Селянин

      34       На следующий день, как только Егор вернулся из города, Кирилл пошёл к нему. Зад совсем не болел, чего он боялся, предлагая себя нижним, походка не изменилась, другие страшилки гомофобов, типа разорванного очка, тоже оказались мифами. Или Егор проделал с ним всё аккуратно — не из любви, конечно, а просто по доброте душевной.       Кирилл думал об этом половину ночи, кутался в одеяло, так и не уйдя с дивана. Пытался найти объяснения и оправдания, пытался не допустить вспышки гнева или слёз огорчения. Голубой секс ему не понравился физически, но это был секс с Егором, с парнем, которого он безмерно уважает и безгранично любит. Другого способа быть ближе у геев ведь нет? Так говорил сам Егор.       Конечно, ночью Кирилл злился на него, что предложил самое ценное и не получил желанной отдачи. Пылкости, страсти. Вернее, чувств и нежности — эти качества больше присущи селянину. Он не верил, что Егор настолько неопытен и скован в постели, что постесняется даже застонать. Просто вчера он прямым текстом сказал, что отрабатывает повинность, но и при этом показал мастерство — не мялся, грамотно растянул, избежал порывов, со снайперской меткостью ударил по простате, мастурбировал так, что перед глазами звёзды пылали.       Учился дрочить, дёргая за соски корову…       Кирилл отогнал эту дегенератскую издёвку, напомнил себе — своему грёбаному внутреннему голосу, — что в дойке молока нет ничего смешного и постыдного, а вот валяться на кровати целый день брюхом кверху здоровенному бугаю — стыд и срам.       Утром Кирилл решил, что секс ему приснился. Если бы не использованный презерватив, сиротливым комочком лежавший на старом затоптанном паласе у ножки дивана, а рядом высохшая салфетка из пачки и вазелин. Егор был верхним. Возможно, всегда и со всеми. От этой мысли, которая не вылезала из головы, у Калякина сводило живот, член практически не опускался, и ещё появились какие-то неведомые ранее ощущения в промежности. Наверно, он превратился в настоящего гея, самую унизительную его ипостась — любителя, чтобы его подолбили в зад. А, плевать! Плевать на всех! Да, он хочет, чтобы его долбили в зад, и что?! Чтобы это делал Егор — настоящий мужчина, а не гламурное быдло.       Чувствовал ли себя Кирилл при этом тёлкой? Нет, не чувствовал.       После затхлой нафталиновой пещеры Пашкиной бабки от солнечного света защипали глаза. Воздух был удивительно свеж. Как перед грозой, подумал Кирилл. Сунув сигарету в рот, он постоял на порожках веранды, посмотрел в голубое небо с бугристыми, словно сказочные замки, кучевыми облаками. В детстве он мечтал лежать на лугу в душистой траве и гадать, на кого похоже то или иное облако.       Теперь он хочет, чтобы его трахали в зад.       Кирилл поднял край футболки, почесал живот. Поскрёб подошвы шлёпанцев об угол порога, соскабливая засохшую грязь, отшвырнул под кусты куриной слепоты окурок и пошёл, куда намеревался.       За калиткой текла неспешная сельская жизнь, картина которой не менялась никогда — куры, гуси, кошки. На лавке у хаты бабы Липы сидели три сгорбленные старушенции, одетые как при морозе в десять градусов — в телогрейки, цветастые платки и бурки. Баба Липа опиралась на клюку, двух других Кирилл не знал. Все трое синхронно повернули повязанные платками головы и с жадным любопытством уставились на него. Кирилл приветственно махнул рукой этому самопальному фейс-контролю, поддерживая имидж вежливого воспитанного молодого человека, завоёвывая сердца местных старожилов. Внимание бабкам пришлось по душе, они кивнули ему в ответ. Сейчас примутся обсуждать. Фигня, лишь бы Пашкиной бабке про квартиранта не настучали.       Пыль дороги сохранила следы мотоциклетных колёс, обвиливающих ямки и ухабы. Следы сворачивали к дому. Рисунок протектора не читался, резина была совсем лысой. А продаются ли сейчас покрышки на «Юпитер»? Задавшись этим вопросом, Кирилл с укором совести подумал о том, что пролежал всё утро на диване, страдая и лелея обиду за безответность любви, за непонятость, обвиняя в своих несчастьях весь мир, а Егор в это время трудился, не покладая рук. Наверняка он встаёт с зарёй, доит корову и отводит её на пастбище, кормит свиней и птицу, готовит завтрак для матери и теперь ещё младшего брата, меняет памперсы, ещё что-нибудь делает и едет развозить молоко клиентам — на мотоцикле в любую погоду. Егор ответственный и пунктуальный, но наверняка ему тоже хочется понежиться в кровати хоть один денёчек, забить на всё и просто выспаться. Как же, до ломоты в суставах, захотелось дать Егору такую возможность!       Кирилл обогнул пыльные, тронутые желтизной вишни и ступил на скошенную траву придомовой территории. Мотоцикл стоял у ворот, люльку накрывал чёрный брезент. Вокруг ходили красные куры, разгребали когтистыми лапами мелкие камешки, что-то, кудахча, клевали. Во дворе царила тишина. Или нет? Какие-то звуки, голоса, тихие и неразборчивые, доносились из дома. Гостей у Рахмановых быть не должно — никто в деревню не приезжал.       Калякин открыл калитку, которую, слава богу, Егор не запер, и понял, что разговаривают в телевизоре, голоса актёров слышны из открытого окна. Спустя секунду тюлевая шторка колыхнулась, отодвинулась, и в окошко над цветочными горшками просунулась улыбающаяся рожица Андрея.       — Привет, Кирилл! Ты к Егорке?       — Привет, спортсмен. Да, к нему. Он дома?       — Нет, он… он там, — Андрей неловко махнул головой в сторону заднего двора и ударился макушкой о деревянную поперечину рамы. — Ой, блин!.. — пацан выпростал из-под шторы здоровую руку и, кривясь, принялся тереть ушиб.       — Аккуратнее, — рассмеялся Калякин, — а то и на голову гипс наложат. Как твоя рука, спортсмен? Заживает?       — Наверно. Только бы к школе не зажила ещё.       — Не любишь учиться? — поинтересовался Кирилл, бросая взгляды в сторону заднего двора и хлева, чья крыша возвышалась над серым дощатым забором. Ему не терпелось пойти туда, однако приличия требовали поддержать беседу с новым полезным другом.       — А кто любит? Ты любишь учиться?       — Ну… в школе ещё ничего было, а в институте уже капец.       — Ага, в школе ничего, — отодвигая цветок и облокачиваясь о подоконник, хохотнул Андрюшка. — Да Егор меня даже за «четвёрки» ругает. Он хочет, чтобы я в институт потом поступил, на бюджет. Ага. А сам нигде не учится.       Кирилл каждое слово мотал на ус.       — Брат правильно говорит — учись.       — Да я учусь, мне Егора подводить нельзя… Но сломанная рука — законный же повод посачковать?       — Законный, — рассеянно подтвердил Кирилл, его нос уже, как флюгер на ветру, перманентно показывал в сторону заднего двора. Будущее школьника его пока не волновало, больше заботила своя собственная судьба вкупе с его братцем. — Я пройду к Егору?       — Вчера не наговорились?       Кирилл вскинул брови, внимательно посмотрел в торчащее из оконца лицо. Пацан широко улыбался. Нет, не было похоже, что он полностью осведомлён про вчерашнее, всего лишь знает, к кому Егор ходил поздно вечером, думает, что они невъебенные друзья.       — Да, — протянул Калякин, — надо договорить. — А у самого член шевельнулся в жажде второго совокупления, закрепления опыта. Он был даже согласен на молчаливого безэмоционального партнёра, только бы тот взял его. Кирилл мог биться об заклад, что ему ничего не светит, и Егор пошлёт его в своей привычной обходительной манере, стоит только показаться из-за угла, однако ему жизненно необходимо было поговорить с ним о прошедшей ночи.       Сделав извиняющийся жест мальцу, Кирилл знакомой дорогой вдоль веранды направился к калитке, ведущей на задний двор. Собака, гремя цепью, вытянула морду из будки и вместо лая зевнула, а потом улеглась обратно. Надо будет узнать, как её зовут, и принести ей что-нибудь вкусное.       Возле калитки в нос ударил неприятный запах чего-то варящегося, какой-то тухлой бурды. Кирилл поднял руку, чтобы закрыться от него, но сообразил, что это может быть жратва для скота, и опустил, укорил себя за брезгливость.       Он прошёл к хлеву, ожидая увидеть там Егора. Дверь в коровник как раз была распахнута, рядом стояли три пустых ведра из нержавейки, к стене была прислонена метла из коричневых веток. Калякин заглянул в коровник и никого там не увидел, в помещении было темно.       Он прошёл дальше. За соседней дверью хрюкали поросята и слышалась возня, но она была закрыта задвижкой. Курятник тоже оказался заперт.       Кирилл остановился, оглядывая незамысловатое подворье — верстак вдоль забора, невысокая поленница под навесом, много старых вёдер, грабли, сложенные силикатные кирпичи, накрытые пятью листами шифера, кусты крыжовника, снова забор. Между ним и сараем было свободное пространство метра полтора шириной. Калякин двинулся к нему, обошёл сарай и… очутился ещё в одном дворе, намного большем, чем предыдущий. Тут тихо играла музыка и пахло совсем неаппетитно.       Он сразу увидел низенькую, не выше полуметра, сложенную из красных кирпичей, обмазанную глиной печку… или плиту?.. В открытой топке горел огонь, на печке стояли два чугуна, размером, наверно, с паровозные котлы, с тем самым плохо пахнущим варевом. Варево кипело, это была мелкая картошка в очистках.       К сараю примыкал загон для скота из сетки-рабицы, натянутой на металлические столбы. Он делился на две части. В ближней гуляла наседка с подросшими, оперившимися цыплятами, учила их добывать червяков. Цыплята пронзительно пищали и дрались за добычу. Остальные куры, видимо, заслужили право расхаживать по улице. Во второй прямо на голой земле лежали, блаженно похрюкивая, три огромные абсолютно чёрные свиньи! Поросёнок поменьше рылся пятачком в продолговатой деревянной лохани с нарезанными яблоками. Ноги у него были короткими, брюхо свисало почти до земли. Кирилл поразился, он не знал, что существуют чёрные поросята! Он и поросят-то видел чаще в форме котлет.       С этим изумлением в глазах его застал Егор, внезапно возникший в загоне для свиней. Он тянул за собой на верёвке маленькое металлическое корыто, с горкой наполненное… свежим жидковатым навозом. Кирилла замутило от густой вони, от мыслей о сексе не осталось и следа.       Увидев гостя, Егор запнулся, а потом, заметив, конечно, смену его настроения, надел маску безучастности и потянул корыто дальше, по проложенной борозде, к куче навоза в углу загона. Свиньи нехотя уступали дорогу, поднимались на короткие ноги, недовольно хрюкали, задирая кверху приплюснутые рыла.       Дотащив, Егор наклонился и перевернул корыто в кучу, подержал, пока весь навоз не вывалится, а жижа не стечёт. На его руках были хозяйственные перчатки, сильно поношенным футболке и трико исполнилось лет по сто, к подошвам резиновых сапог прилип навоз вперемешку с соломой. Волосы защищала бандана. На мачо этот отталкивающий образ не походил. Но это был Егор с его удивительным холодным обаянием и завораживающе-бездонным взглядом.       — Привет, — сглотнув комок брезгливости, севшим голосом сказал Кирилл и подошёл ближе по траве. Егор уже поставил пустое корыто на землю и выпрямился. Их разделяла сетка, в которой позади кучи обнаружился маленький закрытый лючок. Рядом запах навоза от кучи был куда насыщеннее, и от Егора, наверно, тоже. Но Кириллу это было безразлично, он до дрожи хотел от него взаимности, со всем остальным как-нибудь справится.       — Привет, — произнёс Егор, снял одну перчатку и вытер лоб, после надел обратно. Мухи вились вокруг него, он их не глядя отгонял.       Кирилл никак не мог придумать, что сказать дальше, импровизация не шла, слова застревали в горле, он мог только смотреть и залипать на густые длинные ресницы, тонкую переносицу, красивую линию губ, гладкие щёки. Такого безумия с ним точно никогда раньше не случалось.       — Кирилл, — привлёк внимание Егор.       — А? А, извини, — Калякин стушевался, почесал лоб. — Извини, просто… просто свиней таких никогда не видел — чёрных. Или это не свиньи?       Чёрт, что он несёт?!       — Свиньи, — ответил Рахманов, тоже, похоже, ожидавший другого разговора. — Вьетнамские вислоухие.       — А, понятно. А… а ты скоро закончишь?       — Я? Я только начал, — Егор опустил взгляд на кучу, которая тут явно копилась не один месяц и понизу поросла травой, потом обернулся на свинарник. Кирилл вспомнил, что он только что приехал из города, и проследил за его взглядом, в открытой двери увидел горевшую лампочку, лопату, прислонённую к перегородке, и загораживающую проход свинью. Животина стояла к ним жирным задом и помахивала тонким чёрным хвостом-спиралью. Дверь подпирал облезлый зелёно-голубой школьный стул, на нём стоял магнитофон — двухкассетный динозавр с бегающими разноцветными огоньками на эквалайзере! В колонках звучало что-то слабо знакомое, старинное, типа Цоя. Шнур тянулся к розетке где-то внутри сарая.       — А если я тебе помогу? — спросил Кирилл, хотя внутри всё сжалось при мысли о необходимости кидать навоз и вообще работать физически в нечеловеческих условиях.       — Не надо, я не хочу опять оказаться твоим должником.       — Я ничего не требую! Я просто так помочь, по-твоему, не могу?       — Не знаю, — Егор пожал плечами. — Но мне всё равно помощники не нужны. Спасибо, что предложил.       У Кирилла противно засосало под ложечкой и зарябило в глазах: никаким образом не получалось пробить бронированную защиту этого парня! Не впускал он в душу! Был настороже! Как это переломить?       Кирилл был готов сползти по железной опоре забора на дышащую кучу навоза. Пусть острые края сетки раздерут ему спину в клочья. А Егору не терпелось закончить разговор и вернуться к очистке закутов, он то и дело оглядывался на сарай, постукивал носком сапога по корыту.       — Егор, — Калякин зацепился пальцами за сетку, будто это могло стереть материальную границу между ними, — мне казалось, после вчерашнего нам надо поговорить.       — О чём? — устало осведомился Рахманов. К нему подошла большая свинья и ткнулась пятачком в ногу, он её отогнал. Кирилл не к месту подумал, что до смерти боится этих сально-мясных чудовищ. Но надо было что-то отвечать по другой теме.       — Ну… О нас и наших отношениях.       — У нас нет никаких отношений.       — Егор… — Кирилл попытался улыбнуться. Уголки губ приподнялись и опустились обратно. Пальцы крепче вцепились в проволоку сетки. Ему нечего было больше сказать при таком моральном противостоянии, за грудиной болело.       Рахманов посмотрел на него жалкого, сжал губы, обвёл округу взглядом и принял решение:       — Ладно, сейчас я выйду, мы поговорим.       Хоть тон не предвещал пощады, у Кирилла едва не подкосились ноги и не пролился мочевой пузырь, тёплая волна окатила его от пояса вниз к кончикам пальцев. Он опёрся на сетку, пережидая слабость. Перед глазами плыло, возможно, от нервов скакнуло давление, пришлось опустить голову и глубоко вдыхать, искоса подглядывать за Егором. Тот отвёз корыто к сараю, привязал веревку к гвоздику в двери, очистил сапоги о вбитую в землю металлическую пластину и пошёл к сетчатой калитке в ограждении загона, которая неприметно примыкала к кирпичной стене сарая.       — Пойдём, — позвал Егор, не спросив про его состояние, но прежде подкинул дров в печку.       Егор привёл его ещё в один закоулок, в часть сада, примыкавшую к длинной глухой стене дома и, соответственно, к улице. От дороги этот уголок скрывали плотные заросли сирени, американского клёна, боярышника, ещё каких-то кустов и деревьев. Здесь, на участке четырёх-пяти соток, росли молодые яблони, сливы, груши, вишни. На некоторых в зелени красными или лиловыми боками просвечивали плоды, можно было протянуть руку и сорвать. Кирилл этого не делал — его руки тряслись от мандража, что пришлось сунуть их в карманы. И лишь на миг удивился обширности владений Рахмановых, в чём, в принципе, не имелось ничего парадоксального, ведь в деревнях землю отродясь не экономили, особенно в заброшенных. Дальше его внимание приковал к себе деревянный столик на полянке, накрытый клетчатой клеёнкой, на двух ножках, с трех сторон которого помещались лавочки, тоже по-хозяйски защищенные от влаги только кое-где потрескавшимся бордовым дерматином. В метре от него высился закопчённый мангал, около которого под куском целлофана лежала кучка пиленых толстых веток и сучьев. Всё вместе выглядело солнечно, уютно, по-домашнему. Похоже, в череде однообразных будней Егор позволяет себе разгрузку с шашлычком. Вот только для кого он устраивает пикники? Для Ларисы? Любовников? Бред, нет у него других любовников!       Егор махнул рукой в направлении стола, приглашая присаживаться. Сам сел, снял перчатки и бросил их позади себя на траву. Стянул бандану и тряхнул чёрной гривой, придавая ей пышности. Кирилл сел напротив, положил руки на стол. Скамейка оказалась мягкой, наверно, под дерматином находился слой поролона. Палящие лучи закрывала листва, жара почти не ощущалась, впрочем, благодаря облакам, день был не знойным. Запахи со скотного двора сюда не доносились.       — Хорошо тут у тебя, — сказал Кирилл, однако смотрел не по сторонам, а только на Рахманова.       — Да, балую Андрейку иногда, — рассеянно ответил он, смахнул сухой листик с клеёнки. — Когда свинью режу.       Кирилл поперхнулся.       — Свинью? Ты сам?       Он вспомнил этих громадных наглых хрюкающих монстров, способных сбить человека с ног и затоптать, а может, и разодрать крупными зубами, по херу, что травоядные. Перевёл взгляд на тонкие руки Егора. Представил, как он этими тонкими, но, несомненно, сильными руками излавливает стокилограммовую тушу и всаживает длинный острый нож ей точно в сердце. По телу опять пошла дрожь возбуждения, концентрируясь в паху.       — Тех, что нам на еду, сам, — ответил Егор, не видя своей крутости или не придавая ей абсолютно никакого значения. — А на продажу, по новым санитарным нормам, приходится на бойню возить. Всё это не важно, Кирилл. Что ты хотел мне сказать? Говори, и я пойду работать.       Кирилл кивнул, ему всё равно не было, чем продолжить тему про убой свиней, не ценой же на свинину интересоваться?! Хотя и никакой конкретики про вчерашний секс в голову не приходило. Он шёл, чтобы увидеть Егора, и увидел. Блять, нет, он шёл, чтобы снова предложить ему встречаться! Какого хуя он тогда сидит, как нюня придурочная, и слова не может связно вымолвить?! Калякин разозлился сам на себя: сука, блять, возьми себя в руки!       Кирилл дёргано улыбнулся и подвинул руки к ладоням Егора, осторожно накрыл их пальцами. Кожа была тёплой, немного грубой.       — Мы вчера занимались сексом, — произнёс он с лаской в голосе, не сводя глаз с селянина, ища понимания, отголоска чувств.       Естественно, Егор убрал руки, но оставил их на столе. Опустил глаза к клетчатому рисунку клеёнки, упёрся в одну точку.       Кирилл подавил вздох.       — И я признался тебе в любви, — добавил он.       Послышались торопливые шаги по утоптанной земле, потом на поляну из-за угла дома выбежал Андрей — тощий пацан в шортах и безразмерной серой футболке. Загипсованная рука болталась в слинге из женского цветастого платка.       — А, вот вы где! — радостно завопил он и, добежав, приземлился на лавочку рядом. Егор хмуро посмотрел на него.       — Иди домой, Андрей, дай нам поговорить.       Мальчишка сразу почувствовал себя неловко, от радостного нетерпения не осталось и следа. Он встал, инстинктивно взмахнул сломанной рукой, вспомнил, что надо быть с ней аккуратнее.       — Вообще-то я пришёл сказать, что мамка проснулась. Ты сам просил сказать, когда она проснётся. Повернуть чтобы.       Кирилл прищурился: повернуть? Зачем? А, от пролежней, наверно.       — Да, я помню, — ответил Егор. — Сейчас приду. Только договорим. Иди, не мешай.       Андрей с подозрением посмотрел на Кирилла и убежал в обратном направлении. Кирилл помахал ему рукой, после обратился к его брату:       — А он знает, что ты гей?       — Знает.       — А сам он не того?       Егор пристально посмотрел на него, и Кирилл решил, что тот снова промолчит, но в этот раз ошибся. Рахманов ответил, пусть не сразу.       — Ему двенадцать.       — И что? Что это значит?       — Рано ещё определяться.       — Да? А ты во сколько определился?       — А ты? — спросил Егор и вроде даже усмехнулся. Может, усмешка Кириллу и показалась, но вот вызов в этом коротком вопросе был явным. Калякин открыл рот, чтобы ответить, и вдруг понял, что снова поставлен в тупик, как с заданным ранее вопросом пидор он или не пидор. Однако сейчас было проще — всего лишь посчитать. И оказалось — так мало! А он-то думал, что осознал голубые грёзы миллион лет до нашей эры.       — Несколько дней назад, — сдавленно признал он. — В двадцать.       Честность ответа, без сомнения, понравилась Егору, его тёмно-карие глаза залучились одобрением. Он кивнул, мол, теперь ты понимаешь, о чём я.       — А ты когда? — быстро и безо всякой надежды повторил Кирилл.       — В семнадцать. Сейчас мне двадцать один.       Калякин впитал и эту информацию, втайне радуясь, что осторожный селянин разговаривает с ним нормально, хоть и в своей молчаливой манере. Это давало шанс.       Он опять придвинул руку, но уже не накрывал ладонь Егора, а просто коснулся его пальцев.       — Егор, давай встречаться?       Тот отрицательно покачал головой. Но рук не отодвинул.       — Но почему? Ты вразумительно объяснить можешь?       — А что у нас общего? — спросил Рахманов и теперь убрал руки. Наклонился назад, сорвал травинку и сосредоточился на ней, будто на центре вселенной.       — Много чего! — Кирилл аж подпрыгнул, скамейка под ним дрогнула. — Мы молоды, красивы, мы можем проводить вместе время, заниматься сексом!       — И всё?       Кирилл растерялся. Какие ещё нужны аргументы? Ну не оратор он! Всем бабам и этих причин за глаза хватит!        — Кирилл, мы разные люди. Я деревенский пидор, каких мочить надо, сижу в грязи, по уши в навозе, от меня воняет, — для демонстрации Егор чуть выставил из-под стола ногу в резиновом сапоге с налипшими на подошву, не до конца очищенными частичками коричневой субстанции с вкраплениями соломы и зерна. Кирилл, не отрываясь, смотрел на грязный сапог и с горечью вспоминал в только что услышанном свои собственные слова. Он вдруг осознал, что пытался говорить с Егором как с клубной мокрощелкой — не из злого умысла, а просто по грёбаной привычке. Конечно, это было пиздец какой лажей!       Калякин тоже опустил голову, уткнулся взглядом в этот дурацкий рисунок на клеёнке — переплетённые зелёные, синие, красные, жёлтые полосы, синие точки внутри образованных ими квадратов. Взгляд сам заскользил по всем этим линиям и пересечениям, как в детстве по узору висевшего над кроватью ковра. Говорить надо было начистоту, искренне, убедительно.       Украдкой вздохнув, царапая узор ногтем, Кирилл начал:       — Можешь мне не верить, но я не вру. Хочешь, расскажу всё, как было? Да, я приехал сюда с Пашкой за коноплёй! Собирались лавандосами разжиться перед четвёртым курсом! По херу на людей было, каким Пашка бы толкнул траву. Травка — это неплохо, после неё расслабуха, — Кирилл натянуто рассмеялся. — Да, я курил травку. И бухал, и всякую хуйню по пьяни творил, и баб трахал. Всегда — баб. Пидоров ненавидел. Не знаю, почему… ну, может, потому что их все ненавидят. Надо же кого-то ненавидеть — пидоров, хачей, негров, пиндосов! Хотя насрать мне было на всех них, ну, а тут просто ты попался, скучно было, Пашка мозг постоянно ебал, коноплю эту ёбаную косить приходилось! Не было у меня другого развлечения, Егор, кроме как тебя чмырить! Да, я клинический кретин, я знаю!       Он посмотрел на Егора, надеясь прочитать понимание и прощение на его лице. Но Егор опять ушёл глубоко в себя. Слушал, конечно, делал для себя какие-то выводы, но никак не проявлял их. Вид у него опять был затравленный, однако Кирилл хорошо уяснил, что это лишь одна ипостась, вторая была сильной, бесстрашной.       — Прости меня, Егор. Я не знал тебя. Я не знал даже, что я эгоист, мне просто по херу было на других людей, лишь бы поржать. Я вообще дебил по жизни. Я не знал, что влюблюсь. Но я увидел тебя и… пропал. — Подперев лоб ладонью, Кирилл замолчал от тяжести признаний, многих слов прежде никогда не имелось в его лексиконе. Все эти сопли он считал чушью и писал на своей странице в соцсети: «Если у меня в статусе появятся слезливые цитатки про любовь, значит, меня взломали», ржал с этого. Но время показало, что взломали не страницу, а сердце, и сделала это не ладная тёлочка, а парень с навозом на подошвах сапог. У судьбы свои шутки.       Волосы Егора трепал поднявшийся ветер, один из посыпавшихся с яблонь листиков упал ему на голову и застрял в длинных вихрах. Солнце заслонила туча — настоящая, синяя. За забором сцепились кошки, огласили своим ором всю округу.       Взгляд Егора внезапно стал осмысленным. Кирилл затаил дыхание, приготовившись услышать вердикт.       — Кирилл… возвращайся домой. Не к бабе Нюре в дом, а к себе, в город. Съезди на Кипр, отдохни, развейся. Я уверен, что через месяц ты меня не вспомнишь. Увлечение мной, вчерашний секс в пассиве, сам подумай, это ведь блажь. Тебе стало скучно, и ты решил развлечься. Не надо. Натуралы не влюбляются в геев, тем более не бегают за ними. Ты развлечёшься и уедешь, а я навсегда прикован к деревне. Андрей школу закончит и уедет, а я останусь здесь. В моей жизни не должно случаться неожиданностей. Развлекись с теми, кто это может себе позволить.       — Я не развлекаюсь! Я хочу быть с тобой!       — «Я», «я». Эгоистичные фразы. Всё время ты. А хочу ли я быть с тобой?       — Блять, — Кирилл вскочил, подпрыгнул, как пружина, — да я у тебя!.. — он осёкся, споткнувшись об очередное «я». От промашки в жилах закипела кровь, из глотки полетели уже не смиренные признания, а крик и слюна. — Ты заебал! Что, в ответную издеваешься? Власть свою надо мной почувствовал, чмо деревенское?! Богатое быдло тебе в любви признаётся, в жопу ебать даёт, а ты посылаешь и наслаждаешься, да? Ёбаный пидорас! Ещё прибежишь ко мне и будешь в ножки кланяться, чтобы я тебя чпокнул!       Он перешагнул через лавочку и размашисто двинулся прочь. Не помнил дороги, не представлял, как выбраться с этого двора, какими путями, а глаза ещё застилала пелена, слёзы душили вместе с гневом. Перевернув несколько вёдер, споткнувшись о чурбаки, он добрался до калитки на улицу. Напоследок его облаяла обычно тихая шавка. Его ноги, сука, у этого пидора больше не будет! На Кипр из-за него не полетел, во дурак! Домой надо ехать и выпросить ещё одну путёвку, пока лето не кончилось.       35       Кирилл никуда не поехал. Прибежав в дом Пашкиной бабки, он, конечно, схватил дорожную сумку и стал остервенело срывать со стульев развешенные футболки, шорты, штаны, запихивал их комками. Психуя, выкрикивая угрозы. А потом сдулся, так и не запихнув весь «пляжный» гардероб. Дорога домой в ближайшие две недели была ему заказана: он на курорте, греет пузо на солнышке! Блять, сука пидор, всё из-за него! Тварь! Мразь! К нему со всей душой!..       С психа, чтобы унять нервы, Калякин хорошенько поел, запил двумя банками пива и завалился спать. На кровать — не на диван! На диван он теперь смотреть не мог: блять, дал пидору поебать себя в жопу, умолял ещё об этом! Фу! Полночи из-за гадины не спал, переживал. На хуй всё!       Так изнервничался, что уснул, не замечая ни мух, пикирующих прямиком на лицо, ни солнца, повернувшего на запад и поэтому светящего чётко в глаза через незанавешенное окно.       Проснулся от настойчивого телефонного звонка. Это была уже вторая или третья попытка дозвона. Сон пока не отпустил из своих сладких объятий, и Кирилл мысленно послал звонящего, вяло шевеля конечностями, накрыл ухо одеялом, не собираясь отвечать. Мелодия замолкла, но потом взвилась по новому кругу. Кирилл запсиховал, мысленно зашипел мобильнику заткнуться на хуй. Но кто-то никак не мог угомониться! Пришлось подняться.       В доме царила кромешная тьма, будто в обесточенном бункере. Даже через окно не проникало ни капли света. Только где-то в гостиной светился верещащий смартфон. Мелодия пошла по шестому или седьмому кругу, разрывая мозг. Но Кирилл не подорвался быстрее брать трубку — голова раскалывалась. Он смутно понимал, где находится и как оказался в кровати. Организм требовал ещё сна.       Смартфон снова замолчал, на секунду наступила абсолютная тишина, и вместе с ней темнота, а потом этот уродский девайс запиликал снова.       — Иду, блять! — буркнул Калякин и, выпростав ногу из-под нагретого одеяла, свесил её на пол. Ощущения вышли контрастными. Синтетический палас тактильно был неприятным. Кирилл, потирая глаза, неохотно поставил на пол и вторую ногу, и вдруг подумал, что дома могло произойти что-то страшное, поэтому до него дозваниваются без остановки. С похолодевшим сердцем он вскочил, раздвинул замещавшие дверь шторы и выбежал в горницу, вертя головой в поисках смарта. Ярко светящийся, орущий прямоугольник лежал на кресле. Кирилл схватил его и с облегчением увидел, что звонит Никитос Жердев, его однокурсник. Ещё увидел, что на часах всего двадцать три двенадцать. Он сразу вспомнил, что завалился спать днём, часов в пять, и что обозвал Егора пидорасом.       Наконец, Кирилл ответил на звонок, приложил трубку к уху, сокрушаясь о своём дерьмовом поступке и обзывая пидорасом себя.       — Никитос, блять … — проговорил он глухим со сна голосом, кашлянул в кулак. И сел в кресло, мечтая заснуть.       — А, Кира! — радостно завопил Жердев. — Дано, глянь, я его всё-таки сорвал с бабы! Кира, я тебя сорвал с бабы?       Задним фоном раздались знакомые смешки: с Никитой рядом находился Данил Ребров с их потока. Кирилла взбесил этот смех. Ни по какому серьёзному поводу эта пара звонить не могла.       — Эй, Никитос, блять! У тебя там палец к кнопке прирос? Ты чего, блять, звонишь посреди ночи? Не понимаешь, если не отвечают, значит, говорить с тобой не хотят?!       — О, мы его точно с бабы сняли… — И опять ржач.       — С какой, на хуй, бабы?       — А, точняк, там в деревне только бабки! Ха-ха-ха.       Но Кириллу внезапно стало не до смеха, не до злости.       — Откуда вы знаете про деревню?       — Да ладно тебе шифроваться, нам Пахан Машнов сказал, что ты в деревню к его бабуле поехал воздухом свежим подышать. Мы тут с Дано к тебе приехали, хотели…       — Куда приехали? — перебил Калякин, надеясь, что речь о его квартире.       — К тебе! В Островок этот сраный! Бухла привезли на всю ночь. Иди встречай, а то мы не знаем, куда ехать. Поэтому звонили: не назад же нам разворачиваться?       — Да тут всего одна дорога, последний дом по левой стороне, — сказал Кирилл, не зная ещё, как относиться к нежданным гостям. Компании, конечно, хотелось, да и не бухал он давно, не считая лёгкого пива, но друзей он этих вроде как записал в тупое быдло… Но отвертеться всё равно не мог, раз уж они, считай, на пороге.       — Не, — протянул Никита, — будь добр, встречай. Тут, блять, темень, хоть глаз выколи. Ни одного фонаря. На хуя ты в эту дыру попёрся?       — Ладно, где вы?       — Да около сраного указателя «Островок». С дороги съехали. Больше ни хера не вижу.       — Ладно, сейчас, пять минут обождите…       Кирилл положил смарт на деревянный подлокотник, почесал затылок, думая, с чего начинать. Глаза привыкли к темноте, различали очертания мебели, проёмы окон. Он сидел голый, в плавках, поэтому первым делом следовало одеться. Футболка и штаны нашлись на стуле. Не зажигая электричества, Кирилл надел их, взял сигареты и вышел во двор. Помочился возле нового сортира и отправился навстречу приятелям.       На улице Кирилл пожалел, что не надел ещё и свитер — за воротами гулял ветер, в вышине почти сплошняком неслись тёмные облака, навевая ассоциации с «Буря мглою небо кроет…» Бури ничто не предвещало, однако отсутствие звёзд и луны сказывалось на освещённости. Как сказал Никитос — хоть глаз выколи. Два фонаря, и те куда-то делись! На том конце деревни лаяли собаки. Видно, почуяли чужаков. Собаки брехали и где-то вдалеке, в других населённых пунктах, в ночной тишине их хриплый лай разносился на десятки километров.       Собственные шаги тоже гулко отдавались в тишине. Складывалось впечатление, что сзади шёл кто-то ещё. Кирилл несколько раз оглядывался, вглядывался в темноту, останавливался, но никого не обнаруживал. Жути добавляли кусты, росшие по обеим сторонам дороги у заброшенных домов, они казались чернее самой черноты, в них раздавались какие-то неясные скрипы, шелест. Все бабки легли спать — в окнах не горел свет, который дал бы хоть какое-то ощущение присутствия рядом людей.       Свет фар впереди не проглядывался. Кирилл уже стал думать, что над ним прикольнулись, но шёл и шёл, иногда спотыкаясь о торчащий из дороги булыжник и чертыхаясь. Миновал дома Олимпиады и её дряхлых подружек. Старался держаться посередине дороги, не приближаться к тянущим к нему ветви кустам. Прошёл ещё несколько домов, скрытых за деревьями. На горизонте виднелся просвет в зарослях — деревня заканчивалась выездом на большак, за которым было поле с гречихой или чем-то похожим. Там стоял указатель, силуэта машины — смотря на чьей прикатили — Кирилл по-прежнему не различал.       Дома закончились. До околицы деревни оставалось пройти не больше сотни метров — мимо руин заброшенной церкви. Кирилл посмотрел в сторону тёмных зарослей американского клёна, в которых скрывались останки заваленных стен, вспоминая, что Островок не деревня вовсе, а село из-за наличия храма… В тот момент, когда он повернул голову, в зарослях что-то протяжно завыло — тихо, на одной низкой ноте. Кирилл вздрогнул, сердце гулко забилось, ноги перестали идти, готовые драпать назад. Но спустя секунду он взял себя в руки — должно быть, дикая кошка или заплутавший енот.       Кирилл пошёл дальше, но… в зарослях что-то мелькнуло… что-то светлое… нет, светящееся… как в фильмах ужасов на могилах. И снова раздался тот самый вой, громче и ближе! Привидение! Призрак священника! Пашка говорил о нём!       Волосы встали дыбом и зашевелились, иррациональный страх окутал сознание… В чаще снова мелькнуло — уже чётко различимая фигура человека в белом саване с широким капюшоном на голове, призрачно серебрящаяся в выглянувшем из-за туч лунном свете! И опять вой — совсем рядом, по кромке кустов.       — А-ааа! — не в силах совладать со страхом, заорал Калякин и, развернувшись, забыв себя, не различая ничего вокруг, бросился наутёк.       Вслед ему донёсся дружный ржач. И звук ломающихся веток. И ещё один загробный вой.       — Киря! Аха-ха! Видели, как драпанул?! Киря, ну ты жжёшь. Вот это насмешил, братуха!       Кирилл резко затормозил метрах в ста пятидесяти от того места. Сердце никак не желало возвращаться к нормальному ритму, руки тряслись. Он опёрся ими о колени, чуть-чуть так постоял, вдалбливая себе, что это не призрак, что над ним всё же тупо прикололись. Затем повернулся и увидел три долговязые фигуры на фоне включённых фар — машина пряталась в кустах, мордой к дороге. Двое были в нормальной одежде, а третий — в белом светящемся балахоне и капюшоне — он тоже ржал, сгибаясь пополам.       — Суки, — промолвил Калякин и пошёл к ним.       Пацаны держались за животы и никак не могли отсмеяться.       — Киря, на ютубе ты будешь иметь большой успех, — Никитос продемонстрировал смартфон.       — У-уу, — завыло пугало и затрясло руками. Из динамика смарта Никиты сразу завыло на той самой низкой ноте.       — Весельчаки, бля, — буркнул Кирилл. — Я чуть в штаны не наложил. Дебилы. А это кто? Паша?       Привидение скинуло капюшон и стало Машновым.       — Круто мы тебя, а?       — Костюм светоотражающий из театра случайно попался, — пояснил, посмеиваясь, Данил. Смех его больше напоминал похрюкивание свиноматки. — Правда, светить на него пришлось фонариком, — он помигал встроенной в девайс лампочкой. — Ну и вой скачали. Прикол отменный, да?       Кирилл закивал, тоже смеясь, но потом подумал, что прикол тупой, и тот, кто так шутит над приятелем, ещё тупее.       — Ни хуя прикольного, — серьёзно ответил он. — Ничего более умного в башку не пришло? Хули вы надо мной прикалываетесь?       Они давно тусили вместе по клубам и хатам, в основном, когда у Кирилла водились деньги, поэтому он считал их обязанных ему. Обычно ребята проявляли уважение, доступное их куриным мозгам, но сейчас малость оборзели. Особенно Паша. Он стянул с себя балахон, сунул его в руки Жердеву и выступил вперёд.       — А хули над тобой нельзя? Я о чём тебя, блять, просил? Не трогать мою машину! А что на мойке обнаружили на днище? Целую тонну грязи! Ты на ней в гонках по бездорожью участвовал, блять? Я же просил не ездить на ней за травой!       — Да я один раз и съездил! — ощетинился Кирилл, хотя правда его задела.       — А одного раза достаточно! И при этом пидору нас сдал! Как он, хорошо ебётся? Сколько раз тебе сосал, пока меня не было, если ты сразу после тюряги обратно рванул?       Ребята глядели нагло, ухмылялись и ждали ответа. Фары находились у них за спинами, а Кириллу свет бил прямо в глаза, пришлось прищуриться, чтобы не выглядеть виноватым и растоптанным. Однако обвинения рикошетили злостью в целом из-за того, что не были истиной, и напоминали о провале миссии по соблазнению. Жгли.       — Ничего такого не было! Никто мне не сосал! Не неси хуйни, Паша!       — Ой-ой, испугал. Пацаны, посмотрите на нашего добровольного отшельника! Не трахает он пидора! Ладно, Киря, успокойся, мы тебя понимаем: телухи приелись, экспериментов захотелось. А Егор симпатичный, волосы длинные, на девочку похож — поверим, что ты спутал в темноте.       Все трое загоготали погромче здешних гусей. Кирилл сжал кулаки, скрипнул зубами, но смолчал. Сказал только:       — Ты дебил, Паша.       — От дебила слышу! Если ты его не шпилишь, тогда не будешь возражать, если мы его трахнем? Что-то на остренькое потянуло…       — Я тебе устрою остренькое! — проревел Кирилл и бросился на Пашку. Глаза налились кровью как у быка, руки и ноги действовали сами по себе, нанося удары. Он не даст тронуть Егора! Они ведь за этим приехали — изнасиловать его! Сам он не согласится на секс — значит, изнасиловать. Они могут. Они — тупое быдло! Для них он мерзкий, ничтожный пидор, каких не грех унизить и убить. Но он не позволит даже порочить имя Егора!       Их растащили.       — Хватит! Довольно! Опиздинели совсем?       В плечи Кирилла впились чужие пальцы, потащили. Он перебирал ногами по земле, хотя хотел переломать уроду Паше все кости.       — Стойте спокойно! — приказал державший его Никита. Отпустил. Кирилл стоял спокойно, только взглядом пронзал бывшего друга. Грудь у обоих высоко вздымалась, ещё чувствовался пыл драки. Возле Паши дежурил Данил.       — Да он шутит так, — продолжил Никитос. — На хуя мне пидор? Я же не пидор? Дано, ты пидор?       — Нет.       — Пахан, а ты?       — Нет, — ответил Машнов и сплюнул в пыль.       — Кирюх, а ты пидор?       Калякин смотрел в глаза Машнову и перекатывал во рту слюну, очень хотел харкнуть её этому уроду в рожу. Ответа не было, как и на подобный вопрос Егора. Ответить «нет» — равносильно предательству, «да» — тебя изобьют толпой. Ладно, его пусть бьют, лишь бы Егора не тронули. У Рахманова есть топор, но вряд ли он поможет от троих отморозков.       Пауза затянулась.       — Вы водку приехали пить или со мной ругаться? Не доверяете, пиздуйте обратно.       — Эй, ты в моём доме живёшь! — напомнил Паша. — Это я тебе разрешил!       Могла снова начаться драка, но Никита и Дано не настроены были, они действительно приехали пить.       — Пахан, кончай. В пизду всех, горло пора промочить, а то два часа колтыхались в твоей консервной банке. Кира, у нас пять бутылок водяры и закуси немного. Давай в машину, поехали. На пидора потом посмотрим.       Паша улыбнулся притворно ласково, встряхнулся:       — Киря за лето чувство юмора потерял, одичал в глуши… Извини, братан. Мир?       — Мир, — согласился Кирилл, желая скорее замять щекотливую тему. Они ударили по рукам, обнялись. От Машнова уже пахло спиртным. Но он сел за руль. Остальные тоже расселись — Данил Ребров впереди, а Калякин с Жердевым — сзади.       О Егоре больше не говорили. Однокурсники наперебой рассказывали о клубных подвигах и, конечно, преувеличивали. Кирилл делал вид, что верит. Ему в самом деле было интересно, как там в городе проходит жизнь, какие новости, кто где прокололся, кто какую шлюшку подцепил или какую недотрогу девственности лишил. Его даже тоска по этим развесёлым разгульным временам обуяла.       В доме сразу ввалились на кухню, подвинули стол на середину, достали тарелки, вилки, стаканы. Выпили по первой — за мир. Потом стали резать огурцы, помидоры, сыр и колбасу, хлеб, открывать банки с консервами, оливками и тушёнкой, контейнеры с селёдкой и готовыми салатами. Стол получился богатый, ребята не брезговали допотопной посудой с запахом плесени и полотенцами со въевшимися разводами. В промежутках ещё пили и говорили о бабах, футболе и политике. Захмелевшие Никита и Данил несли ахинею, неприкрыто бахвалились и привирали, закидывая в рот кружочки огурцов или колбасы. Паша доказывал им своё, не желая ни в чём уступать.       — А ты что загруженый такой? — спросил у Кирилла Никита.       — Голова болит, — поморщился Калякин и для убедительности потёр лоб. Он почти не участвовал в обсуждениях, поддакивал иногда и смеялся над наиболее прикольными моментами, и с каждой дебильной шуткой наблюдал, как ширится интеллектуальная пропасть между ним и этими животными.       — Дано, налей ему внеочередную, — быстренько распорядился Никита. — Выпей, братан, и забудешь про голову. — Он заржал.       Данил согласно кивнул и, не дожидаясь повторной просьбы, наполнил тонкую стеклянную стопку с красными и белыми ободками по верхнему краю. Протянул Кириллу. Тот взял, но поставил на стол.       — Я лучше таблетку. Не надо было меня будить среди ночи, заранее предупредили бы, что приедете. А когда не высплюсь, всегда болит.       Он соврал. Не пил, потому что боялся потерять контроль над собой. Приятели могли пить-пить, базарить про курс доллара, в котором ни хрена не понимали, про крутость своих отцов — мелких торговцев, про скатившуюся армию для лохов и полёты на «суперджетах», а потом хопа! — и секса захочется, экзотики! И попрутся пьяной толпой к Егору. И их ничто не остановит: проучить пидора — богоугодное дело. Если так случится, Кирилл хотел быть физически способным их остановить. Или, по крайней мере, не попереться с ними, охваченным желанием мстить за отказ.       — Да, блять, скучный ты какой-то, — выдал Никита. Данил уже успел разлить всем остальным. Они выпили за отсутствующих здесь дам и запихнули во рты то, до чего дотянулись. Пашка громко рыгнул, качнувшись на колченогом стуле.       — О, точно, Паша! — воскликнул, будто только что его перед собой узрел, Никита. — А ты чего нам свои хоромы не показываешь? А ну-ка пошли! Такой дом с виду шикарный!..       Замечание тоже было шикарным, учитывая вытертые обои советских времён, низкий отдающий желтизной потолок, лампочку Ильича, свисающую на проводе над головами, ультрасовременную мебель и технику на грани фантастики. Паша оценил шутку, поднялся, махнул им рукой и повёл за собой через трёхметровую прихожую в горницу. Щёлкнул выключателем.       Из темноты возникла большая комната. Кирилл замер позади всех, предчувствуя неладное.       На полу возле дивана стояла его дорожная сумка, раскрытая. Из неё торчали комки одежды, которую он с психа запихивал туда днём. Бесформенная горка носков и футболок громоздилась и на стуле под окном. Окна, кстати, остались не завешанными, за тюлевыми шторами проглядывала ночь. Но главным «экспонатом» в этом музее был диван — с кучей постеленных на него разноцветных одеял, выглядывающих из-под сбившейся простыни, как промазанные кремом слои «наполеона». Одеяло, которым укрывался, Кирилл забрал на кровать, но оставил коробку презервативов, салфетки и вазелин. Коробка была пуста, квадратики из фиолетовой фольги лежали рядом. Их было всего два, однако это не особо имело значение, потому что в сочетании с другими штуками, особенно вазелином… У Кирилла похолодело в груди, и голова действительно пошла кругом.       — Так-так, — ехидно проговорил Пашка, подходя ближе к дивану, — а кто-то утверждал, что пидорок не тронутый. — Он поднял ногу и толкнул её пальцами «доказательства». Никита и Данил повернулись к Кириллу, ухмылялись. Но, кажется, одобрительно. Мол, молоток, Киря, не облажал, так их, пидоров, всегда под низ! Унижать и властвовать!       — Ладно, раскусили, — весело фыркнул Калякин, хотя сердечко стучало где-то в горле возле кадыка. — Захотелось попробовать, как это. В жизни надо всё испытать.       — Ебать пидоров не позорно, — авторитетно рассудил Ребров. — Всё равно, что бабу. Вон, на зоне пачками ебут, и от этого сами пидорами не становятся. Я бы, может, тоже попробовал.       — Ты? — рассмеялся Никита. — Смотри, только в очко не давай, а то тоже пидором станешь.       — Иди на хуй, — легонько толкнул его бедром в бедро Данил. Оба были пьяны и собачились по-дружески. Кириллу же было главное, что они не стали осуждать его. Паша тем временем уселся на диван, взял коробку от презервативов и занял ей руки. Глядел же на Кирилла, усмехался и вроде по-доброму.       — И как это было? — с вызовом поинтересовался он. Вообще, после попадания к ментам Паша заметно изменился, оборзел. Наверно, злился и за провал миссии с коноплёй, и за то, что провёл за решёткой на пару дней больше.       — Да-да, как? — поддержали ребята, устраиваясь кто на кресло, кто на диван к Паше. — Он тебе сосал? Минет отличается от бабского? Он же пацан, должен знать, как лучше хуй обрабатывать…       Кирилл заставил себя улыбнуться, даже беззаботно хмыкнуть. Переступил с ноги на ногу и прислонился спиной к дверному косяку. Острый угол сразу впился между лопаток, но это было не больно по сравнению с затруднительным положением, в которое он попал. Руки убрал назад, заложил между косяком и поясницей, якобы, чтобы мягче и удобнее было, на самом деле хотел скрыть, что они мелко подрагивают. Спасал только алкоголь в крови — успокаивал, притуплял невроз. Нельзя было выставить себя дураком при приятелях и рассказать, что это ты мечтал взять в рот член настоящего пидора.       — Отличается? Да нет, разницы нет никакой особо, — покачал головой Кирилл, не приукрашивая, чтобы у них не возникло желания немедленно пойти и почувствовать эту разницу. Хотя что так, что эдак, он в любом случае сочинял. — Кто хорошо сосёт, так это Даша Перестрелка. У-уу, она на майских праздниках так заглотила!.. Ух, я думал, из задницы у неё вылезет!       — А, да, кстати, — оживился Никита. — Рекомендую! Кто Дашу не пробовал, обязательно попробуйте! Вообще! — он поднял вверх большой палец и засмеялся.       — Ну, а в очко хоть?.. В какой позе ты его? — спросил Данил, ковыряя пальцем в зубах.       — Да в какой, в какой… — принуждённо хохотнул Кирилл. — Раком поставил да жарил, пока полную жопу не накончал ему. Жопа узкая, аж пиздец. Первый раз за три минуты кончил. Второй уже подольше.       — Что ж ты пиздишь-то? — спросил Паша. — Гондона только одного в коробочке не хватает.       — А это уже вторая коробка, — нашёлся Кирилл. — Или ты думаешь, я его только один день?       Пашка выдержал его полный вызова взгляд и, отбросив коробку, радостно воскликнул:       — Я же говорил, пацаны, он влюбился!       С ним заржал только Данил — устроившийся в кресле Никитос задремал. Его голова всё время отклонялась назад на высокую спинку, но каждый раз он вздрагивал, поднимал её, открывал глаза, таращился, потом глаза закрывались, и всё начиналось сначала.       Кирилл побледнел, но потом решил, что с этим надо кончать. Он отодвинулся от косяка.       — А не заткнёшься ли ты, Паша? — сказал он тоже ехидненько, чтобы не доводить до новой драки. — Задрал уже подъёбывать. Ну, чпокаю я Егора, и что? Ты хоть раз видел, чтобы я влюблялся в шлюх? Я думаю, ты сам в него влюбился! И ревнуешь! Докажи, что нет! Я помню, как ты его с самого первого дня защищал! А теперь тебе завидно, что он выбрал меня, а не тебя! А мне он на хуй не нужен, я его просто трахаю, как шлюху похотливую! И он у меня сосёт!       Внимание Данила теперь переключилось на Пашу, он с любопытством разглядывал его и предвкушал, как Паша будет выкручиваться от этого искусного обвинения. Машнов пьяно выпучил глаза, чуть отклонившись всем корпусом назад. Ему не хватало слов, чтобы высказать возмущение. Вид был такой, будто он вот-вот взорвётся. Но спустя какое-то время лицо чуть дрогнуло, Паша моргнул, надул щёки и примирительно улыбнулся — широко, от уха до уха.       — Вот ты злой-то, Киря! Говорят тебе — шутки! Я же знаю, что ты и любовь — понятия несовместимые! Кому же это лучше знать, как не мне: мы же друзья! Ты просто скажи: когда ты домой вернёшься? Без тебя там тоска смертная. Не собираешься же ты из-за пидора тут до сентября сидеть? Поехали завтра с нами?       Калякин мысленно выдохнул. Расчёт на то, что Паша, часто гуляющий на его деньги, не захочет с ним ссориться, был сделан правильно. Ещё повезло, что у всей компании имелось весьма своеобразное мнение о пидорах, вольное толкование этого термина, допускавшее возможность трахать парней и оставаться чистеньким. Трахать можно — главное, не влюбляться.       Но перед Кириллом сейчас стоял другой вопрос, на который, в кои-то веки, он знал ответ.       — Не, Паш, не поеду. Нельзя мне: родаки думают, я на Кипре отдыхаю.       — На Кипре? — удивился Данил, опередив Пашку.       — Да. А я путёвку проебал где-то… Напиздился в стельку и посеял где-то. Вот, чтобы звездюлей не огрести, и свалил в деревню. Папаша и так злой из-за тюряги…       — Ну ты, блять, даёшь, — протянул Данил. — Герой, сука. За это надо выпить! Эй, бухарик, ёб! — крикнул он Никитосу и, дотянувшись, пнул его по колену. — Пить пошли! Никита проснулся, ошалело вращая глазами, но скоро понял, где находится и зачем, и без разговоров пошёл на кухню. Данил пересказал ему историю с путёвкой. За рюмкой нашлись другие темы, полусонные пацаны быстро пьянели. Вышли на улицу курить и разгорланились на всю деревню — мяукали, подражая соседским кошкам, которые сцепились в кустах. Кирилл опять пропустил несколько тостов, но его сморила усталость. Хотя первым отключился Паша — на своей кровати в спаленке без окон.       36       Кирилла разбудили холод и ползающая по голой ляжке муха. Муху он, дрыгнув ногой, согнал, а одеяла ни под руку, ни под ноги не попадалось. Вечером, вернее, ночью, оно точно было, Кирилл помнил, как накрывался им. Когда вернулись с улицы, когда на кухне остались Дано с Никитосом.       Кирилл вспомнил как прошёл вечер. Памяти помог гадкий привкус во рту, отдававший протухшими огурцами, с другими последствиями пьянки привыкший к частым возлияниям молодой организм прекрасно справился, даже сушняка по ощущениям не имелось.       Очень хотелось к Егору.       Кирилл открыл глаза, повёл взглядом по комнатухе — штору на окне он вчера завесил, она немного сдерживала слепящее солнце. Шторы на двери, наоборот, висели нараспашку, в проёме был виден диван со свернувшимися на нём, спинами друг к другу, Ребровым и Жердевым, спящими прямо в одежде. Ребров негромко подсвистывал, дыша через рот. В Пашиной комнате стояла тишина.       Футболка и штаны валялись на полу возле кровати. Там же нашлось и одеяло.       Очень хотелось к Егору. Увидеть одним глазком.       Кирилл осторожно, боясь разбудить приятелей, сел на кровати. Зевнув, тщательно прикрывая рот ладонью, надел футболку — всю мятую и воняющую — и штаны. На цыпочках вышел из спаленки, прошёл через горницу на кухню и сморщился от творящегося там бардака. То, что не было съедено, закисло в духоте, над тарелками летали мухи, лакомились объедками. Воняло тошнотворно, пепельницу наполняли окурки — видимо, последние из могикан не утруждались выходом на улицу и смолили за столом. Три бутылки были пусты и одна отпита на четверть.       Очень хотелось к Егору. К счастью, вчера удалось избавить его от визита алкашни, но надо было убедиться, что с ним всё в порядке. Пьяные вопли он наверняка слышал, как и вся деревня их слышала, и лишний раз утвердился во мнении, что его воздыхатель не больше, чем быдло.       Кирилл открыл форточку, едва не вырвав трухлявую раму с корнем. Мочевой пузырь просил опорожниться как можно скорее, благо, пьянка отменила утренний стояк. Калякин с радостью выскочил на свежий — по-настоящему свежий — воздух, успев только обуть шлёпки, и добежать до нового сортира. Струя ударила точно в дырку в шатком полу. Кирилл представлял, что ссыт на своих приятелей — ненавидел их, не понимал, как раньше водил с ними дружбу, считал их нормальными чуваками и был таким же, как они.       Да что там — он и сейчас, блять, такой.       Кирилл заправил член в трусы, которые носил уже три дня, подтянул штаны и вышел из сортира. Опустился на влажную от росы землю, прислонился спиной к стенке туалета и расплакался, обхватив голову руками. Это были слёзы обиды и напряжения — он опять всё испортил! Наорал вчера на Егора, обозвал пидорасом! Всю ночь расписывал быдлу, как ебал его и в рот, и в зад, выставлял Егора в унизительном свете! Трус! Голову бы себе разбить за это! Продвигался бы и дальше маленькими шажками, навоз поганый помог бы ему убрать, пока он к матери сходил бы, или бы картошку поросятам варил — но нет, благородное величество оскорбилось отказом! Благородное величество испугалось отстаивать свои чувства перед кучкой долбоёбов! Доказывал Егору, что изменился, что готов быть рядом, несмотря ни на что, а на деле с пеной у рта заявлял, что «просто ебал». Егор никогда не отступился бы от своей правды, какая бы опасность за это ни грозила.       Кирилл метался. Слёзы быстро прошли, а вот тревога нарастала. Он сходил за смартфоном и шагал по двору из угла в угол, воевал с кошками, с мухами, галками, даже пробовал молиться своими словами, вспоминая образ икон из святого уголка в горнице. Аппетит пропал, способность сидеть на месте тоже, но и делать ничего не мог — собрался серпом порубить траву во дворе, а нервозность не давала работать, словно выкидывала из бытия, мысли вращались только вокруг достойного премии Дарвина поступка и возможностей его исправить. Радовался, что пьянь дрыхла и не докучала идиотскими разговорами. Калякин не знал, будет ли сегодня способен заткнуть им рты и прояснить реальное положение вещей, если речь снова зайдёт о Егоре. Боялся, что зассыт признаться.       Он всё время думал над последним монологом Егора, пытался вспомнить его в точности. Тот говорил, что никогда не сможет уехать из деревни. Это было понятным как день — Егор прикован к матери-инвалиду. По крайней мере, пока она жива.       Кирилл ужаснулся своих мыслей — он только что неосознанно пожелал смерти хорошей женщине. Просто для того, чтобы беспрепятственно трахаться с её сыном.       Ещё Егор говорил что-то про неожиданности. Кирилл не мог дословно воспроизвести эту фразу и не помнил, какой она несла смысл. Зато он помнил, что натурал, бегающий за геем, это сказки. Наверно. Если рассудить, то так и есть, ведь обычно все натуралы боятся стать объектами повышенного внимания пидоров. Блять, ну могут быть исключения? Он ведь влюбился в гея?       И получил отказ. Вот хохма. Миф о том, что пидоры не прочь трахнуть всех, кто имеет член, развеян! Аллилуйя! Вручите за это Нобелевскую премию! Уроды!       Кирилл злился на всех и на себя. Идти к Егору и просить прощения он трусил. Кишка была тонка явиться к нему с повинной и открыто признать свои ошибки, покаяться. Было очень стыдно за свою бесхребетность. Решил переждать несколько дней, пока вспышка дурного гнева не забудется, пока всё не рассосётся само собой. Потом попробует поговорить снова, попросит прощения. Он боялся даже выйти за калитку и посмотреть на дом Рахмановых, словно и от этого ситуация ухудшится. Но он не знал, как будет обходиться без Егора эти несколько дней. Сука, он проснулся два часа назад, а уже сошёл с ума без него!       Внутри дома заскрипела и громко хлопнула дверь, ведущая из прихожей на веранду. Под тяжестью человека заскрипели половицы. Стиснув зубы, сидящий на завалинке лицом к забору Кирилл обернулся — он не хотел никого видеть. Заспанный Паша всовывал босые ноги в кеды.       — Здорово, — зевнул он. — Пиздец, уже три часа… Все дрыхнут.       Кирилл промолчал. Паша обулся и, закуривая на ходу, пронёсся в сторону дальних сараев и старого туалета. Через несколько секунд из-за угла донёсся его насмешливый голос:       — Ебать, Кирюха, это ты соорудил?       Калякин сжал челюсти так, что зубы едва не крошились. Принялся считать, глядя прямо перед собой, но блядский листок куриной слепоты у сарая, на который падал взгляд, шевелился, выводя из себя. Когда раздались шаги, и появился радостный Пашка…       — Кирюх, что за скворечник ты там слепил?       … Кирилл поднялся с завалинки, вышел за калитку и направился прямиком к Рахмановым. Он не хотел никого больше видеть, не хотел никого больше слышать. Шёл на негнущихся ногах, как терминатор. В ушах стоял гул, зрение не фокусировалось. Дорогу он помнил наизусть, мог бы дойти и с закрытыми глазами.       Увидел только мотоцикл — красное пятно на фоне серого забора. Замедлил шаг, почувствовав под ногами пружинящую колкую траву. Напряжение в мышцах, в мозгах внезапно схлынуло, сменившись необыкновенной лёгкостью — будто часовая бомба в груди обезврежена в последний момент перерезанием нужного проводка.       — Кирилл! — Калитка распахнулась, из неё выскочил улыбающийся Андрей с рукой в самодельном слинге и перепачканными чем-то жёлтым губами. Не успела калитка закрыться за ним, как распахнулась во второй раз, и на улицу вышел Егор. Отодвинул брата ближе к «Юпитеру» и, хмуря брови, сделал несколько шагов навстречу.       — Егор… я люблю тебя, — сквозь душащие горло рыдания проговорил Кирилл и медленно опустился на колени прямо в пыльные острые былки у обочины, смиренно склонил голову. — Делай со мной… что хочешь, без тебя мне… жизнь не мила.       Андрей, оробев, прижался к мотоциклу, затаил дыхание. На другой стороне дороги, чуть наискось, за немужским поведением друга наблюдали вышедшие на улицу Паша, Никитос и Данил.