Селянин

      Родители не шутили. Желание загладить вину, расплатиться турпутёвкой, убрать сына подальше от дурной компании светилось в их глазах ярким кипрским солнцем. Далёкий остров уже манил Кирилла халявным бухлом и новыми знакомствами, четырнадцатью днями полной расслабухи.       — Кипр? — переспросил он, поднимаясь на ноги с ключами от «Пассата» в руках.       Родители чуть отодвинулись, давая ему больше пространства, отчего больше не стояли рядышком.       — Кипр, — сказала мать, переходя на обыденный тон. — Говорят, лучше, чем Турция. В Турции мы уже сто раз были, туда всегда можно успеть. Съездишь на Кипр, посмотришь, если понравится, мы с отцом тоже туда слетаем в следующем году. Или тебе Сейшелы подавай? На Сейшелы сам заработаешь, когда институт окончишь.       Вот опять она начала нападать без повода! Но Кирилл был рад нежданному подарку, урвать аппетитный кусок пирога, не надеясь даже на чёрствую корку хлеба, — это ого-го какая удача. Подарок вместо наказания — как аттракцион невиданной щедрости в исполнении предков. Он поспешил согласиться, пока они не передумали.       — Не, спасибо за это. Просто неожиданно. Поеду собирать шмотки? — Кирилл подкинул ключ от автомобиля и ловко поймал его.       — Собирай, — кивнул отец. — За путёвкой завтра с утра ко мне на работу заскочишь. Много сегодня не пей.       — Вообще не буду пить, — на радостях сообщил Кирилл. Чистую правду. Сегодняшний вечер и ночь он намеривался провести за рулём, смотаться в деревню к Егору. Увидеть его, а потом со спокойной душой можно отчаливать на юг. Всего ведь две недели на море, они быстро пролетят. А после вернётся и опять отправится к Егору.       Родители ему не поверили, оба независимо друг от друга состроили скептические физиономии: оно и понятно, когда это сынок на трезвую отдыхал, после его гулянок вся квартира перегаром прованивала. Но никто не стал продолжать эту тему.       — Ладно, смотри не опоздай, — освобождая проход к двери, напутствовал отец.       — Не опоздаю. Спасибо, — ещё раз поблагодарил Кирилл и неловко потоптался. В таких случаях в нормальных семьях, наверно, принято обниматься, хлопать по спине и говорить о любви, но только не в их. У них никогда не проявляли чувств, даже было не понятно, испытывал ли кто-то эти самые чувства. Сейчас отец отводил глаза, а мать с сожалением смотрела на раскрытую и не убранную обратно на полку коробку с сапогами, мечтала поскорее запихать её в темноту к идеальному температурному режиму.       Кирилл не стал говорить им о любви и обнимать. Он больше любил картофельное пюре и котлеты, которые не съел. Время на обед тратить было жалко, так как с этого момента и до самолёта каждая минута на счету — до Островка больше ста километров.       28       Кирилл въехал в деревню в семь часов. Здесь, в «медвежьем углу», вечер ощущался иначе, чем в городе или на трассе. Хоть световой день к началу августа заметно убавился, фар включать пока не требовалось. Солнце описало большую часть пути, до горизонта не докатилось, висело жёлтым кругом в бледно-голубом небе и приглушило яркость сияния. Мир потускнел, краски поблёкли. Деревья и дома отбрасывали на дорогу длинные мрачные тени.       В первые мгновения Калякину стало жутко. Заросшие развалины церкви, крики грачей в верхушках ракит на кладбище, брошенные хаты с чёрными пустыми глазницами наводили мистический ужас, от которого кровь стыла в жилах. Он пожалел, что сюда вернулся. Не был пять дней, думал, что это место стало родным, и только сейчас понял, как отвык от неестественной сельской тишины, в которой даже собаки заткнулись.       Потом началась более обжитая часть деревни с цветами в палисадниках и светом в крошечных, обитых резными некрашеными наличниками окнах. На лавочке, опираясь на клюку, с такой же ветхой подружкой сидела баба Олимпиада. Старушенции с синхронным поворотом головы проводили незнакомую иномарку любопытными взглядами. Липа после высморкалась в сморщенный, как её кожа, носовой платок. Наверно, сейчас приступят к обсуждению.       Кирилл ехал медленно: машину трясло на неровной дороге, бить подвеску в почти новом авто было жалко.       Возле ворот коттеджа на привычном месте не оказалось «Опеля Мокко». Коттедж и усадьба казались тёмными и безжизненными, свет в окнах не горел. Хотя, возможно, люстры банкирша включила на противоположной стороне дома или пока довольствовалась последними лучами солнца. А, может, она ещё не приезжала с работы.       Дальше Кирилл повернул голову налево, где за деревьями стояла пятистенка Пашкиной бабки. «Тойоты» перед домом тоже не было, примятая колёсами трава распрямилась и посвежела, снова образуя сплошной ковёр. Кто и как забирал машину, другие вещи и как вообще сложилась Пашкина судьба, Кирилл толком не знал: дозвониться ему или связаться через Интернет за четыре дня так и не получилось. Родаки могли отобрать у него все девайсы или же он сам злился.       И наконец крайним домом по правую руку был дом Рахманова. Кирилл впился в него жадным взглядом, не замечая, что на вишнях у дороги теперь нет ягод, что трава снова окошена, что часть фундамента побелена извёсткой и многие другие мелочи, которых не было пять дней назад. Он видел только мотоцикл у ворот, от которого веяло его хозяином. Веяло до физического возбуждения.       Кирилл остановил машину прямо посередине дороги, благо по ней больше никто не ездил. Заглушил мотор, с громко бьющимся сердцем выпрыгнул из салона и, глядя на окна, устремился к калитке. Комары тут же облепили его порхающим коконом, но Калякин предусмотрительно оделся в джинсы и водолазку, правда, лицо, горло и кисти одежда не уберегала.       Двери во двор в деревне как всегда запирали чисто символически. Поворачивая щеколду, Кирилл услышал похожие звуки — что-то скрипнуло в доме, что-то металлически грякнуло. И когда он распахнул калитку, увидел замершего на порожках крохотной веранды Егора. В некогда белой майке, трико и сланцах, с разметавшимися по плечам волосами.       Егор…       Его глаза…       Больше Кирилл ничего не видел, он тонул в них, как в зачарованном омуте.       Вот эта встреча! Он ждал её бесконечно долгое время, не спал ночами, выучил наизусть одиннадцать цифр его телефонного номера, но так и не позвонил. Он произносил это имя, он хотел это тело. Представлял, как они вместе будут пить пиво, сидя перед телевизором на скрипучем диване, а потом займутся любовью. Будут повторять это снова и снова, пока силы не иссякнут и кончать не придётся на сухую. Представлял, как расскажет Егору о своих чувствах, уверит его, что исправился, что посмотрел на мир под другим углом и разделил белое и чёрное.       Что больше не нужен на земле ни один человек. Потому что ни у кого на земле нет таких удивительных глаз.       Но в глазах этих застыл испуг. И сам Егор застыл в той позе, в которой его застал визит незваного гостя — с одной ногой на средней ступеньке, второй — на верхней, правая рука опирается о стену дома. Он не двигался и снова смотрел на Кирилла, как на бешеную собаку, соображая, то ли не шевелиться и притвориться частью экстерьера, то ли найти палку и попытаться отбиться. Но не в коем случае не показывать страх.       Егор был не рад ему. Улыбка на лице Калякина стала меркнуть, он вспомнил при каких обстоятельствах они виделись последний раз, вспомнил разговор у ментовского «уазика». Наверняка, Егор посчитал, что к нему пришли мстить за анонимный звонок в ментуру. Да, от прежнего Кирилла Калякина такого вполне можно было ожидать.       — Егор… — не сходя с места, произнёс Кирилл. Остатки его улыбки ещё не стёрлись. Он очень хотел, чтобы Рахманов проникся его настроением. Воодушевлением. Радостью встречи. Но Егор не проникся, только переставил ногу на средний порог и стену бросил. Ждал подвоха.       — Егор, — повторил Кирилл, уже чувствуя себя придурком, — я не за разборками пришёл. Я тебе ничего не сделаю.       — Зачем тогда?       — Странно, да? — Кирилл прошёл во двор, сел на стоявший посередине чурбак для колки дров, сунул руки в карманы. — Я этот Мухосранск ненавижу, сидел тут только ради бабосов с конопли, меня повязали, освободили и вот я снова здесь, стою во дворе человека, который меня сдал. Спрашиваешь, зачем я приехал?       Егор молчал.       Кирилл вздохнул, будто в самом деле надеялся услышать его ответ.       — На тебя я приехал посмотреть.       Выходило всё не то и не так. Как-то неправильно звучали интонации — без тепла, любви, нежности, которые разливались в душе, но в голос не перетекали. Кирилл не умел их выразить. Это расстраивало и злило. Особенно выводило из себя, что Егор не понимает, не помогает ему раскрыться, вытащить эти чувства наружу.       — Посмотрел? — Егору не терпелось избавиться от визитёра.       — Егор, ну что ты, ей-богу?! Я же к тебе по-нормальному пришёл! Не обвиняю тебя ни в чём! Ну заморочился я с хуйнёй, с коноплёй этой, ну сдали вы с банкиршей меня — я тебя понимаю, как человека, ты не мог иначе поступить. И что? Вот он я, выпустили меня, все обвинения сняли. Конопля эта хернёй технической оказалась, только позорился… Паша всё: «Нормальная, нормальная, бабла срубим!» Я тебя понимаю, Егор, очень хорошо понимаю. Ты за брата своего бьёшься и за деревню эту…       — Спасибо. Уходи.       В груди кольнуло от несправедливости. Кирилл встал, приблизился к порогам, задрал голову, чтобы смотреть в лицо Егору. Комарушки вились толпами, жундели над обоими ушами, в сарае визжали свиньи, вдалеке тишину нарушали петухи и лягушки. Проклятая живность лезла в объяснения людей.       — Егор, да что с тобой не так? Я тебе встречаться предложил!.. Помнишь, когда ты меня из лужи выталкивал?..       — И что я ответил?       — Ты ответил… Да ты ничего не ответил! Сел и уехал!       — Может, это и был ответ?       Кирилл подумал, что Егор подкрепит сарказм усмешкой, но это было не так. Не было ни усмешки, ни, наверно, сарказма. К счастью, первоначальный страх тоже изгладился. Появилась какая-то усталая отстранённость, грусть, направленная глубоко в себя. Наверняка было ещё что-то, чего Кирилл не заметил: он плохо умел читать лица, слабо разбирался в людях.       Саркастический или нет, ответ его опечалил, но Калякин был не из тех, кто смиряется с отказом.       — Почему ты отказываешься? Нормально объяснить можешь? Я разве прыщавый жирдяй?       — А ты разве пидор?       Грубое словцо, за которое в свой адрес раньше на британский флаг был готов порвать, острым лезвием резануло по ушам, однако Кирилл сдержался. Предположил, что Егор специально выбрал наиболее оскорбительную форму. Мысли над ответом разметались в разные концы света. И «да», и «нет» не подходили. Отрицание способно отпугнуть Егора, вызвать новый поток негатива, а утверждение значило, словно раскалённым тавро, заклеймить себя гомосеком, отныне и навсегда и возврата назад не будет. Но разве он собирается идти на попятную?       Солнце немного сместилось, и теперь на лице Егора лежала серая тень от угла веранды.       — Нет, я не… — Кирилл всё-таки выбрал наиболее близкое к правде. Замолчал, облизал губы и развёл руками. — Егор, это вообще важно? Я ведь извинился за своё ебанутое поведение. Тебе мало? Я извинюсь ещё раз. Извини. Извини, я знаю, что урод. Я исправился. На тебя посмотрел и исправился. Будешь со мной встречаться?       Рахманов молчал. Его взгляд упирался в сложенные в углу двора пустые деревянные ящики, а по сути был направлен внутрь себя, в свои думы. Руки, тонкие, но с рельефом мышц, висели вдоль худощавого узкого тела.       — Молчание знак согласия? — пошутил Кирилл.       — Нет, — Егор поднял глаза. — Уходи, Кирилл. Мне за коровой пора.       Егор сошёл с порожек, демонстрируя занятость, но Калякин шагнул ему наперерез, схватил за голые предплечья. Чужая тёплая кожа, почти без волосяного покрова, отдалась в сжимавших пальцах приятной волной.       — Хорошо, не надо ответа сейчас, подумай. Завтра на две недели я лечу отдыхать на Кипр, вернусь, приеду и тогда поговорим. Договорились? Две недели на обдумывание хватит? Ты мне реально нравишься, я хочу, чтобы мы были вместе, я даже гомофобом быть перестал, всех друзей на хуй послал, мне нужен только ты.       Егор медленно согнул руки в локтях и развёл, сбрасывая тиски. Смотрел в глаза своими удивительно чёрными, что радужка сливалась со зрачками, глазами.       — Приятного отдыха, Кирилл. Мне действительно некогда: корова мычит, доить пора.       Егор прошёл к калитке и распахнул её настежь, недвусмысленно намекая гостю выметаться. Калякин колебался. Проклинал блядскую корову, мычание которой он теперь тоже различал, затерянное среди других звуков природы. И вдруг на него, как откровение, снизошло понимание, какую хуйню только что наговорил. Улетает отдыхать на Кипр. От-ды-хать, веселиться, когда внезапно любимый человек прикован к земле грузом забот! Для Егора его планы, должно быть, звучат как насмешка и мощнейшее доказательство нелюбви, их социального и, главное, интеллектуального различия. Егор, Кирилл руку давал на отсеченье, никогда бы не бросил товарища в трудном положении, не смог бы спокойно лежать на пляже, зная, что его любимому не на что купить даже лишние пять литров бензина. Егор беден и привязан к деревне не потому что глуп и ленив, а потому что исходные обстоятельства сложились на порядок хуже. Жизнь несправедливая штука, она несправедлива к лучшим.       Колеблясь, но уже по другому поводу, Кирилл всё же вышел со двора. Только не пошёл своей дорогой, а развернулся к Егору.       — Хочешь, я с тобой схожу? Хочешь, помогу?       — Нет, не надо.       Пальцы Егора лежали на выступающем за доски калитки краю щеколды. Длинные, тонкие, с небольшими ногтевыми пластинами, погрубевшие от постоянной тяжёлой работы, с въевшимся под кожу травяным соком, мазутом или ещё чем-то не до конца отмывавшимся — они были по-настоящему мужскими. Всё его невысокое узкое тело тоже было мужским, без капли женственности, присущей телевизионным пидорасам. От парня исходила мощная энергия его сильной воли, нерушимой верности его собственному кодексу чести. Кирилл физически ощущал, как попадает под её влияние.       Он сглотнул, отвлекаясь от созерцания неухоженных пальцев, от вида которых у его матери немедленно случилась бы истерика, да и у него самого проявилась бы брезгливость, отвлекаясь от розовых грёз вперемешку с горькой реальностью.       — Хочешь, я никуда не полечу?       Голос дрожал и не лучился уверенностью. Кирилл сам боялся такого решения. Хотел поступить благородно, остаться и… мечтал о море, комфорте и «ол инклюзив». Почему нельзя оказаться в двух местах одновременно?! Трудный, очень трудный выбор. Кирилл смотрел на Егора и не знал, какой ответ надеется услышать. Поджилки тряслись от волнения.       Губы Рахманова впервые за полчаса подёрнула улыбка.       — Знаешь анекдот? «Уважаемые туристы, берегите родную природу — отдыхайте за границей!» Счастливого путешествия, Кирилл.       Егор вышел за калитку, прикрыл её и зашагал прямиком на дорогу, а потом прочь из пределов деревни к скрытому за густыми деревьями пастбищу. Он оглянулся только один раз — на брошенный посреди проезжей части «Фольксваген Пассат» красивого серо-серебристого цвета. Во взгляде на иномарку-двухлетку не было зависти, упрёка, презрения. Взгляд принадлежал человеку, который научился не мечтать о недоступных его кошельку вещах.       Кирилл посмотрел на мотоцикл. «Юпитер» стоял совсем рядом, неяркий свет спрятавшегося за листву заходящего солнца ещё позволял разглядеть его в деталях со всеми изъянами. Эти уродливые агрегаты, на которых гордо рассекало предыдущее поколение байкеров, сняли с производства, наверно, лет двадцать назад. Возможно, он принадлежал отцу Егора или деду. Двухцилиндровый двигатель блестел, заботливо вычищенный хозяином, но переднее крыло и днище коляски сильно тронула ржавчина, пластмасса всех деталей потускнела, на левом, обращённом к Кириллу, глушителе заметна вмятина. Сколько прослужит этот катафалк, до каких пор он будет поддаваться ремонту? На чём тогда будет передвигаться парень, у которого больна мать?       В сердцах Калякин был готов подарить ему свою машину, ведь Егор заслуживает гораздо большего. Но не всё меряется деньгами.       Раздосадованный Кирилл пошёл к машине. Открыл дверцу, постоял, всматриваясь в сгущающиеся сумерки в том направлении, где скрылся Егор. Комары всё-таки искусали, он не заметил, когда, но укусы начали чесаться — щека, шея, даже защищённый плотной водолазкой живот. И сейчас эти твари пищали рядом, вечер был их обеденным временем. Царила странная для городского жителя тишина. Бабки с лавки разбрелись по хатам, брехала собака, но не здешняя, а где-то далеко, в другой деревне. Лягушки устроили прослушивание на «Фабрику звёзд», стрекотали сверчки и цикады, ухали совы. Казалось, что деревня — это своеобразная машина времени, каждого попавшего в неё переносившая из двадцать первого века в средневековье, когда ещё не научились качать нефть, вырабатывать электричество и транслировать изображение на расстояние посредством невидимых волн.       Однако электричество в деревне имелось: по мере того, как на темнеющее небо высыпали самые яркие звёзды, в окнах загорался свет. У Рахмановых этого света не было, не было у банкирши и Пашкиной бабки. Неясная тоска глодала изнутри. Надо было что-то делать. Кирилл пролез к пассажирскому сиденью, взял с него пачку сигарет и зажигалку, закурил, пыхнул дымом. Надо что-то делать, надо.       Он сел за руль, повернул ключ в замке зажигания, в бортовом компьютере высветились часы — восемь тридцать пять. Если поехать сейчас, можно успеть с ребятами в клуб, а потом ещё поспать удастся, если сильно в гулёж не затягивать. Утром съездить к отцу на работу, забрать путёвку, быстро покидать вещи в чемодан, прыгнуть в самолёт и помчаться навстречу приключениям. Уже послезавтра вместо российской серости можно окунуться в фешенебельный уют. Даже не верится, что рай на земле где-то существует, что можно вырваться туда из отечественного ада.       В голове крутились слова «Берегите родную природу — отдыхайте за границей». Кирилл сосредоточился на них, вычленил из потока мыслей. Анекдот, да? Простая хохма? Нет, Егор вложил очень глубокий смысл, изящно продолжил мысль, что такие нечистоплотные мажоры - позор современного поколения. Калякин скосил глаза на тлеющий в пальцах окурок, судьба которому после последней затяжки отправиться на дорогу или в траву. А куда ещё, урны же нет. А до него были сотни, тысячи других окурков, пролетевших мимо урны или пепельницы. И были бумаги, бутылки, банки, жвачки, просто плевки, отправлявшиеся под ноги. Поздно раскаиваться.       Кирилл затушил окурок о подошву кроссовка и с уколом совести отшвырнул на обочину, оранжевый смятый фильтр затерялся среди серо-жёлто-чёрных камешков и сухих травинок, завтра наверняка его найдут и склюют куры.       После Кирилл положил обе ладони на рулевое колесо, опять посмотрел на часы — прошло ещё пять минут. Собственное тело ощущалось как чужеродное, управлять им становилось сложнее. Нога норовила нажать на газ, правая рука собиралась воткнуть заднюю передачу, чтобы развернуть машину и ехать в город, а потом взять курс на море. Мозг вот-вот готов был отдать им приказ действовать, но Калякин убеждал их немного подождать — до возвращения Егора. Убеждал, что хочет взглянуть на него ещё один раз перед отъездом. На самом деле врал. Никуда он не собирался уезжать, ни на Кипр, ни из Островка. Но пока ни мозгу, ни родителям не следовало этого знать.       Минуты текли очень медленно. Кирилл не закрывал дверцу, прислушиваясь к звукам природы, надеясь различить близкое мычание идущей на поводе коровы. Темнота сгущалась, особенно под деревьями, и Калякина начала одолевать куриная слепота — потеря ориентации при сумеречном освещении. Он вглядывался в дорожный просвет между кустарниками на краю деревни, откуда должен был появиться Егор, и в каждом качании веток мерещились силуэты пастуха и коровы.       Наконец, на дорогу из-за кустарника вынырнула рогатая треугольная морда и степенно пошла в направлении дома. Егор шёл сзади с хворостиной в руках. Он увидел неуехавшую машину, но, если это вызвало какие-то эмоции, для Кирилла они остались тайной. Когда Рахманов приблизился на расстояние, при котором можно было хорошо рассмотреть его лицо, оно оставалось безучастным.       Корова хорошо знакомой дорогой свернула к дому, отяжелевшее разбухшее вымя покачивалось между ног, готовое лопнуть фонтаном парного молока. Егор, не выказывая интереса, следовал за животиной. Неужели его совсем, вот ни капельки, не задел их разговор, предложение встречаться?!       Кирилл, разгоняя вившихся над дверцей комаров, выскочил из машины.       — Егор! Я никуда не полечу! Я останусь с тобой! Мне заграница нахер не нужна! И море с отдыхом! Мне нужен ты! Егор!       Пока он кричал, опираясь руками на крышу, а корова, виляя хвостом, заходила во двор, Егор стоял и слушал, смотрел внимательным, серьёзным взглядом, но… будто в себя не впускал, будто закрылся от всего внешнего, ненужного… Твёрдый в своих убеждениях, как кремень! А когда коровий зад скрылся за забором, не сказав ни слова, он прошёл в калитку и запер её. Кирилл услышал щелчок задвигаемого металлического клина, служившего запором.       У Кирилла опустились руки. Захотелось зарыдать, забиться в истерике от отчаяния: впервые он к человеку, к парню тем более, всей душой, а ему отказали. Впервые отказали. Какой-то деревенский лох. Господи, как же больно внутри!       Бежать вдогонку, что-то доказывать грубой силой было бессмысленно. Кирилл постоял, упираясь лбом в сложенные на крыше машины руки, постарался подавить отчаяние. Да, хотелось, чтобы было легко, но легко в их случае не будет. Сам придурок, дискредитировал себя, выставил неотёсанным быдлом, наркоторговцем-дебилом, грубияном и требует от правильного парня немедленной любви и возвышенных отношений! Егора придётся завоёвывать и уйдёт на это не один день.       Кирилл приподнял голову, посмотрел на осветившиеся окна дома Рахмановых, сплюнул на дорогу, проводив слюну взглядом, и снова посмотрел на окна. Он был готов ждать, вести себя примерно и всячески доказывать искренность и глубину чувств. Однако мозг уже узнал, что его обманули. Внутренний голос подталкивал бросить долбанного пидора и быстрее валить в тёплые края, пусть этот зачуханный навозник подавится своею гордостью и сдохнет недотраханным! Калякин предвидел такой недружественный финт от своего второго я и занялся делом, чтобы загрузить мысли чем-нибудь иным.       Он сел в машину, развернул её и подъехал к дому Пашкиной бабки. Если он собирается остаться в деревне, ему надо где-то ночевать, а дом Пашкиной бабки подходит для этого как нельзя лучше: к запахам принюхался, с продавленностью дивана смирился, иконы перестал замечать, в холодильнике должен был заваляться хавчик. Другого варианта всё равно не было.       Оглянувшись, как шпион или преступник, Кирилл тенью юркнул во двор, благо, что самая заметная улика стояла у ворот. Двор встретил пустотой и тишиной. В принципе, ничего не изменилось. Наверняка приехали Пашкины родичи, поохали, схватились за голову, поплакались о разрушенном сортире, но ремонтировать старый или строить новый, конечно, не стали. Даже плесневые штаны, кроссовки и трусы валялись на прежнем месте. Кирилла они мало интересовали. Он прошёл к веранде, на двери которой висел допотопный амбарный замок. Открыть его отмычкой, даже имея сноровку, будет проблематично, а тут медвежатников только в кино видел. Были ещё окна — стёкла в хлипких деревянных рамах, изготовленных лет тридцать назад, два из них, выходящие во двор, открывались.       Кирилл заглянул в одно, потом в другое, посветил фонариком от смартфона. Шпингалеты в обоих были закрыты. Кирилл потянул на небольшой выступ неизвестного назначения в нижней части рамы, она подалась только на несколько миллиметров, а потом вернулась в исходное положение. На пальцах остались крошки трухи и краски. Внутренний голос тут же предложил не маяться дурью и ехать домой. Кирилл сделал вид, что не слышал, и набрал Пашкин номер.       — Возьми, Машнов, блять…       Пашка не отвечал на его звонки и сообщения четыре дня, мог легко и сейчас проигнорировать. Но длинные гудки прекратились.       — Алло! Паш! Это ты? — прокричал он, молясь, чтобы это не был простой обрыв связи, даже посмотрел на дисплей. — Алло, Паш… Скажи хоть слово, хер ли молчишь? Это я, Киря…       — Да я понял… — мрачно буркнул Машнов. — Хули орёшь?       — Да так… Пахан… здорова! Как ты там? Предки прессуют?       — Отошли немного… а твои?       — Да тоже… топор войны зарыли вроде.       — А что звонишь? Я никуда не пойду: не выпускают.       — Да нет, я не поэтому… Мне хата нужна…       — Откуда у меня хата? Я сейчас не могу найти, лучше Дэну Карасю позвони, что-нить подскажет.       — Да нет! Ты не так понял! Бабки твоей хата, короче… Я сейчас в деревне и мне надо где-то заночевать. А тут закрыто…       На том конце линии наступило молчание, потом Машнов издевательски фыркнул:       — А что, Егорка не пускает к себе?       Он всё понял. Ну и хуй с ним. И с тем, что он теперь всем на свете распиздит. Поздно пить боржоми, если хотел сохранить всё в секрете.       — Э-ээ, Паш… Так что, можно как-нибудь в ваш дом залезть?       — Можно, — Машнов усмехнулся. — Запасной ключ раньше висел в сарае, где погреб, на стене с картиной, на гвоздике под сетчатой сумкой. Если он там сейчас, а я хуй знаю, то тебе повезло, чувак. Если его нету, разбей окно. Потом пластиковое вставишь.       Пашка засмеялся, а Кирилл соображал, запомнил ли он этот блядский квест — погреб, картина, сетка. Вроде запомнил. Пошарит там, если что.       — А если я тут несколько дней поживу? Родня твоя не нагрянет?       — Хуй знает, что у них на уме.       — Звякнешь тогда?       — Звякну. Должен будешь. Ну ладно, бывай. И это… ты Егорку покачественней еби.       Пашка опять заржал.       — Пошёл ты! — огрызнулся Кирилл, но уже в тишину. Он включил в смарте фонарик и пошёл искать ключ. Чувствовал себя, как игрок древней передачи «Форт Боярд». В сарае было темно, много хлама, много паутины, пыли и вонючих тряпок. Кирилл чихнул. Вытер нос рукавом водолазки и, перешагивая через набитые пыльными книгами коробки, дырявые вёдра, сношенную обувь пробрался к стене с картиной, — она изображала женщину с виноградной гроздью, — прямо к сетчатой сумке в красно-синюю полоску. Сумка висела здесь сто лет и один день, была отвратительно-мерзкой. Кирилл поднял руку и, чуть помедлив, приподнял её двумя пальцами. Сердце замерло, но тут же пошло — ключ висел на гвоздике. Маленький, объёмный и тёмный от времени, как и сам замок.       Сорвав его с гвоздя, Кирилл добежал до веранды, отпер замок, открыл дверь и погрузился в затхлое тепло дома. Всё тело чесалось от комариных укусов. Холодильник был пуст и отключен, но сверху в пакете нашлись три помидора и на удивление не зачерствевший и не заплесневевший ржаной хлеб. Кирилл при свете фонарика всё это съел с солью, запил еле тёплым чаем и пошёл спать. Постельное с его кровати убрать, к счастью, не удосужились.       29       Спал Кирилл всё равно неспокойно. Внутренний голос, воспользовавшись ослаблением воли хозяина организма, принялся канючить с удвоенной нудностью: зачем тебе этот пидор, почему ты вообще прицепился к пидору, хватит бегать за ним как нимфетка, езжай домой, к нормальной жрачке и унитазу, мчи на юга, где баб через край, если повезёт, даже негритяночку уложишь, давай-давай, прямо сейчас вставай, заводи машину и уёбывай из этого дерьма, не нужны тебе проблемы, пацан, не нужны, все твои мечты о колхознике разобьются о суровую реальность, хочешь с ним спать, а сам приблизиться к нему не сможешь, или ты не знаешь, как после свинарника или коровника одежда прованивает, запах в кожу и волосы въедается, блеванёшь прямо в процессе, нет, нет, собирай чемоданы, спеши на самолёт, забудь про пидора, пока тебя пидором обзывать не стали, ты ведь не пидор, в тебе нет ничего пидорского, с чего тебе пидор понравился, столько девок с сиськами, останешься здесь, загнёшься, жиром обрастёшь, пидоры это фууу, ты не пидор, ты не пидор, не пидор, ты не…       Если во сне можно устать, то это был случай Кирилла. Монотонный бубнёж внутреннего голоса не давал мозгу отдохнуть, разгрузиться. От посылаемых подсознанием сигналов сознание находилось в состоянии крайней тревожности. Мысли были правдивыми: геем быть опасно, он не гей, он не хочет похоронить себя в глуши, когда-нибудь он точно пожалеет.       Вдруг Кирилл понял, как эти страхи можно прекратить. Мучительным усилием он открыл глаза, концентрируясь на внешних образах — четырехугольник солнечного света на задвинутой ночной шторе, на ней рисунок из цветов и листьев, несколько крохотных дырок от ветхости, застарелое пятно от зелёнки… Ощущение тепла от одеяла и сквозняка от щелей в окне. Правая рука, лежавшая под телом, начала покалывать да так яростно, что вскоре захотелось выть от боли, сжимая и разжимая кулак.       Внутренний голос заглох. Но сразу возникло другое волнение — Егор: где он, не уехал ли в город с молоком? Обидно было бы проспать и не взглянуть на него хоть мельком. Блять, где телефон, сколько времени?       Рука опустилась вниз к брошенным на пол джинсам. Пошарила наугад. Наткнулась на ткань, стала искать карман…       Вдалеке заревел мотор. Громкий мотоциклетный рёв, пропущенный через проржавевшие глушители.       Кирилл подскочил, как ошпаренный, остатки сна как рукой сняло. Рванул шторы — ночную и тюлевую одновременно, прислонился щекой и бровью к немытому стеклу, увидел часть улицы с дорогой, деревьями и забором. Услышал нарастающее «ижевское» дрынчанье. Через секунду показался и Егор в шлеме, уверенно ведущий допотопный агрегат. Ехал он медленно, коляска была набита грузом и закрыта брезентом. Кирилл прижался к стеклу другой стороной лица и увидел, как Егор остановился возле бабы Липы. Старая карга поджидала его на обочине у своего дома, опиралась на клюку. Потом свободной рукой полезла в карман безобразной телогрейки и вытащила комок носового платка. Вытерла нос и сморщенный беззубый рот.       Кирилла перекосило от отвращения, но он не отодвинулся с наблюдательного пункта, хотя коленям стоять на жёсткой кровати было больновато.       После платка баба Липа вытащила из кармана кошелёк…       Калякин снова подскочил с места, теперь на пол, подхватил джинсы, нетерпеливо прыгая, стал в них влазить. Застёгивал уже на бегу из дома. Ему физически требовалось увидеть Егора ближе, сказать ему «привет», показать Егору, что не соврал, не уехал и не уедет. Без носков всунул ноги в холодные кроссовки и кубарем вылетел с веранды, затем из калитки, чуть не упёрся коленями в бампер машины. Ну да, Егор видел же машину, понял, что преследователь до сих пор в деревне. Ну да ладно, всё равно хочется заговорить с ним.       Баба Липа и Егор повернули головы на шум. Лица Егора почти не было видно из-под шлема с козырьком и защитой челюсти. Мотоцикл работал на холостых оборотах. Характерно пахло выхлопными газами.       — Привет, Егор! — крикнул Калякин. — Здрасте, баб Лип!       Рахманов снова повернулся к старухе, а потом, газанув, покатил в сторону большака. После него рассеивались клубы едкого дыма. Кирилл так и смотрел ему вслед, пока мотоцикл не скрылся за кустами и поворотом. Ничтожно мало этих нескольких минут, чтобы душа успокоилась. Дрянная душа только разволновалась. Жестокая штука эта любовь.       — Эй! Внучек! — привлекла внимание бабка, её деревенский выговор коверкал «в» на «у» совсем как «е» в имени молодого соседа на «я». — Ты опять к нам приехал?       — Приехал, — буркнул Кирилл, не сводя глаз с дороги.       — Чего? — не поняла бабка.       — Вот глушня, — огрызнулся Калякин под нос, но не счёл за труд, подошёл к ней. — Приехал, говорю.       — А тебя выпустили из тюрьмы-то?       — Выпустили, а то не видно.       — А Нюркиного внука тоже выпустили?       Вот любопытна карга! Привыкла совать нос не в свои дела! Кирилл вдохнул, выдохнул: ему не с руки было ссориться с жителями деревни.       — Выпустили. Мы ничего не нарушили, баб Лип, это Лариска ваша неправильно поняла.       — Неужто? — глаза Олимпиады жадно загорелись, она покачала головой. — У-уу, а Лариска-то грамотная… Сейчас вот в Москву уехала на неделю учиться да погулять… Она говорила, наркотики, коноплю собираете. Она грамотная девка… умная, в мать…       — Так конопля-то техническая! — сказал Кирилл таким тоном, будто это с самого начала знал. — Мы ее на сено косили. Кроликам. Кроликов завести хотели. На мех.       Бабуля захихикала тихим скрипучим старушечьим смехом, после которого обычно начинаются поучения глупой молодёжи. Поскребла клюкой по пыли.       — Кто ж кролов коноплёй кормит? Им клевер лучше всего или молочник. А коноплю там теперь пожгли всю. Милиция приезжала жечь. Завод тут раньше сеял, да обанкротился. Все заводы позакрывались. После войны строили, а сейчас закрывают. Из Китая…       Кирилл перестал слушать давно набившее оскомину нытьё всех пенсионеров. Солнце жарило ему макушку, хотелось ссать. Думал про то, что банкирша умотала из деревни, а значит, целую неделю Егор не будет обслуживать её в постели. На целую неделю Егор свободен от её опеки.       — Баб Лип, — перебил Кирилл, — а когда Лариска уехала?       — Когда? Так третий день сегодня.       Значит, осталось пять дней. Тем более, пора действовать.       — Спасибо, баб Лип. Пойду я. Вам из города ничего не привезти?       — Так я Егору прянцев заказала и вермишели…       — Ну ладно. Тогда я пойду…       Калякин заспешил. Не только помочиться у сарайки. Он решил, что поедет домой, упакует чемоданы, заберёт путёвку и вернётся в деревню — отвлечёт внимание родителей. Полтора часа туда, полтора часа обратно, полтора часа там — итого за четыре-пять часов успеет обернуться, возможно, даже опередит Егора, если тот задержится с продажей молока и покупкой вермишели.       30       Время пока удавалось сэкономить. Гнал, как сумасшедший, потратив на дорогу час двадцать минут. В квартире за пятнадцать минут запихал одежду в сумку, выбирал, конечно, с учётом сельской местности, а никак не пляжа, всякие полезные штуки тоже запихал, презервативы и все до копейки наличные. Переоделся в летнее и шалопайское, нацепил солнцезащитные очки, кинул сумарь в машину и погнал на самую ответственную миссию — в офис к отцу.       Отцовский бизнес строился на торговле пиломатериалами, плюс на территории базы сдавались в аренду помещения под магазины, от которых на счета тоже капали не маленькие суммы. База располагалась в дальней части города, дорога туда отняла еще двадцать минут.       Кирилл заехал на огороженную бетонным забором территорию, нашёл место на маленькой парковке и рысью кинулся к одноэтажному административному зданию. Преодолел коридор с одним окном и вошёл в приёмную. Секретарша Маша, женщина тридцати лет, приходившаяся ему седьмой водой на киселе, подняла на него глаза.       — Отец у себя? — спросил Кирилл, напуская на себя позитивный вид.       — Да, — Маша, про которую родители иногда сплетничали, кивнула. — Заходи.       Кирилл толкнул дверь, вошёл. С радостной миной и улыбкой до ушей.       — Привет, пап. Где моя путёвка? Денег на карту бросил?       — И даже не спросишь, как у нас с мамой дела? — упрекнул отец, оторвавшись от чего-то в компьютере. Оглядел сына с головы до ног.       — Я же вас только вчера видел, — Кирилл принял «вид лихой, придурковатый», сел на стул. — И как у вас дела?       — Нормально, — буркнул отец и полез в ящик. Сын пожирал его руки глазами, мечтал побыстрее схватить путёвку, билеты и умчаться в деревню, пока Егор не заметил отсутствия автомобиля. Внутри всё бушевало от нетерпения и медлительности отца. Блять, быстрее!       — Денег перевёл, а вот тут твоя путёвка, — сказал отец, подавая конверт. — Тут всё. Давай покажу, какой отель… — он собрался вынуть, но Кирилл выхватил конверт.       — Я разберусь, па, не в первый раз. Спасибо. Я побегу? Вещи ещё не собрал. Маме «привет».       Кирилл проговорил скороговоркой на пути к двери.       — Позвони, как долетишь, — только и успел сказать отец. Потом дверь закрылась.       Вернувшись в машину, Кирилл суетливо повернул ключ в замке зажигания. Но конверт жёг пальцы.       Кирилл поддался соблазну и заглянул внутрь: несколько цветных бумажек. Бумажек, обещавших сказочные следующие две недели. Беззаботные, яркие, насыщенные две недели. Недели отдыха, выпивки и секса.       Кирилл отложил конверт на пассажирское сиденье и закурил, выставив левую ногу на землю. Что стоит оттянуться немного и вернуться? Егор ведь никуда из своей деревни не денется. И внутренний голос убеждал в этом всю дорогу сюда, не затыкался ни на секунду. Выбор был труден, словно на тонущем «Титанике» между жизнью своей и чужой. Быть эгоистом так привычно, а начать быть добродеем никогда не поздно, двумя неделями раньше, двумя позже… А Егор поживёт без него эти две недели спокойно, не будет бояться. А потом вернётся, докажет ему…       Что докажет? Что Кипр дороже любимого? Егор не поймёт, он ради больной матери бросил универ, перспективы и приковал себя к каторжному труду без намёков на отдых.       Кирилл сунул сигарету в рот, взял конверт и разорвал его. Трещащий звук рвущейся плотной бумаги ласкал слух. Линия обрыва вышла кривая. Кирилл сложил обрывки вместе и разорвал ещё раз. Потом дошёл до урны у порога здания и выкинул обрывки туда, следом полетел затушенный окурок. Рядом сновали люди, несли покупки, запихивали их в багажники.       Калякин сел в машину и взял курс на деревню. На душе, несмотря на осознанность выбора, было тяжело: внутренний голос то ругался, то скулил.       Надо было ещё купить продуктов.       31       Как только за задним бампером остался знак с названием деревни, сердце сразу успокоилось. Наступило такое умиротворение, что Кирилл уснул. Не сразу, конечно, не за рулём, а когда выгрузил вещи, прошёлся по улице, убедился, что мотоцикл на месте, и плотно пообедал. На сытый желудок его потянуло в сон. Он лёг перед барахлящим телевизором, сначала смотрел в экран, потом перешёл на эротические фантазии о Егоре, не заметил, как повернулся на бок, положил ладонь под голову и закрыл глаза.       Когда снова открыл их, на часах было двадцать минут девятого. То есть он сейчас должен был проходить регистрацию на рейс. Счастливого пути, самолёт! Лети на хуй отсюда!       Кирилл вспомнил о планах. Поэтому быстро встал, хотя уставшее за день и предыдущую ночь тело разморило, оно хотело покоя. Сходил в кустики под забор, умылся, переоделся в водолазку и джинсы, закрывающие тело от комаров, взял шоколадку. И направился к Рахмановым.       Сумеречная деревня… Кирилл хмыкнул: словосочетание звучало, как в кино про вампиров. Деревня в сумерки больше не страшила его, не казалась чем-то инопланетным из-за тишины, он привык.       Пересёк дорогу, обогнул вишник возле дома Рахмановых и подошёл к воротам. Свет горел в материной спаленке, остальные комнаты были тёмными. Мотоцикл был загнан во двор, Кирилл видел его через щель в досках. У калитки лежала свежая коровья лепёшка, над ней роились мухи — ага, пришли с луга.       Кирилл усмехнулся, какой он теперь следопыт, и, перешагнув лепёшку, вторгся в чужие владения.       — Егор! — Кирилл осмотрел окна с дворовой стороны, повертел головой от веранды к сараям. Собачонка высунула голову из конуры и лениво тявкнула. — Егор! Ты здесь?       Он продвигался в сторону хлева, ведь сейчас был час дойки. В этом Калякин тоже стал разбираться, как заправский селянин. В груди томилось предвкушение встречи. Пальцы сжимали шоколадку, самую дорогую, какая нашлась в супермаркете, не слишком сильно, чтобы не растаяла от тепла рук.       За калиткой во внутренний двор послышались шаги — тяжелые резиновые сапоги по бетону. Егор распахнул дверь сам. На нём действительно были сапоги и старая рабочая одежда. Волосы он стянул в хвост. А ещё от него пахло не навозом, как ночью нашёптывал внутренний голос, а молоком.       — Привет, — улыбнулся Калякин и утонул в карих глазах. Правда, взгляд их был обречённым, как у человека, который осознал свой неопасный, но неизлечимый и противный диагноз типа псориаза. Егор осознал, что никогда не избавится от приставучего, навязчивого человека. Конечно, он ничего не ответил на приветствие и не пожал протянутую руку. Просто повертел правой кистью, показывая, что ладонь влажная.       Кирилл и не ожидал, что будет легко. Но он хотел этого парня. Всего. Только для себя.       — Я не уехал. Мой самолёт сейчас взлетает. Я выбрал тебя.       — Мне теперь всегда дверь запирать? — холодно спросил Егор. Этот короткий вопрос недвусмысленно выражал всё его отношение к визитёру. Кирилл в досаде куснул губы, взмахнул рукой с шоколадкой… да, с шоколадкой.       — Я просто шоколадку принёс, — он показал плитку. — Твоей маме. Ей можно шоколад?       — Можно, но я не возьму.       В сарае протяжно мычала оставленная без внимания корова.       — Почему? Я же искренне! Ты сам говорил, что я ей не грубил. Мы поговорили и поладили. Она мне понравилась, вот я хочу сделать ей подарок. Не тебе, а ей. Хотя, она считает нас друзьями.       — Кирилл… уходи. Пожалуйста.       Ничем нельзя было прошибить этого железного парня, стойко принимавшего каждую обрушивающуюся на него напасть. На его плечах лежал чёртов Эверест, а он не сгибался! И очередным камушком к этой горе забот прибавился воспылавший любовью гомофоб. Как не хотел Кирилл не расставаться с обожаемым парнем, совесть попросила не отягощать ему существование.       — Уйду, если возьмёшь шоколадку, — поставил он ультиматум.       Егор заколебался с ответом. Корова мычала.       — Положи на мотоцикл, я передам маме.       — Хорошо, — скупо улыбнулся Кирилл и, клоунски развернувшись, махнув шоколадкой, пошёл на выход. Чувствовал себя уязвлённым, задетым за живое, болело так, что хотелось рвать на себе кожу. Оставил шоколадку на широком сиденье «Юпитера» и ушёл.       Он долго сидел на порожках веранды, курил, смотрел в звёздное небо, отыскивал созвездия и ждал падающую звезду. Но звездопада не было, месяц светил ярко, ночь становилась прохладной. Птицы угомонились, даже летучие мыши перестали носиться над дорогой, даже лягушки заснули. Интернета не было, звонить никому было нельзя — по легенде он в воздухе.       Устав отбиваться от комарья, Кирилл пошёл в дом, зажёг свет, задёрнул шторы, включил телевизор на первый канал. Изображение рябило, фильм показывали дерьмовый. Спать не хотелось, есть тоже — сердце снедала тоска. Не по Кипру — про него Кирилл забыл, — по Егору.       Громкий стук в выходившее на улицу окно его ужасно напугал. Кирилл вздрогнул всем телом, вспоминая про призраков у развалин церкви. В первую секунду подумал забиться в угол, потом вернулось рациональное мышление, и стук повторился настойчивее. Калякин подошёл к окну, отдёрнул штору и чуть опять не наложил в штаны: в темноте белело лицо! В следующий момент пришло понимание, что это лицо Егора.       Что Егор забыл здесь? Пришёл сам? Ночью?       Кирилл задёрнул штору и побежал во двор. В спешке смял задники кроссовок.       Егор уже открыл калитку. В жёлтом свете лампочки от веранды он выглядел тем самым бледным призраком. Одет, кстати, был не в домашнее разношенное, а в приличные чёрные джинсы и достаточно новую футболку с глубоким вырезом, на ногах легкие кроссовки. В руках держал портмоне. Всё это встревожило Калякина.       — Кирилл, у меня просьба, — сразу заговорил Рахманов. — Можешь отвезти меня в соседний райцентр, восемьдесят километров? Я заплачу, сколько надо.       — А что случилось?       — Брат сломал руку в лагере, сейчас в больнице.       — Он же должен был скоро вернуться? Он там долго.       — Два дня до конца смены. Отвезёшь? Извини, что обращаюсь. Такси из города долго ждать. Если вообще поедут ночью туда по плохой дороге.       — А Лариса уехала…       Егор пропустил замечание мимо ушей, открыл портмоне. Там лежали несколько бумажек. Возможно, последние сбережения.       — Сколько? Мне срочно надо.       Кирилл смотрел на него, на такого желанного. Он готов был сам заплатить, чтобы отвезти его, побыть с ним рядом несколько часов, наедине. Но сейчас был единственный, наверно, шанс повернуть обстоятельства в свою пользу, загнать любимого селянина в угол. Да, это подло, но…       — Я отвезу, куда скажешь, но не за деньги.       — А за что? — на автомате спросил Егор, в волнении за младшего брата он был более многословен.       — За секс. Обещай мне секс, и мы едем сию же минуту.       Загнанный в ловушку Егор опустил глаза, обдумывая соразмерность цены. Кирилл чувствовал себя гадко, но в душе ликовал. От ответа зависела его жизнь.