Селянин

      Щека саднила. Душу же выворачивала иная боль — злоба. Злоба до боли. Аж глазные яблоки сдавливало.       Кирилл вывернул голову влево, чтобы лучше разглядеть крысу, сдавшую его мусорам. Из такого положения были видны только кусты и свисающие ветви берёз и ракит, растущих с их стороны дороги. Сильно скосив глаза, он всё-таки увидел альфонса и его богатенькую спонсоршу. Егор и Лариска стояли на обочине, на узкой кромке, где зелёный ковёр переходит в пыльную жёлтую дорогу. Не разговаривали, просто смотрели на происходящее с ним. Егор был чуть ниже и худощавее местной гром-бабы, почему-то прозванной лесной феей. На нём были всё те же старые шорты, футболка другая, но тоже затасканная до дыр. На ней — подходящий для сельской местности костюмчик «мадэ ин чина» — красные бриджи и цветастая туничка. Вырядилась сука. А он… он навозный пидор.       — Крыса… мразь, — прошипел, прорычал Кирилл себе под нос. Было нестерпимо больно… да ещё в тот же миг последовал ощутимый тычок носком ботинка в голень: державший его мент, видимо, принял ругательства на свой счёт. Ну и правильно, мусор поганый, ты тоже мразь ёбаная!       Но вслух этого Кирилл прокричать, с пеной у рта, не успел. Во дворе послышались шаги, голова одного из побежавших за Пашкой ментов, с коротко стриженными прилизанными волосами, высунулась из калитки, повертелась бросая профессиональный зорко-беглый взгляд сначала на напарника с автоматом, стоявшего у задней дверцы «Тойоты», потом на того, что караулил Кирилла, на всю улицу сразу, включая и «УАЗ-буханку» и ждущих на той стороне людей.       — Всё в порядке, Сергеич? — закончив осмотр, спросил у державшего. — Пойдём тогда туда. Там жопа. Оформлять до ночи. Сука, опять Машка пилить будет… Этого тоже бери, — голова кивнула на Калякина, — и понятых зови… Может, по-быстрому…       Не договорив, голова скрылась. Кирилла толкнули в плечо.       — Ты понятливый или браслетами украсить? — спросил Сергеич.       — Понятливый, — буркнул Кирилл и его сразу толкнули в калитку.       — Побежишь, получишь пулю в ногу.       Кирилл содрогнулся, пошёл. Он предполагал, что его просто пугают. Ещё хотелось взбрыкнуть, закричать: «А вы знаете, чей я сын? Да у вас самих проблемы будут, волки позорные!» Но он молчал и шёл. Где-то сзади шли два мента и понятые. Кто ими выступит, Кирилл знал. И чуть не плакал от бессильной злобы, от боли. Накачивал себя злорадством, что у ментовской падлы будут проблемы с женой или любовницей. Это немного помогало.       Первый мент давно скрылся из виду. Из-за калитки, ведущей в сад, слышался его голос.       — Ебать, Санёк, что за молодежь, — он сделал ударение на последнем слоге, изменив гласную на «е», — пошла? Может, мы с тобой тоже дунем, а? Проверим качество…       Дальше послышался гогот двух мужиков, и Кирилл вышел на пятачок у колодца. Там картина была во всей красе, как он и оставил: огромные листы полиэтилена, на них бурые сухие растения с закрученными в трубочку листьями, рядом наставлены маленькие целлофановые пакетики с измельчёнными стеблями, побегами, листьями. Только двух ментов раньше тут не было, и глаза у Пашки не были налиты кровью. Увидев его, Пашка вообще побагровел, кулаки стиснулись. Он стоял у стены сарая и мог только изображать пантомиму.       Кирилла пихнули к нему.       — Стойте здесь, цыплята, — сказал Сергеич и оглядел поляну, поднимая руку к макушке. — Ого!       На пятачке внезапно стало тесно. Кирилл и Пашка жались к сараю, пока не пытаясь переговариваться — слишком ошеломлены были. Менты, бравшие Пашку, — хоть на них не было формы, Кир был уверен, что это тоже менты, стояли над урожаем конопли напротив Сергеича. Мент с автоматом остался у калитки, поглядывал на пакеты из-за чужих спин, но бдительности не терял. Лариса с Егором также молча выстроились у колодца, банкирша смотрела дерзко, как и полагалось мелкому начальству, а Рахманов… лицо и поза были стандартными для него — отсутствие улыбки, опущенные уголки губ, взгляд вниз, только не себе под ноги, а будто направлен на людей, но просто не касается их лиц. При этом веки полуопущены, и хорошо видны ресницы — густые, чёрные, как и его волосы.       Кириллу вдруг стало стыдно за то, что он здесь стоит: пойманный за изготовлением дури, в углу чужого двора, у опутанной старой паутиной, с застрявшими в ней семенами, чешуйками, пухом, стены чужого сарая. От того, что эти люди проходили мимо вонючей клоаки разломанного сортира, и Егор знает, кто его разломал. Что под обутыми в сланцы ногами Егора в засохшем дерьме валяются протухшие до тошноты шмотки. Что любой, в том числе и Егор, может отойти чуть левее и обнаружить в кустах зловонные бомбы, прикрытые мятыми кусками жёлтой газеты.       За стыдом неизменно пришёл страх. Страшно было… от всего.       Мент в гражданском, тот, что выходил звать их на улицу пихнул острым носком чёрной, запылившейся по здешним дорогам туфли ближайший пакетик.       — Да они не цыплята, Сергеич, они наша премия! Глянь, наркобароны. Фильм «Кокаин» не смотрели? Классный фильм, там тоже всё начиналось с травки… и привело к пяти ходкам, — он засмеялся, как-то совсем не злобно и не паскудно, а просто как человек, честно выполняющий работу и спешащий к жене на ужин. Потом он крякнул и, подтянув брюки на коленях, присел на корточки. — Ну что, начнём?       — Начнём, — сказал мент Санёк и ловко вытащил из висящей на боку тонкой сумки планшет с бланками.       — Начнём, — растягивая звуки, повторил сидящий на корточках и дальше его язык стал по-казённому сухим. — Осматриваем место. Понятые, будьте внимательны. В девятнадцать часов двадцать три минуты в д. Островок при проведении оперативно-розыскных мероприятий во дворе дома номер четыре по улице Центральной обнаружены… раз, два, три, четыре… девять полиэтиленовых пакетов с растительной смесью…       Слух Кирилла автоматически фиксировал фразы для протокола. Он не знал, что жили они в доме номер четыре, и что у улицы имеется название, но его это не интересовало. Он всё больше и больше ускользал в свои мысли, взгляд притягивался к Егору, который «был внимателен», как ему велели. На лице Рахманова не дрогнул ни один мускул, он словно застыл в одной поре, не боялся, что ему будут мстить, не скучал от нудной процедуры описи улик, не злорадствовал. Странный парень, правду про него сказали — странный. В мозг Калякина всё глубже и глубже просачивалось осознание, что он его может долго… очень долго не увидеть. Сколько дают за наркоту?       Он не хотел в тюрьму! Кирилл не хотел в тюрьму! Какая тюрьма — ему двадцать лет! За что? Он ничего не сделал! Он никому не продавал! Не употреблял! Он не дилер, не наркоторговец! У него только молодость началась! Университет и учёба! Скоро сентябрь, четвёртый курс!       Да, учился Кирилл из-под палки, но сейчас, когда накатывала паника, глаза судорожно следили за передвижениями мусоров, собирающих пакеты в огромный чёрный шелестящий мешок, когда конечности подёргивались от нервного перевозбуждения, он готов был жизнью поклясться, что добьётся звания лучшего студента потока! Конечно, папа депутат, папа покричит, но отмажет… А вдруг нет? «Обезьянник», нары, суд!.. Из-за ёбаного пидора!..       Кирилл затрясся от почти овладевшей им паники, не осознавая своих действий, едва не начал рвать на себе волосы и орать, едва не побежал, куда глаза глядят, просто вперёд, но на последних секундах вспышку безумия предотвратил толчок в руку. Кирилл повернул голову направо — в сторону прорезавшейся боли, ещё плохо соображал.       — Ты, урод! — это прошипел Пашка, его глаза также были полны животного, первобытного ужаса, на лбу вздулась жилка, меж стиснутых зубов брызгала слюна. — Ты, урод! Ты что без меня тут делал? Ты кому проболтался?       — Ты ёбаный пидор! — не остался в долгу Калякин. — Ты! Из-за тебя! Ты втянул меня в это! Ты!       От крика, впрочем, не такого громкого, не на всю улицу и даже не на весь двор, от крика, больше похожего на злобное шипение ядовитых змей, сбившихся в клубок и ненавидящих друг друга, Кирилла отпустило. Он стал видеть краски, замечать картину вокруг, даже детали. Если раньше трое ментов, тех, что без оружия, ходили вокруг расстеленного целлофана, фотографировали, измеряли, записывали, собирали, заходили в сарай и выносили оттуда ещё пакеты с сухой коноплёй, то теперь они остановились и смотрели на них, слушали. Слушал и молчаливый четвёртый, небрежно придерживая автомат за ствол. Лариска уже присела на лавочку, а у Егора был такой вид, будто ему было стыдно за происходящее перед полицейскими. Хуйню творили совершенно посторонние ебланы, а стыдно было ему. Какой-же он всё-таки…       Пашка не дал додумать мысль, за грудки, так что ткань футболки треснула, развернул к себе, окунул в самую гущу событий. Его лицо было искажено нечеловеческой злобой.       — Ты кого пидором назвал?! Сам причитал, что бабки нужны! Ты на меня не скидывай! Меня тут вообще не было, я только сегодня приехал!       — Эй, дельцы, — окликнул Сергеич. — Всё, что вы говорите, может быть использовано против вас.       — Да пусть топят друг друга, — лениво оборвал его Александр, возвращаясь к описи улик, — нам же проще. Диктофон бы давно включил.       — Я его на столе оставил.       — А в телефоне что, нет?       — Я им никогда не пользовался…       Обыденный трёп стражей порядка привёл Кирилла в чувство, он окончательно протрезвел. Закрыл рот на замок. Его била мелкая дрожь и горло стало как крупный наждак, а со лба и висков катились капли пота, хотя солнце почти окончательно ушло за верхушки деревьев и сумерки стали прохладными. Кирилл понимал, что выглядит сейчас отвратительно, ещё отвратительней выглядит его натура — быдловатое дерьмо, оказавшееся слабаком, не способным отвечать за свои поступки. Он не верил, что всё это происходит с ним, он никогда не представлял так сценарий своей жизни — в рассвете сил угодить за решётку по делу об изготовлении и хранении наркотических веществ. Влюбиться в самого замечательного в мире парня и попасть в самое унизительное положение на его глазах, унизительнее, чем падение в выгребную яму. Лучше бы утонул в дерьме, чем сейчас скатиться до состояния жалкого слизня.       Кирилл выпрямился, принял свою участь. На Пашку не смотрел, демонстративно отвернулся. Стойко терпел укусы комаров, ему казалось, даже борьба с этими пищащими гадами делает его менее мужественным в глазах Егора, а он в их и так достиг дна. Думал о том, что сказать родителям.       Наконец сотрудники наркоконтроля, или кем они являлись, закончили сбор улик, упаковали всё-всё, включая полусухую траву с крыши, отнесли мешки в машину, всё сфотографировали, записали, провели ещё массу непонятных манипуляций.       — Понятые, — к ним с бумагами шагнул мент в гражданке, которого так никто и не назвал по имени, или Кирилл это пропустил, — всё видели? Претензии, замечания есть? Если нет, тогда прочитайте и распишитесь… вот здесь, здесь и здесь… и здесь, — он ткнул пальцем в каждую из бумаг и передал их банкирше. — Начнём, наверно, с вас, гражданка… Сергеич, Мих, уводите этих…       Последнее предназначалось коллегам в форме и было, естественно, о Пашке и Кирилле. Сергеич кивнул, круговым движением размял шею, подёргал плечами, будто затекли. Спросил:       — Ну что, красавчики, потопали?       Как будто от них что-нибудь зависело! Машнов за спиной что-то пробурчал, матерное, Кирилл презрительно отвернулся от него, всем своим видом демонстрируя, что с уёбищем сзади он не знаком и намерен сотрудничать со следствием. Тоже спросил, вежливо:       — Переодеться хоть можно?       Его заношенные за несколько дней шорты и футболка плохо подходили для сидения на нарах, сейчас он жалел, что отказался от противостояния с комарами, потому что укусы чесались в самых неожиданных местах, например, в паху у правого яичка. Он где-то слышал, что арестанты одеваются в спортивные костюмы и тапки без шнурков, а привезённые Пашкой сегодня утром штаны, водолазка и лёгкие кроссовки лежали на кровати.       Для убедительности Кирилл обнял себя руками, показывая, что замёрз. Солнце уже село, на небе оставалась только светлая полоска у горизонта, дававшая миру немного призрачного света. С наступлением сумерек, кроме крылатых кровопийц, на прогулку вылетели всевозможные мотыльки, выползли сверчки и цикады, вдалеке в деревьях кричали сычи. Лягушки сегодня молчали, должно быть, к дождю.       — Переоденьтесь, — разрешил Сергеич. — Но если вы что-то задумали, то забудьте: темно, случайно налетите на косяк и сломаете по паре рёбер…       — Ничего я не задумал, я буду сотрудничать, — ответил Кирилл, громко, чтобы Егор слышал, чтобы знал, что он не слабак. Однако Егор читал написанные от руки протоколы при тусклом свете фонарика от телефона и то ли и вправду не слышал, то ли не счёл нужным давать понять, что слышал.       — Куда ты денешься, — хмыкнул Сергеич, уходя во внутренний двор. Кирилл направился за ним, третьим шёл Паша, а мент с автоматом Михаил замыкал шествие. Оба полицая попёрлись в дом за задержанными, не отворачивались, даже когда те штаны переодевали. С собой разрешили взять только документы, мобильники, но и их сразу отобрали.       — Опечатывать будем? — спросил Сергеич проходившего по двору Санька.       — Да нахера? Просто закройте, чтобы не растащили. Мы ж не звери.       Он засмеялся. А Кирилл решил, что Пашкины родственники прискачут сюда уже завтра утром, как только тайное про «домик в деревне» станет явным.       Их направили к «буханке». Кирилл пошёл вперёд, чтобы отвязаться от ворчащего, бурчащего, матерящегося Машнова. Из-за включённых в машине фар он не сразу заметил, что в тени между «уазиком» и иномаркой банкирши стояли она сама и Егор. Они о чём-то тихо переговаривались, наблюдали за действиями ментов. Между ними было расстояние, никаких прикосновений за весь вечер, без которых обычно не могут обходиться влюблённые. Лариска замёрзла, перетаптывалась с ноги на ногу, растирала голые предплечья ладонями, иногда отгоняя комаров, однако Егор не проявлял стремления её согреть. Он не любил её, не питал страсти. Сердце Кирилла и щемило, и ликовало. Эта ревность отвлекала от надвигающейся участи. Он думал только о том, что сейчас поравняется с Егором, а потом, под взглядом особенных глаз, его с позором запихнут в чрево ментовской машины и увезут, закроют на несколько лет.       Кирилла догнали шаги.       — Они настучали? — зло спросил Пашка, не пытаясь говорить тише. Лицо его было серым, уставшим, хотя обычно жизнерадостность не покидала его.       Калякин повёл плечом, отмахиваясь, как от назойливой мухи. Пашка не унялся. Они как раз очутились нос к носу с «понятыми» у боковой, ведущей в длинную часть салона дверь. Дверцу кто-то открыл, внутри горела жёлтая лампочка, дерматин на продавленных сиденьях местами был протёрт, наверно, ментовскими задницами, на полу лежал кусок чёрной ребристой резины. В глубине, у задних дверей стражи порядка сложили улики, заняв почти половину пространства. Кирилл это видел мельком, он смотрел на Егора и не мог понять, как же…       — Ну и кто из вас стукач? — с ехидством и надменностью выступил Пашка. — Кто сдал своего? А ещё с бабкой моей здоровались! Анонимный звонок! Что, в открытую накрысячить зассали? Что молчишь, пидор? Жалко, что я не дал Киру тебе накостылять…       Менты не вмешивались, за ними следил только мусор с автоматом, а остальные разговаривали между собой, с водителем, один залез на переднее сиденье, другие что-то ему подавали, спрашивали, смеялись.       Егор только поднял чёрные как ночь глаза… Кирилл начисто растворялся в этих глазах, не мог иначе описать, что с ним происходит, а уж тем более никогда не испытывал такого ощущения, не подозревал, что оно не просто красивая выдумка малахольных поэтов… Лариска качнулась вперёд и будто нависла над Машновым.       — Ты на кого тут пасть открываешь, щенок? Я тебе скажу, кто позвонил: я позвонила! Ишь, устроились, лавочку открыли! Не в моей деревне, понял? Бабке твоей теперь будет о ком поговорить, забудет, как в чужие дела нос совать! А то много про всех знает, а внука наркомана вырастила!       — Сука! — зашипел Пашка, кидаясь на неё, но в этот момент Сергеич перехватил его сзади за локти и не дал распустить руки.       — Тихо, тихо, петушок… Давай… давай, полезай внутрь… Ох и сделают из тебя петушка…       Последнее Сергеич протянул мечтательно, даже воздух носом шумно втянул. Он подтолкнул Пашку к порожку, пресекая иные телодвижения. Калякин чуял, что сейчас наступит его очередь лезть в машину и исчезнуть там навсегда… Он не хотел! Боже, он не хотел! Всё обойдётся, но вдруг нет?.. Кирилл всё понимал — что это Егор рассказал Лариске. Но он его не винил, нет, ни при каких обстоятельствах не винил. Только сожалел, что придётся расстаться.       Лариса, возмущённая дикими возгласами неблагодарного ублюдка, скрылась в темноте, чтобы привести нервы в порядок, и Кирилл сразу шагнул к Егору. Времени у него было мало.       — Егор, — шёпотом воскликнул он, с такой горечью в голосе, что сам удивился, — я же тебе признался!.. За что меня?..       Глаза Егора остались холодными.       — Не хочу, чтобы однажды такие подонки, как вы, продали наркотики моему брату.       Как всегда, он был немногословен. И смел. Твёрдо уверен в своей правде, в своей справедливости. Его убеждения и доброта не позволяли причинить человеку зла, но не мешали воздать по заслугам. Он следовал этому кредо даже зная, что к правосудию лежит тернистая дорога и свет побеждает тёмные силы только в сказках. Редкий, вымирающий вид людей. Странный парень. Чудила с Нижнего Тагила…       — Егор… — Кирилл рвался к нему, хотел объяснить, что-нибудь сказать, но его запихивали в машину, грубо, встряхивали, толкали, отрывали вцепившиеся в кузов руки, кричали. Он почти не чувствовал ударов, не слышал матерных приказов, он смотрел на Егора, смотрел, как в последний раз!..       Локоть ударился о металлическое днище, морда пропахала по резиновому рифлёному коврику, точно по древней стиральной доске, которые Калякин видел в этнографическом музее. Животом растянулся на полу, получил удары в задницу, правую икру и бок.       — Вставай, чего разлёгся?!       Кирилл гордо поднялся, уселся на свободное сиденье подальше от Пашки рядом с шелестящими чёрными мешками с уликами — их бизнесом, их богатством, их халявными бабосами. Последним в «уазик» влез Миха с автоматом, с громким звуком захлопнул дверцу. Запахло куревом. Заскрежетал стартер, запуская старый двигатель. Взвизгнуло в коробке передач, машина дёрнулась и поехала, стала разворачиваться. Ближний свет на несколько секунд выхватил из темноты дом Пашкиной бабки с блёклой проржавевшей завалинкой и серым дощатым забором, стоящую перед ним, отразившую свет Пашкину «Камри» и покатила, колыхаясь на ухабах, к большаку.       Кирилл опустил голову, которая качалась в такт прыжкам машины, и гадал, вызовут ли Рахманова на суд. Наверно вызовут, должны, ведь он главный свидетель.       25       Кирилл думал, что их оставят в покое до утра, до начала новой смены, но не тут-то было. Их привезли в маленькое двухэтажное здание районного отдела полиции. Узкий коридор на первом этаже до середины высоты был покрашен в отвратительный тёмно-зелёный цвет, окошко дежурной части, словно портретная рама, обрамляли деревянные бруски, выкрашенные красновато-коричневой половой краской. Линолеум местами протёрся до досок, когда-то его латали кусками с иным рисунком. У стены примостилась секция из трёх откидных, как в кинотеатрах, кресел. По обе стороны расходились двери-сейфы — единственное, что тут было современным.       Их с Пашкой развели по разным кабинетам и допрашивали. О личных данных, об учёбе, о конопле, о цели её сбора, о рынках сбыта. Запугивали, брали на понт, играли в доброго полицейского. Кириллу казалось, что дознаватель, который с ним работал, неутомимый киборг — в два, в три часа ночи задержанный против воли зевал, тёр глаза, а тот кружился возле него, вкрадчиво расспрашивал и не отпускал, будто бы желая скоротать за допросом долгую ночную смену. Когда он узнал про папу-депутата, оскалился, как скалятся жестокие безумные нищие получившие наконец в лапы ненавистного успешного купца. Никакой пощады, Кирилл понял это сразу, но был слишком уставшим, чтобы включить мажора и грозить увольнением. Он рассказал всё, как было, начиная с того, что на участок самосева конопли их навела Пашкина бабка, что хотели заработать на бухло и девок и заканчивая прошедшим днём. Конечно, как мог выгораживал себя, чуток привирал, малость опускал, старался и Пашку сильно не топить. Надеялся, что и Машнов отвечал ему тем же.       Насчёт участи дознаватель ничего не говорил, увиливал. Хвалил за правильное поведение.       Через несколько бесконечных часов допроса его привели в камеру. Стены тут были того же отвратительного зелёного цвета, что и в коридоре, будто на весь отдел полиции выдали одну банку краски. Только тут краска почти по всему периметру шелушилась, в углах шла плесенью. В укромных местах пестрели выцарапанные надписи. Белёный потолок отливал желтизной, в центре вокруг забранной в решётчатый плафон лампочки, желтизна образовывала округлые узоры, будто кто-то ссал вверх фонтаном. Пол устилала старая коричневая выщербленная плитка. Окна не имелось. С трёх сторон стояли двухъярусные кровати… или нары?.. К счастью, пустые. Пашки не было, но из того, что на двух кроватях на старых замызганных матрасах в синюю полоску лежало свёрнутое постельное бельё, условно чистое, Кирилл сделал вывод, что в этом люксе им жить вместе.       Не хотелось!       Хотелось зарыдать, забиться в припадке от бессилия ситуации! Звать маму! Крушить! Куда он загнал себя? Ради чего? Ради сотни тысяч рублей? Ради чего?       Паутина во всех углах! Вонь от тухлого толчка! Ржавая раковина с микробами! Теснота! Тусклый свет! Этот клоповник похуже хаты Пашкиной бабки! Он не выдержит! Не выдержит… Заберите его кто-нибудь отсюда… А-аааа!       Вслух Кирилл не издал не звука. Стоял у двери, глядя на правые из нар с комком постельного. Усталость валила с ног, нервы вот-вот порвутся, а он смотрел и никак не мог решиться лечь на матрас, на который, наверняка, кто-то испражнялся, блевал или выпускал газы. От брезгливости к горлу подступала тошнота. Он не мог. Не мог… Пусть родители отвернут ему голову, но только заберут отсюда. Немедленно.       Усталость или тошнота?       Усталость или тошнота?       Кирилл стоял и повторял себе это. Плечи его давно опустились, осунулись, ноги переставали держать.       Наконец, Кирилл решил, что нужно абстрагироваться, думать о хорошем, о Егоре, например. Нужно воспринимать камеру как просто помещение, а нары как вертикальную поверхность для отдыха и сна. Нужно закрыть глаза и тогда не будет видна паутина, нужно заснуть и тогда время пройдёт быстро, а утром приедут мамочка и папочка и заберут его домой.       Он подошёл к нарам и развернул двумя пальцами постельное. Там оказались только простыня и пододеяльник, впрочем, подушки и не было. В белье зияли маленькие дыры, оно тоже было с жёлтыми и бурыми разводами. Стараясь не думать о том, от чего могли остаться эти пятна, Калякин наскоро застелил матрас и кинул свернутый пододеяльник под голову. Лёг, как и был, в одежде и кроссовках.       Спал Кирилл плохо, потому как лежал на спине в позе солдатика и даже во сне боялся ворочаться. Хотя сном он бы своё состояние не назвал, скорее, глубокой дрёмой. Постоянно приходили какие-то образы — Пашка с бабкой, банкирша, мать с хворостиной, Егор, декан, вся клубная тусовка. Называли его пидором, лупили, курили дурь. Были ещё какие-то оргии, на которых вся пьяная шобла впаривала детям наркоту.       Но потом Калякин понял, что слышит реальные звуки. Прислушался.       — На хуй… ёбаный долбоёб… чтоб у тебя яйца… убью, блять… сам будешь гнить…       Бурчал Пашка на соседних нарах. Бессвязно. Кирилл не мог понять, кого он собирается кастрировать, бурчание могло относиться и к допрашивавшему его следаку, и к нему, и к Егору и даже к самому Пашке. К кому угодно.       Кирилл не шевелился. Не открывал глаз, хоть тусклое пятно света от лампочки расплывалось под веками.       — Ничего нельзя доверять… ничего… сука… ничего… дело загубил… гандон…       — Ты кого гандоном назвал? — спросил, не поднимаясь, Кирилл. Голос засипел, горло будто ссохлось. Пришлось кашлянуть. Так что эффектно рыкнуть не получилось. Он открыл глаза и перед ними оказались та самая лампочка в сальной, засиженной мухами решётке, зассаный потолок и низ верхнего яруса нар.       — Тебя! — огрызнулся Пашка, вскочив. — Просыпайся, хули ты спишь? Ну говори, умник, что теперь делать будем?       — Нихуя, — произнёс Кирилл. Он чувствовал себя вялым и невыспавшимся, веки налились тяжестью, затошнило. Курева не было.       — Ах вот так ты заговорил?! А я думал, ты мне объяснишь, откуда Лариска узнала! Объяснишь, нет? За поебаться похвастался?       — Никому я не хвастался! — воскликнул Калякин и одним резким движением сел, свесив ноги. — Заебал! Я вообще её не видел!       — А откуда она узнала? — повторил Машнов. — Сорока на хвосте принесла?       — Ей Егор сказал, — Кирилл сбавил обороты, встал, прошёлся. Больше всего болела почему-то спина.       — А он откуда узнал? — наехал Пашка, выпучивая глаза от возмущения. Для него виновными были все и во всём.       — Он меня спалил, когда я… с мешком шёл… Мешок полный был, из него листья торчали. Наверно, тогда и спалил. Откуда я знал, что он в конопле разбирается?        — Разобрался! — Пашка поставил руки на бока и заходил по камере, бормоча это слово, о чём-то нервно думал. Места особо не было, постоянно натыкался на Кирилла, а Кирилл зевал и хотел ссать, Пашка ему мешал. Но он не двигался, будто оцепенел.       — Пидор!.. — бурчание стало громче, переходило в возгласы и нытьё. — Ёбаный в рот! Сгниём тут из-за пидора! Маленький ублюдок! Членосос! Мочить его надо было ещё в детстве! Пидорас…       Терпение Кирилла лопнуло. Он сжал пальцы в кулак, поймал как раз подошедшего бывшего друга и подельника за футболку, притормаживая, и нанёс смачный удар в нос. Кажется, даже услышал хруст ломающихся хрящей. Но кровь не хлынула, зато Машнов отлетел спиной прямо на кровать, ударился затылком о перекладину второго яруса, распластался на первом.       — Ты прихуел? Ты на кого?..       Кирилл шагнул, схватил за футболку, приподнял. Процедил:       — Егора пидором не называй.       Пашка испуганно захлопал глазами, убирая державшую руку. Кирилл и сам убрал, отряхнулся. То, что сейчас произошло, было жутко. Благородства он раньше за собой не замечал, и сейчас боялся тюрьмы, нервничал, сидел на измене, но Егор Рахманов стал для него чем-то святым, священным, чьё имя нельзя попирать, порочить. Егор поступил по совести, сдал двух торговцев дурманом, чтобы сделать мир чище.       — Влюбился, — после паузы, гаденько протянул Машнов. — Хоть вставил ему?       Как странно всё у них поменялось.       Кирилл ударил ещё раз, в челюсть, затыкая смех, и завалился на свой матрас досыпать.       26       Родителей пустили в восемь. Свидание устроили в тесном кабинете, где ночью допрашивали. Мать, чуть полноватая, суровая и подчёркнуто ухоженная даже в этот утренний час женщина, сидела на стуле у стены сбоку от стола. В подведённых дорогой тушью глазах, в сжатых накрашенных губах не было ни капли беспокойства и сожаления. Поза, взгляд будто подчёркивали — она не сомневалась, что однажды так случится, что беспутный сын ступит на кривую дорожку, и тогда придётся взяться за него всерьёз.       Отец стоял у окна напротив двери — высокая плечистая фигура с засунутыми в карманы брюк ладонями на фоне герани, кактусов, грязных вертикальных жалюзи и какого-то парка. Его редко интересовало что-то кроме бизнеса, политики, охоты и лошадей. Лошадей он видел чаще, чем сына. И обращался с ними ласковей.       Сразу вспомнилась мама Егора, парализованная Галина, по двору Посохина.       Кирилл притулился спиной к стене у двери, заложив за поясницу руки, и стал смотреть в шкаф. Его будут ругать, не в первый раз, но он решил уйти в глухую несознанку.       Воцарилась тишина. Родители смотрели на него. Осуждающе смотрели, разочаровано, Кирилл это кожей чуял. А он, единственное дитя сей прекрасной семейной пары, смотрел на пыльные полки за стеклом — собрание толстых энциклопедий в малиновом переплёте, книги меньшего формата, керамическая вазочка, бегемотик из «киндер-сюрприза», почётная грамота, куколка из белых и красных ниток… всякий хлам. Раньше он не задумывался, а сейчас не понимал, как эти двое эгоистов вообще решили завести детей, да и прожили в браке целых двадцать лет.       — Кирилл, — холодный безэмоциональный голос отца. Кирилл повернул голову, мысленно посылая батю в пешее эротическое.       — Что?       Их взгляды встретились. Вернее, скрестились. Даже звон металла послышался, как в дуэли со шпагами.       Они всё ещё считают его раздолбаем и разгильдяем. Не знают, насколько всё изменилось.       — Кирилл, едем домой, — сбоку с трагическими интонациями сказала мама, хорошо, что не заломила руки. — До получения результатов экспертизы тебя отпускают домой, мы договорились. Это дней пять.       Радость вспыхнула тысячами солнц. Он так и знал, не обманулся! Родаки вытащили его! Как замечательно иметь отца-депутата! Ему больше не придётся возвращаться в эту жуткую помойку, которой он весь провонял! Воля! Свобода! Дом! На последней мысли, когда при слове «дом» представил деревню и проезжающий по щебеночной дороге в клубах пыли и выхлопных газов красный мотоцикл, Кирилл запнулся: он не вернётся в деревню — его увезут домой, именно домой, даже не в свою «двушку», а в родительскую квартиру, под их пристальный круглосуточный контроль. О деревне и Егоре можно забыть навсегда.       Кириллу сразу стало тоскливо, на душе заскребли кошки. Расхотелось уходить из изолятора. Уж лучше здесь честно дождаться суда, честно отмотать срок, а потом с чистой совестью делать всё, что захочет. Тогда не придётся слушать родителей, можно будет из зоны сразу отправиться к Егору, предстать пред ним отбывшим наказание за проступок человеком. Наверняка Егор оценит такое его раскаяние.       Только и в тюрьму не хотелось. В тюрьме страшно и долго, через два дня своё благородство проклинать начнёшь. Куда угодно, только не в тюрьму.       — Кирилл? — позвал отец. — Тебе особое приглашение нужно? Или тебе здесь понравилось?       Отец с матерью стояли с суровыми лицами. Ясно, приняли его ступор за обычные норов и распиздяйство. Изливать им душу не хотелось, но надо было как-то оправдать двухминутное выпадение из реальности. Он оторвался от стены, потёр занемевшие руки.       — Меня отпускают, а Пашку?       — Это пусть его родители разбираются, — отрезал отец. — Пойдём, нам здесь больше делать нечего. Поговорим дома, не на людях.       Кирилл вышел из этого кабинета, чтобы зайти в другой, где молодой незнакомый лейтенант, наверное, только заступивший на смену, вернул ему документы, смартфон и шнурки. Потом Кирилл подписал несколько бумаг, ещё один офицер, с майорскими звёздочками, посоветовал ему вести себя тихо, не нарушать закон и без промедления явиться по повестке.       Идя по коридору, выходя из здания, Калякин оглядывался, но Пашки так и не увидел.       27       Шёл четвёртый день домашнего заключения. Надсмотрщиком большую часть времени выступала мать, Кирилла от неё тошнило. После сокрушительной головомойки сразу по приезде домой, тему вслух не затрагивали. Мать ходила по квартире с постным лицом, вздыхала над своей несчастной судьбой, иногда с упрёком риторически вопрошала: «Ну чего тебе не хватало?» или «Долго ещё будешь нервы мотать?» Кирилл молчал, закрывался в своей комнате. С отцом, приходившим поздним вечером, старался вовсе не пересекаться. Молча, сжав зубы, преодолевая лень, выполнял поручения, которые ему давали, но все они были в пределах ста пятидесяти квадратных метров их элитной жилплощади — убрать в комнате, помыть полы, почистить раковину или унитаз.       Скрестив ноги, Кирилл сидел на широкой двуспальной кровати, с ноутбуком на коленях. Всё осточертело. Сначала, очутившись дома после недели в глуши и ночи в камере, он возликовал — мягкая чистая постель, высокие потолки, широкие окна с пластиковыми рамами, бытовая техника, кондиционер! Интернет! Интернет — окно в мир! Он забыл обо всём и ринулся списываться, созваниваться с друганами и знакомыми, написал нескольким тёлкам, договорился на вирт. Часы летели незаметно, тем более, что о своей участи больше не беспокоился. Нанятый адвокат с очень хорошей репутацией с большой долей вероятности предположил, что конопля технического сорта и не является запрещенным растением. Он выяснил, что поля недалеко от той плантации принадлежали обанкротившемуся восемь лет назад заводу по изготовлению пеньки, на них росли не являющиеся наркосодержащими сорта конопли. Ещё он добавил, что полицаи об этом тоже наверняка знали, но не сообщали от скуки и ради профилактического устрашения, обязанность у них такая — реагировать на звонки и всё проверять. Тем более в райотделе преступность на уровне воровства кур из курятника и металла с дач, им громкие дела нужны для звёздочек на погоны. А чтобы клиентов окончательно успокоить, сказал, что «настоящие» посевы конопли охраняются хозяевами и к ним за километр никого не подпустят.       Кирилл ждал результатов экспертизы травы только для того, чтобы его выпустили из-под домашнего ареста. Хотя бы в клуб, хотя бы в магазин или просто на лавочку у подъезда.       У Пашки тоже был адвокат, подешевле. На звонки и сообщения по неведанным причинам Машнов не отвечал.       Дверь открылась без стука. Вошла мать, с поварёшкой в руке, даже за плитой одетая как на праздник.       — Картошка готова, иди ешь. С сосисками или котлетами?       — С котлетами, — буркнул Кирилл. Картошку-пюре он обожал, как и паровые котлеты. — Сейчас, с Никитосом договорю…       — Поменьше в Интернете своём сиди, — проворчала мать и закрыла дверь с обратной стороны.       Кирилл перевёл взгляд на окно сообщений сине-белой социальной сети. Никитос спрашивал, чего он тухнет дома, когда на дворе международный день пива. Отмечать, мол, надо, отрываться, употребляя сей чудесный напиток в компании старых друзей и доступных красавиц.       Кирилл посмотрел в окно, постучал пальцами по чёрной пластмассе ноутбука, залез в трусы и почесал яйца. Только вчера их побрил, и теперь они чесались с адской силой. Потом занёс руку над клавиатурой, на секунду завис и, наконец, написал: «Иди на хуй, придурок». Следующим сообщением пояснил, чтобы одногруппник не обиделся; «Не трави душу. Предки со всех сторон обложили».       Пива Кирилл хотел, а страстного секса без обязательств — ещё сильнее. От дрочки рука болела. Но уже через двое суток сумасшедшего общения с приятелями и тёлочками, он понял, что смертельно устал от них. Прежние знакомые, с которыми много лет весело отрывались, вдруг стали скучными. Больше того — нестерпимо бесящими. Калякин долго подбирал подходящее для их описания слово и нашёл его — тупое быдло. Раньше за такое сравнение в драку бы полез, унижать бы стал, затравил бы человека, потому что общался только с правильными пацанами и милыми малышками, и вдруг словно прозрел. Вот так ни с того, ни с сего научился различать настоящее быдло. И вдруг не о чем стало с ними говорить.       На часах было около двух часов дня. Кирилл закрыл ноутбук, не дожидаясь ответа, отложил его на подушку, подключил питание. В спальне было жарко, потому что кондиционер он включал только утром. Даже в одних шортах, — не тех, что брал в деревню, те так там и остались, — было жарко.       Как только открыл дверь, в нос ударил вкусный запах котлет, защекотал ноздри. Мать на кухне уже положила ему в тарелку горку пюре и три исходящие паром котлеты. Рядом поставила салатницу с салатом из свежей капусты, моркови и каких-то красненьких кусочков, вроде бы, помидоров. Подала хлеб и сыр.       — Видишь, как я о тебе забочусь? — упрекнула она, загружая миски, ложки и тёрку в посудомоечную машину.       — Вижу.       Он только хотел сесть, как хлопнула входная дверь.       — Кто это? — насторожилась мать и, бросив грязную посуду, пошла в прихожую смотреть. Кирилл замер над столом, прислушиваясь. Они никого не ждали. Но голос был отцовский. Странно, что папа вернулся раньше девяти вечера.       Кирилл опять собрался сесть и начать есть картошку с так вкусно пахнущими котлетами, но услышал отца, прибавившего громкость.       — Кирилл дома?       — Куда ж я денусь? — скривился Кирилл, уже с сожалением направляясь в прихожую. Отец в этот момент завершил мысль:       — Будем ему сообщать или пусть помучается?       — Что сообщать? — спросил сын, возникая в дверном проёме. Отец стоял перед зеркалом и приглаживал густые тёмно-русые волосы, без единого седого волоса в его сорок четыре. Светло-фиолетовая рубашка на его спине взмокла от жары. Он обернулся, посмотрел на сына, на жену. Та стояла, сосредоточенно вытирая влажные руки бумажной салфеткой, молчала. Это означало, во-первых, что она отдала право выбора главе семьи, а, во-вторых, что понимала — угроза лишь шутка и очередной вынужденный воспитательный момент, держать отпрыска в неведении никто не собирается.       Кирилл уже понял. Сердце его радостно подпрыгнуло и описало сальто.       — Экспертиза пришла?       — Пришла, — отец развернулся, в зеркале стал виден его затылок с торчащим «петушком». — Всё как говорил адвокат. В возбуждении уголовного дела отказано.       Отец сообщал это с неким торжеством. Радовался, что заплаченные юристу деньги не пропали зря, но сына по-прежнему считал ни на что негодным ничтожеством. Хотя… может, в нём что-то и смягчилось. Кирилл решил немедленно проверить это и воспользоваться моментом, чтобы сообщить о своих планах.       — Значит, я полностью оправдан? Могу делать, что захочу?       — Теоретически да, — подтвердил отец.       — И из дома могу пойти погулять? Потусить всю ночь? В квартиру свою вернуться?       — Ну… можешь.       — И ключи от моей машины отдадите?       — Они в гардеробной, в правом шкафу на нижней полке в коробке с моими белыми сапогами, — быстро отчеканила мать. Она не улыбалась, но у неё явно отлегло от сердца.       — Хорошо, — возрадовался Кирилл, убегая в гардеробную — маленькую комнатуху, дверь в которую вела из родительской спальни. Там в основном хранились материны наряды. Отодвинув дверцу, он опустился на корточки, вытащил большую чёрную коробку, из неё белые сапоги. Сунул руку в меховое нутро правого и достал из носка ключ с брелоком от «Пассата». Теперь можно ехать в деревню к Егору. Как же соскучился! Еле выдержал эти дни! За один его взгляд полмира готов продать!       Родители загородили дверной проём. Мать как-то непривычно жалась к отцу и мялась.       — Кирилл… — начала она, однако, твёрдо, по-мужски. — Кирилл, ты не заслужил… Но мы с Сашей… с отцом подумали… наша вина тоже была. Мы не давали тебе денег, не оплатили Турцию, и поэтому ты поехал в это захолустье… Кирилл, мы решили в качестве компенсации купить тебе путёвку на Кипр на две недели, чтобы к учёбе ты успел вернуться. Отец уже заказал… Горящий тур, вылет завтра вечером. Четырёхзвёздочный отель, полулюкс, «ол инклюзив», трансфер… Собирай вещи.       Кирилла как обухом пришибли. Как и был на корточках, он повернулся к родителям, посмотрел снизу-вверх, не шутят ли? Кипр… Он там не был… Ласковое средиземное море, золотой песок…