я чувствую. Помоги Егорушке, ему нужно отвлечься, заняться чем-нибудь молодёжным, просто отдохнуть. На дискотеку сходить. Егорушка ведь уже который год ко мне прикован, а это неправильно, не должен из-за меня свою молодость портить. Поможешь ему? Ты ведь за этим приехал, вытащить его погулять?       — Да, — через комок в горле проговорил Кирилл. Он по-прежнему стоял у порога горницы и не шевелился. Утвердительный ответ был враньём, но он почему-то не хотел расстраивать эту женщину.       — Какой ты славный.       Кириллу показалось, что при этих словах она улыбнулась. Он решился подойти ближе и заглянуть в спальню. Со страхом, что вместо красавицы увидит чудовище, но его опасения оправдались лишь частично. На односпальной кровати у стены с пёстрым ковром лежала худая, как жердь, женщина возрастом от сорока до пятидесяти лет. Руки плетьми покоились поверх простынки в голубой цветочек. Кожа была бледной и желтоватой одновременно, с более тёмными печёночными пятнами. Однако лицо её со слегка запавшими глазами и белыми губами можно было бы назвать миловидным, если бы не короткие с густой проседью, некогда чёрные волосы. Конечно, до болезни она и была писанной красавицей, это и Олимпиада утверждала. В чертах угадывалось сходство со старшим сыном.       Живыми у женщины были только глаза — ласковые, улыбающиеся. Они компенсировали всё, что казалось, Галя сейчас сладко потянется, встанет, обнимет и крепко прижмёт к груди, а потом испечёт пирогов с капустой, накормит холодной окрошкой или обжигающим борщом. И будет сидеть напротив за столом и с любовью смотреть, как ты уплетаешь за обе щёки.       Но она была парализована. Тело не двигалось.       На комоде стояли коробочки, пузырьки с таблетками и микстурами, огромные пачки памперсов для взрослых, кружки, одноразовые шприцы в упаковках, кремы и много всякой всячины. Тут ещё сильнее слышался больничный запах с лёгкой примесью кислой затхлости застоявшегося воздуха.       — Здравствуйте, — сказал Кирилл, без брезгливости. Чему сам удивился.       — Здравствуй, — мать Галина впилась в гостя взглядом. — А ты симпатичный. Как вы с Егорушкой познакомились?       Кирилл догадывался, за кого она его приняла, но не собирался подтверждать этого. Грубить и опровергать однако тоже язык не повернулся.       — Мы… учились вместе. В институте.       — Ты, наверно, заканчиваешь уже? — она улыбнулась и после помрачнела, голос совсем ослабел. — Я так жалею, что Егорушка бросил институт. Выучился бы, работу хорошую в городе нашёл. Юристы везде нужны. Устроился бы, жил бы по-людски и Андрейку бы к себе забрал…       — А вы? — немеющим языком спросил Кирилл.       — А мне место в интернате предлагали. Мне теперь всё равно, где быть, а мальчикам надо жить. Андрейка мал ещё что-то понимать, а Егорушка упрямится…       Кирилл не знал, что на это ответить. Вспомнил, как недавно сам рассуждал, что место инвалидки в специализированном учреждении, что нефиг гробить жизнь ради лежачей тётки, которая только и сделала, что тебя родила. Сейчас ему было стыдно за те мысли. Он смотрел на худое измождённое лицо женщины, покусывал губы, понимал, что надо утешить, сказать полагающиеся ободряющие слова — что всё будет хорошо, что всё наладится, что сыновья её любят, только Кирилл не умел говорить таких слов. Хотел, но не пересиливал психологический барьер. Так и стоял истуканом, ругая себя за тупость.       Входная дверь хлопнула. Глаза Галины скосились в сторону звука, губы тронула улыбка.       Калякин повернул голову и увидел Егора. Тот, отодвинув штору, стоял в дверном проёме, застыв на полушаге. Был напряжён, будто вожак стаи мелких травоядных животных при приближении более крупного коварного хищника. Он оценивал обстановку и, раз хищник пока не нападал, не предпринимал ответных оборонительных мер. Егор просто молчал. Естественно, он всей душой жаждал, чтобы опасный гость ушёл, но опять действовал как с террористом или сумасшедшим — без резких движений.       И да, взгляд быстро упёрся в пол.       Кирилл почувствовал, что Рахманов полностью в его власти: сделает что угодно, лишь бы мать не пострадала.       — Егорушка? — встревоженно позвала мать.       Кирилл, не прощаясь с ней, пошёл к выходу. Егор отступил, освобождая ему дорогу.       — Выйдем? — спросил Кирилл и свернул из прихожей на веранду.       — Сейчас, мам, — услышал он позади успокаивающий женщину голос, и Егор вышел за ним.       Во дворе духота ощущалась меньше, чем в низком бревенчатом доме. Дул какой-никакой ветерок, хоть от земли шёл жар. На небе собирались синие тучки, парило.       Калякин встал у забора, повернулся к оставшемуся на порожках Рахманову.       — Спасибо, что мобилу принёс.       — Не хотел, чтобы меня обвинили в воровстве и поставили на счётчик, — твёрдо пояснил Егор. Когда опасность для матери исчезла, он стал смелее, не опускал удивительных, ни на чьи не похожих глаз. Верил, что под защитой своей правды, как под зонтом во время дождя.       — Правильно мыслишь. Про вчерашнее никому не вякни, а то последствия… сам знаешь.       — Мне нет до тебя дела, абсолютно.       — Припух, дерзить мне? — припугнул Кирилл, но беззлобно, решил поучить: — Живёшь в дерьме, а возбухаешь перед городскими пацанами…       — Где ты дерьмо-то видел?       — Да везде! — Калякин поддел носком шлёпанца куриную какашку, пнул от себя подальше, в траву. — И недели здесь не пробыл, а дерьмом сыт по горло. И, между прочим, корова твоя начала!       — А может, ты просто дерьмовый человек, поэтому дерьмо к тебе так и липнет?       Калякин сжал кулаки, шагнул вперёд, но остановился, опустил руки — Егор был слишком невозмутим, слишком смиренно принимал свою участь под защитным колпаком своей правды. Наверно, с таким убеждённым видом первые христиане принимали мученическую смерть на кресте во имя веры: умереть, но не отречься, не поддаться гонителям. Сильные духом люди.       Кирилл вдруг понял, что преклоняется перед Егором.       — У тебя хорошая мать, — отведя глаза, сказал он невпопад и ушёл. Выходя на дорогу слышал, как скрипнула закрываемая дверь веранды.       Бабки по-прежнему находились на улице, но переместились дальше от его дома и ближе к церковным развалинам. Они засекли его и что-то обсуждали, показывая на него клюками, невысоко приподнимая их от земли. Кирилл прошёл прямо к дому, к стоящей перед ним «Тойоте», ничего не видя и не слыша. Его потрясла сегодняшняя встреча с матерью Егора и собственное открытие — об отношении к Егору.       Странно, но даже в собственных мыслях он не называл его больше пидором. Это обидное слово никак не вязалось с твёрдым характером селянина. А характер несомненно у него был твёрдым, хотя зачем-то он себя показывал бесхребетным молчуном. Только сильный человек может забить на свою жизнь и посвятить себя уходу за тяжело больной матерью. Кирилл считал себя крутым, самым умным, а теперь не знал, как бы поступил на его месте, окажись перед выбором — личная жизнь или сыновний долг. Скорее всего, струсил бы, спасовал, нашёл бы денег, нанял бы сиделок, а сам бы отделывался редкими визитами и дорогими подарками.       Кирилл сходил на веранду за пачкой сигарет и закурил, глядя в никуда. Всё внешнее перестало существовать,       концентрируясь на внутреннем лихорадочном возбуждении.       А матери? Какие разные у них матери! Галина Рахманова, по двору Посохина, с такой искренней любовью говорила о своём сыне, так ласково называла его Егорушкой, что… Что Кирилл завидовал. Его мать была женщиной образованной и вращалась в высоких кругах, но от неё веяло отчуждением. Воспитание ограничивалось чистыми рубашками и носками, новомодными игрушками и гаджетами, поучениями из оперы, как должен вести себя сын депутата. И никаких объятий, поцелуев на ночь, тёплых взглядов. Она любила его, конечно, желала добра и всячески указывала на это — приказным тоном, будто попрекала.       Даже в Пашкиной семье с его деревенскими матерью и бабкой было больше теплоты. Кирилл всегда смеялся над этим сюсюканьем. Нет, получается, он завидовал, а за злобными насмешками прятал жгучую обиду. Посасывая горячий фильтр сигареты, Кирилл признавал неутешительные факты: именно недолюбленность в детстве является причиной его поведения, действительно быдлячного, как тогда заметил Егор. Если бы в их благополучной с виду семье царили любовь, взаимопонимание, тесный невербальный контакт, тогда бы… Сложно сказать, что вышло тогда бы, но уж точно лучше, чем сейчас.       А Егор Рахманов достоин уважения.       Кирилл не знал, как ещё назвать то чувство, которое у него вызывал Егор. И то волнение в груди, возникавшее при взгляде в его бездонные серьёзные карие глаза. Кирилл сейчас вообще ничего не знал и мало что понимал. Всё смешалось, как в доме Облонских. Только сильнее.