Селянин

      Кирилл не захотел смириться. Не хотел проёбывать то, что завоевал таким непосильным для себя трудом — просто так, из-за блядских твердолобых родителей, которым всё равно на него по херу. Страх ослепил его, поднял со дна быдло-сущность.       — А вот ни хуя! — соскочив с мотоцикла, заявил он и схватил футболку Егора в кулак. — Никуда я не уеду! Хуй дождёшься! И ехать мне не на чем, забыл? Не повёз меня в шиномонтаж, и поделом тебе! Обещал заклеить колёса, вот и клей! А когда заклеишь, я подумаю, уезжать мне или нет!       Егор не смотрел на Кирилла, хотя их лица находились в непосредственной близости. У селянина сработал защитный механизм, он снова ушёл в себя, оставив на поверхности тихое равнодушие и безучастность, апатию. Пережидал приступ агрессии в свой адрес. Наверное, он ругал себя за мягкотелость, загнавшую его в ловушку. Защитить его было некому, разве что копошащимся в пыли курам — улица оставалась абсолютно пустой.       — А пока ты не заклеил мне колёса, пидорок, — проговорил Кирилл ему прямо в ухо, — я пойду… полоть картошку, — после короткой паузы закончил он и, отпустив футболку, прижал растерявшегося Егора к себе, положил подбородок ему на плечо. — Я люблю тебя, дурень, и не уйду. Ты сказал: «Лучше для нас двоих». Нас — двое. И уж своих предков я точно к нам не подпущу.       Калякин снова отпустил Егора, в этот раз из объятий, и, отойдя на несколько шагов к калитке, повернул голову. Ему очень хотелось увидеть, как Рахманов радуется и улыбается оттого, что Кирюха неплохой, в общем-то, малый, и мнение о нём, вновь спикировавшее ниже плинтуса, оказалось ошибкой. Намеренной шуткой. Но никаких улыбок, естественно, не было. Егор всё также пребывал в задумчивой прострации и не поднимал глаз. Он напоминал зайца из сказки, в избушку к которому напросилась пожить лиса, а теперь хозяйничает там и вот-вот выгонит.       Однако дело заключалось не только в жилье и проблемах, как в сказке. В реальности сейчас были замешаны чувства — теплится ли у Егора что-нибудь в груди? Поверит ли он в искренность слов любви? Сочтёт ли себя достойным кусочка личного счастья? Даст ли шанс им двоим?       Кирилл уловил метание в мыслях Егора и, быстро шагнув назад, попросил:       — Пожалуйста, занимайся своими делами, а я сам справлюсь с огородом.       Сказав, он так же быстро развернулся и ушёл в дом переодеваться, а потом отправился в огород. Егор ещё стоял на улице, выбор перед ним стоял, видимо, трудный.       42       Кирилл ползал по грядкам, заканчивал первые две. Через каждые три минуты оглядывался: не покажется ли меж ветвей яблонь Егор, но того не было. И слава богу! Пусть не приходит, занимается матерью, братом, живностью, мотоциклом, пусть без дела валяется на диване и плюёт в потолок. Кирилл молился об этом Деве Марии, Николаю Угоднику и всем святым, каких мог припомнить поимённо, и всем им скопом.       Удивительно, но усердия в работе при страхе быть изгнанным только прибавлялось. Он выдирал траву, даже не думая о своих действиях, механически. Не ныл от впивающихся в кожу через перчатки колючек — не замечал их. Не считал, сколько метров осталось, не бурчал под нос, что сейчас упадёт мордой в землю и сдохнет. Ему не мешали ни грязь под ногтями, ни периодические попадающие между ступнями и подошвой шлёпок твёрдые, как камни, комья сухой почвы. Его не вгоняли в уныние огромные размеры картофельной плантации. Наоборот, Калякину хотелось, чтобы грядки не кончались. В мозгу сложилось некое суеверие: пока он выдирает сорняки и сваливает их в кучи, его из дома не выдворят.       Конечно, он непрерывно анализировал, искал причину, по которой Егор не шёл возобновлять неприятный разговор. Кирилл не верил, что Рахманову нужен батрак, как сказали родители, или что решающую роль сыграли пакеты с едой, уже унесённые в дом. Да при чём там еда! Эта семья не пойдёт против совести даже за мешок с бриллиантами! Кредо этой семьи — лучше бедно, но честно.       И нельзя думать, что Егор боится этого разговора, оттягивает его. О нет, этот парень с хрупкой фигуркой и длинными волосами совсем не трус, в нём закалённый адским пламенем стержень. Не будет он медлить с разговором, тем более, когда пропалывают его огород.       Значит, остаётся…       Кирилл вспомнил мягкий поцелуй в плечо после секса прошлой ночью, снова ощутил на коже невесомое касание губ. Вспомнил, что рука Егора всё время сна обнимала его. Может, где-то здесь и кроется причина. Егор ведь уже должен был понять, что от его постояльца, набивающегося в любовники и члены семьи, опасности не исходит.       И всё же Кирилл беспокоился. Он закончил с двумя грядками, вытряхнул сорняки из ведра в кучу на меже — широкой полоске травы, за которой густые заросли американского клёна обозначали границу участка, да и, наверное, всей деревни в целом. Позади этих зарослей вроде бы шла необрабатываемая полоска земли, а дальше уже пашня.       Вытерев пот и пыль с лица перчаткой, Кирилл присел отдохнуть на несколько минут на перевёрнутое вверх дном ведро. Вглядывался в лабиринт строений, скрывающихся за ветками всяких плодовых деревьев, в возвышающуюся над всем этим двускатную крышу дома. Обращённая к солнцу оцинковка отражала лучи и сияла, как само небесное светило. Во фронтоне имелась чердачная дверь.       Так сидеть и разглядывать местность можно было долго. Кирилл встал, жалея, что не взял с собой курево и воду. Попить бы сейчас не помешало, ведь в рот наверняка попали частички грязи, высушили его.       Кирилл принялся за прополку, взял ещё две грядки и передвигался по ним на корточках. Солнце жгло, пекло в макушку. От такой духоты не было ни комаров, ни оводов, ни слепней. Только муха какая-то настырная пристала, садилась сзади на шею, вспотевшую от жары. Отогнать или убить её никак не получалось.       — Да уйди ты, блять, дура! — Кирилл в сотый раз взмахнул рукой, отгоняя муху от шеи.       — Это ты с кем? — раздался спереди звонкий мальчишечий голос. Кирилл вздрогнул от неожиданности: он уже привык находиться на огороде в одиночестве, будто последний человек на планете. Было так же тихо, как и после смертельной эпидемии гриппа или какой ещё заразы, выкосившей весь люд — только белый шум: шелест листвы, крики птиц, жужжание, сука, насекомых.       — С мухой, — ответил Калякин и отбил очередную атаку поганого насекомого. Потом поднялся на ноги и посмотрел на Андрея. Тот пришёл со штыковой лопатой и светло-зелёным маленьким тазиком. Или большой миской. Миску держал в пальцах здоровой руки, а черенок лопаты зажимал под мышкой. Вроде был по-обычному весёлым, недружелюбия не выказывал.       — Понятно. Те ещё гады. Осенью вообще злые, кусаются, знают, что скоро каюк им, — Андрей заливисто засмеялся и со своим скарбом переместился к прополотой части картофельных грядок, ближе к подсолнухам. Прошёл по грядкам и остановился, воткнув лопату. — А меня за картошкой послали. Ты есть хочешь? Сейчас накопаю и сварю. Люблю молодую картошку, а ты?       — Наверное, тоже, — наугад ответил Кирилл. Рот наполнился слюной, он бы сейчас любую еду умял, а молодую картошку… да он уже толком не помнил, когда её ел вот так, прямиком с огорода. Им картошку в последние годы привозили разные фермеры уже с толстой кожурой, а может, её покупали в магазине или на рынке, или ещё где. Кирилл понятия не имел, как конкретно этот корнеплод попадал на обед в их семье. Его это и не интересовало, важнее было то, что его зовут к столу! Изгнание отменяется!       Андрей не замечал, что на него внимательно пялятся, читая как книгу. Он поставил тазик на землю. Взялся одной рукой за черенок и, помогая себе плечом, надавил ногой на край блестящего стального полотна лопаты. Земля вспучилась, развалилась, являя на свет желтоватые крупные и помельче клубни. При этом Андрей продолжал болтать:       — Больше люблю с маслом. Со сливочным, конечно. Вкуснота! А Егор любит с… ну, знаешь, в салате из огурцов, помидоров и лука жижа такая получается… Вот он так любит. А ты как любишь?       — По-всякому, — отмахнулся Кирилл, мотая сведения на ус.       — А, ну хорошо! Я салат сделаю, будете есть. Огурцы и помидоры, пока вы в город ездили, я уже набрал. Ты салат с майонезом любишь или с подсолнечным маслом?       — Я? — Кирилл дёрнул плечами, его мать на дух не переносила вредное подсолнечное масло и не жаловала майонез, но он всё это ел по разным кабакам и хатам. — Не знаю. А Егор как любит?       — С майонезом, конечно! Майонез вкусный! Особенно если на перепелином яйце.       Кирилл слушал и вдруг понял, что уже минут пять наблюдает, как Андрей копает, наклоняется и выбирает картошку из земли, ссыпая её в тазик. Хлюпает носом, пыхтит, высовывает от усердия язык, а дело движется не быстро, потому что одной рукой неудобно.       — Андрюш, давай я накопаю, — спохватился Кирилл и пошёл по грядкам к нему. Только сейчас обратил внимание, что небольшой клок картофельной делянки перерыт, из грядок не торчит жухлая коричневая ботва. Следовательно, эта вылазка за молодой картошкой не первая.       — Да нет, не надо, — возразил пацан. — Я уже почти нарыл. Картошка крупная, три раза копнул, и готово! Правда, теперь надо больше, ведь ты теперь у нас живёшь.       Эти слова бальзамом потекли на встревоженную до крайней степени душу. Кирилл всё-таки присел на корточки и стал выбирать клубни. Они были гладкими, чистыми и сухими, земля к ним не приставала.       — Андрей, а… Егор что-нибудь говорил? — Сердце Калякина сжалось, боясь ответа на только что заданный вопрос.       — О чём? — не понял мальчишка, переходя к новому кусту картошки.       — Ну… обо мне, и вообще. Какое у него настроение? Где он сейчас?       Андрей остановился, не до конца вытянув картошку на поверхность. Узкие тёмные брови сначала съехали к переносице, потом взметнулись вверх:       — А, так вы поругались? Поэтому он меня выпроводил с улицы?       — Мы не ругались.       — Ага, так я и поверю! А что вы тогда делали, когда из города приехали?       — Ничего не делали. Ко мне предки приехали, я с ними базарил, а Егор ждал, — признался Кирилл, видя в младшем брате союзника. — Вот и всё.       — И зачем твои предки в наши края заехали? — Андрей был полон здорового детского скептицизма. — Э-ээ, дай угадаю! Тебя с Егором спалили?       — Ага. Суки одни сдали меня.       — Ничего, не переживай, чувак. Когда-нибудь тебя оставят в покое.       — Да хер с ними! — Кирилл повернул голову и сплюнул через левое плечо. Слюна впечаталась в землю белой пеной и стала впитываться. — Андрюх, про Егора давай: что он говорил?       — Ничего не говорил.       — А где он?       — В подвал пошёл за мелкой картошкой, скотине варить будет. Соседям продукты разнёс, воды натаскал, мамке… — паренёк внезапно замялся, будто поняв, что не обо всём можно рассказывать посторонним, выкопал ещё куст картошки и убрал лопату, опёрся на неё. — У Егора летом всегда дела есть, а я как назло руку сломал. Хорошо, что ты помогаешь, а то бы он совсем запарился. — Андрей помолчал и добавил: — Егорка молодчина, а ведь мог себе и ленивого найти!       Кирилл хотел усмехнуться — это он-то не ленивый?! Но что-то было не до усмешек. Неопределенность глодала поедом, выгонять его вроде бы не собирались, а там кто его знает? Андрюшка вон считает его полноценным парнем брата, а Егор слишком занят, чтобы уделить ему капельку времени. Ещё и внутренний голос проснулся и нашёптывает, мол, бежать отсюда надо, ведь нормальной жизни, безудержной любви тут не обломится: любовничек будет целыми днями вкалывать, не выделяя времени на шуры-муры, да и тебя будет припрягать, умаешься. В какие-то моменты голос был очень даже убедительным. Кирилл боялся дать слабину и поддаться его увещеваниям. Однако пока его рука механически выбирала картошку из земли, большим пальцем счищая с клубней остатки грязи.       Наконец, последняя мелочь была отправлена в тазик, еле поместилась на вершине картофельной горки.       — Донесёшь или помочь? — поднимаясь на ноги, спросил Кирилл. Похлопав ладонями, отряхнул перчатки.       — Конечно, донесу! — воскликнул Андрей, словно у него опять спросили несусветную глупость. — Лопату только здесь оставлю, потом принесёшь? И помоги поднять.       Калякин нагнулся и поднял тазик. Ручек в нём не предусмотрели. Хотя одной рукой и с ручками не донесёшь такую тяжесть. Андрей оттопырил руку и кивнул на образовавшийся между ней и левым боком промежуток:       — Давай сюда.       Кирилл выполнил просьбу, прислонил тазик к телу мальчика, а тот подхватил ношу и прижал к себе.       — Аккуратно — тяжёлый, — проинформировал Кирилл, убирая руки.       — Да я уже понял. Донесу как-нибудь.       Андрей собрался идти, но Кирилл его удержал и спросил то, что давно вертелось на языке, и что частично он знал. Спросил, хоть и понимал, что парню тяжело стоять с полным тазом картошки, к тому же на солнцепёке.       — А предыдущий парень Егора?.. Ты его знал?       Рахманов наморщил нос, словно услышал о чём-то мерзком, как козявка из носа. И это уже порадовало Кирилла.       — Видел один раз, когда он к нам с Егором приезжал, — ответил Андрей, тазик в его руке играл вверх-вниз. — Ещё у Егора его фотография есть.       — Он её хранит?       — Ага.       Это выясненное обстоятельство свело на нет только что промелькнувшую радость, на сердце повеяло могильным холодом: фотографии хранят не просто так.       — Егор любит его? — спросил Кирилл и откашлялся, возвращая голосу силу. Холодно вдруг стало не только на сердце: жаркий воздух внезапно защипал морозцем. А мальчишка как специально не отвечал мучительно долго — секунды полторы!       — Не знаю. Они давно дружили, ещё в институте. Учились на одном курсе. А когда Егорка бросил учёбу, Виталик бросил его. Спроси лучше у самого Егора, а я побегу, а то рука уже отсохла держать.       Андрей, извиняясь, взглянул на него и быстро, перешагивая грядки, потопал к капустной делянке, а потом скрылся в саду за деревьями.       Кирилл остался стоять посреди вскопанных грядок, тупо глядя на весёленькие подсолнухи, поднявшие навстречу солнцу свои крупные, полные недозревших семечек цветы. Даже вновь привязавшаяся муха, та самая или другая, не могла отвлечь его от мыслей. Виталик, значит? Виталик, который бросил Егора, когда Егор забрал документы из института и уехал навсегда в деревню, чтобы ухаживать за матерью. Виталик, чью фотографию уже два или три года хранит Егор. Увидеть бы этого грёбаного Виталика!       Не из-за этого ли пидора — во всех смыслах слова — сердце Егора Рахманова разбилось и противится новой любви? Естественно, из-за него, из-за кого же ещё?! Нет, конечно, пидораса Виталика можно было понять, рассуждая, что это Егор первым уехал от него, что никому не хочется встречаться на расстоянии, и прочее, прочее. Рахманов со своей дурацкой философией добра и справедливости скорее всего так и рассуждал, понял и простил. А Кирилл не считал себя обязанным оправдывать суку, бросившую в трудную минуту человека, которому наверняка признавался в любви! На Егора тогда свалилось огромное несчастье, и в придачу куча бытовых забот, ему нужна была поддержка, а вместо этого на него наплевали. Поэтому Калякин на хую вертел оправдания такой гниде, как Виталик.       Эгоистичные мотивы тоже присутствовали, куда уж без них? Например, из-за одного хера другой хороший парень не может пробиться к сердцу Егора.       Ладно, пусть не такой хороший, а тоже наворотивший много херни в начале знакомства, но всё равно главная причина - в потере Егором веры в любовь.       Сука! Отпиздить бы этого пидора, чтобы знал!..       Кирилл поймал себя на том, что рычит угрозы сквозь сжатые зубы, и прекратил. Проморгался, фокусируя взгляд на реальных вещах, а не на воображаемых событиях. Отогнал муху, спокойно ползающую по взмокшей шее, вытер пот с висков и со лба. Надо было возвращаться к прополке. Но энтузиазм поубавился. Теперь, когда он знал, что его не выставляют за порог, работать не тянуло, голова была забита планами мести и стратегией завоевания Егора.       А трудолюбие и помощь по хозяйству были весьма удачным ходом на этом долгом извилистом пути. Кирилл взял себя в руки и развернулся к заросшей части огорода. Сегодня он прошел две целые грядки и два раза по половине, то есть выполнил только пятьдесят процентов дневной нормы Рахманова. Мало. Надо ещё, чтобы вызвать удивление и заслужить молчаливую похвалу Егора.       Подтянув перчатки и штаны, Кирилл направился к месту, где бросил полоть. Солнце уже переместилось и взяло курс на снижение, а жара не спадала, природа затихла, даже ветер перестал шелестеть листвой. Кирилл поставил перед собой ведро, согнулся раком и взялся дёргать осот и повилику. Его мысли опять вернулись к Виталику и фотографии. Как выглядит недоносок, которого полюбил Егор? Симпатичнее ли его, Кирилла? Развитее ли у него мускулатура, больше ли член? Или у него только замечательный характер? Хотя откуда у предателя возьмётся замечательный характер? А может, у них были общие увлечения?       Кирилл обладал завышенной самооценкой, но тут понял, что комплексует. Занижает свои достоинства перед выдуманными им же самим достоинствами неизвестного педрилы только потому, что Егор его любил. А в этой любви не стоило сомневаться, Рахманов сам ему говорил на дороге, когда вытаскивал из грязи. Говорил, что у него был парень, и что долбиться в зад — единственный способ близости с любимым человеком у геев.       Начав вспоминать про ту пляску в грязной луже, Кирилл вспомнил и затравленный взгляд раненого животного, которым Егор ответил на вопрос о расставании с тем давнишним парнем. Этот полный немой боли взгляд красивейших глаз ещё тогда потряс его. В тот вечер он впервые предложил Егору встречаться и признался в любви.       Кирилл был готов убить блядского Виталика за то, что стоял между ними, ну, а себя уже давно проклял за унижение беззащитного селянина.       Он добил половинки грядок и потом дважды брал по три штуки, под конец уже почти ползал на четвереньках. Как только мысли уходили, начинала ломить спина, руки и ноги еле двигались, поэтому Калякин предпочитал погружаться в думы снова, а полоть на автопилоте.       До конца трёх грядок оставались считанные метры. Кирилл смотрел на приближающиеся грядки с капустой и морковкой, как потерпевший кораблекрушение на призрачный остров на горизонте. Мечтал, как доберётся до края картофельной плантации, дойдёт до деревьев и, раскинув руки, упадёт под яблоней лицом к небу. Может, нащупает яблоко и сгрызёт его. Желательно сочное, чтобы утолить жажду: он ведь забыл попросить Андрея принести попить.       Но тут хлопнула калитка и зашуршала трава под ногами идущего. Кирилл поднял голову, ожидая снова увидеть младшего Рахманова, но увидел рослую фигуру старшего. Егор был одет по-домашнему, в трико, футболке и сланцах, волосы свободно лежали на плечах. Он шёл, раздвигая ветки или наклоняясь под ними, остановился у границы сада и огорода. Окинул внимательным взглядом картофельные просторы. Зеленая, заросшая сорняками, и серая, чистая, части которых теперь соотносились в пропорции примерно два к трём.       — Принимай работу, — поднимаясь в полный рост, со смесью волнения и гордости сказал Кирилл. И утонул в глазах Егора, когда тот посмотрел на него. Даже не сразу разобрал слова благодарности.       — Спасибо, ты мне очень помог. Только не надо было так перетруждаться: успеется до конца августа.       — Да что уж там, мне нетрудно, — бодро хохотнул Кирилл и в доказательство, наклонившись, выщипал пук повилики и сунул его в ведро.       — Иди отдыхай, Кирилл, времени уже шесть часов. Сейчас поужинаем и будем колёса клеить.       — Ага.       Кирилл опять испугался, что после заклейки колёс его начнут вежливо и аргументированно просить покинуть этот дом и село. В груди защемило. Егор уже отвернулся, заметил воткнутую в землю лопату и пошёл за ней. Кирилл оставил сорняки в покое, взял набитое на три четверти ведро, высыпал содержимое в кучу на соседних грядках, примостил ведро рядом и, стаскивая перчатки, перегородил Егору путь, когда тот шёл обратно.       — Егор, я ведь заслужил награду?       — Чего ты хочешь? — обречённо спросил Егор, опершись на черенок лопаты.       Глупый, опять вообразил всякую гадость. Кирилл сунул перчатки под мышку и осторожно положил ладони поверх его рук.       — Улыбнись.       Рахманов поднял взгляд, будто спрашивая, правильно ли он понял, что это и есть награда. Меж его бровей лежала складка, серьёзность и усталость не отпускали его.       — Да-да, улыбнись, — подтвердил Кирилл, у самого уже губы давно растянулись от уха до уха. — Я никогда не видел твоей улыбки, хочу посмотреть. Пожалуйста, улыбнись для меня.       Кирилл надеялся, что вот-вот произойдёт чудо, и лицо Егора озарится улыбкой, станет ещё красивее, в глазах мелькнёт радость, а нос так же смешно наморщится, как у младшего брата. Но всё, что сделал Егор, это не убрал его руки со своих и не отвёл взгляд, что само по себе было доказательством расположения. По крайней мере, отсутствия неприязни. А уголки губ и на миллиметр не поднялись вверх, не говоря уж об искренней открытой улыбке.       — Ладно, и так сойдёт, — не стал настаивать Калякин, отобрал у Егора лопату и, развернувшись, зашагал к саду, где под деревьями стояла бочка с водой. Повесил перчатки на верёвку, вымыл руки и обтёр о штаны. Рахманов стоял поодаль, смотрел, возможно, ещё решал, как им быть дальше.       43       После обеда… хотя в шесть часов это был скорее ужин — Кирилл не зацикливался на названиях, он просто ел с волчьим аппетитом, сметал всё, что было на столе. С удовлетворением отметил, что вместе с салатом, маслом и картошкой подали и купленную им на рынке красную рыбу. Андрей уплетал её, не стесняясь, Егор съел кусочек, и, к счастью, никто из них не разделял на «твоё» и «наше». Конфеты стояли рядом в стеклянной, сделанной под хрусталь, конфетнице с металлической ручкой, фрукты — в красной двухъярусной вазе.       А ещё на холодильнике в другой керамической вазе со всякими налепленными на неё для красоты финтифлюшками, стояли розы, про которые Кирилл к своему стыду совершенно забыл. Тот, кто разбирал пакеты, наверное, нашёл и остальные подарки — сюрприза не выйдет.       После обеда Кирилл и Егор занялись колёсами. Нашли во дворе три небольших берёзовых чурбака и потащили их к дому Пашкиной бабки. Андрей пытался увязаться за ними, помог донести чурбак, но потом брат отправил его домой. Первым делом Кирилл стянул с дворников гондоны и кинул их через забор.       — Паше с наилучшими пожеланиями, — напутствовал он.       Затем сел в машину, запустил мотор и, брызнув стеклоомывающую жидкость, включил дворники. Они резво заскребли по лобовухе, размазывая спёкшийся на солнце вазелин. Надпись «валить пидоров» постепенно теряла очертания, но не удалялась. Суки, самих их завалить, друзей этих хреновых.       Кирилл взял из-под сиденья тряпку, заодно открыл багажник и пошёл стирать художества вручную.       — Егор, посмотри пока в багажнике домкрат и монтировку.       Инструменты там были, Кирилл возил их на всякий случай, но пользоваться никогда не приходилось — в дороге новая машина ни разу не ломалась, а проблемы типа смены масла или резины он решал в автосервисе. Сам он отчистил стекло и ещё раз помыл его. Стеклоомыватель брызгал вверх и оседал на стекле белой пеной, напоминая выстреливающую сперму.       Только думать о сексе было рановато. Быть может, вечером они снова займутся приятным.       Егор достал из багажника необходимый инструмент, они поддомкратили машину, сняли одно колесо за другим, подставили под ступицы чурбаки. Работали, почти не разговаривая, за исключением мелких указаний и ответов на них. Где подержать, что подать — понимали друг друга без слов. Кириллу нравилось такое телепатическое взаимодействие. Успокаивало и то, что на маячивший за резным чугунным забором коттедж банкирши Егор не обращает ни малейшего внимания: не грустит по укатившей в столицу любовнице, не ностальгирует.       Колёса откатили во двор Рахмановых, в тот его уголок, где находились столик и мангал. Полноценных сумерек ещё в помине не было, но здесь под деревьями вились комары. Однако местечко представлялось очень уютным. Каким-то интимным, окружённое со всех сторон стенами — дома, кустов и деревьев. Полянка влюблённых.       Закопчённый до черноты вулканизатор и молоток лежали на лавочке, рядом стояла полуторалитровая пластиковая бутылка с желтоватой полупрозрачной жидкостью — бензином.       — Неси сырую резину, — сказал Егор, когда они свалили колёса на траву.       — Не знаю, где она, — отряхивая руки, ответил Кирилл. Он упарился сегодня, как пёс.       — В доме посмотри, где-нибудь возле своей сумки. Или у Андрея спроси, он разбирал твои покупки.       — Ага, хорошо, — протянул Калякин, потёр нос и пошёл в указанном направлении. Ноги еле передвигались, но об отдыхе можно было пока не задумываться. Время наедине с Егором компенсировало любую усталость.       В доме работал телевизор, показывали какое-то ток-шоу, но в зале никого не было. Штора в спальню Галины была отдёрнута, и Кирилл только сейчас обратил внимание, что телевизор, стоявший на тумбочке в углу между двумя окнами, повёрнут так, чтобы женщина могла его смотреть.       — Мам Галь, это я, Кирилл, — сказал он на всякий случай. Моток резины, а также блоки сигарет, пачки презервативов, пакет с воздушным змеем и коробочку с цепочкой он увидел сразу: Андрей сложил их на кресле, рядом с которым стояла дорожная сумка.       — Я узнала тебя, Кирюшенька, — донёсся слабый голос. Калякин удивился: как, по поступи? Наверно.       — Мы с Егором колёса заклеиваем, — продолжил он, чтобы как-то развлечь прикованную к постели женщину. — Сейчас запчасть возьму и пойду. До темноты надо управиться.       Кирилл взял резину, собрался уходить, но потом сунул в карман и продолговатую коробочку с цепочкой. На всякий случай. Если пакеты разбирал Андрей, то сюрприз не испорчен.       Сделав это, Кирилл снова не ушёл — вспомнил про букет. Заглянул на кухню, снял с холодильника вазу с розами, алыми, как любовь, и отнёс Галине. Она, как всегда, лежала на приподнятых подушках.       — Мам Галь, это вам, — улыбаясь, Кирилл показал цветы.       — Мне? Как приятно… А в честь чего? — Галина вдруг застеснялась проявленной заботы, бледные щеки покрыл еле заметный румянец. В отличие от своего сына, она не потеряла способность радоваться мелочам и улыбаться.       — А просто так, — сообщил Кирилл. — Потому что вы замечательная мама, понимающая нас с Егором. Взятка вам, чтобы вы и дальше нас не ругали.       Галина рассмеялась тихим скрипучим смехом:       — Ну хорошо, сорванцы…       — Давайте сюда вазу поставлю? — он указал на комод, где лежали таблетки, упаковки шприцов, тюбики с мазями и прочие принадлежности для лечения и ухода за больной. — Или унести?       — Поставь.       — Хорошо, — Кирилл сдвинул лекарства и на освободившееся пространство втиснул вазу. — Вот так. Ладно, я побегу помогать Егору.       В зале он ещё раз остановился возле кресла, взял из блока пачку сигарет.       На улице что-то неуловимо изменилось. Стало темнее. Прибавилось звуков — лягушки устроили вечернюю спевку на реке, и совсем рядом глухо звякал металл о металл.       Кирилл ускорил шаг, сожалея, что заболтался и вынудил Егора одного заниматься колёсами.       — Прости, — сказал он, выходя на поляну, — с мамой твоей разговаривал.       Егор обернулся и снова вернулся к делу. Он сидел на корточках, спиной к нему, и монтировкой разбортировал колесо. Рядом на траве лежал молоток. Кирилл понял, что за металлические звуки он слышал. Два других колеса тоже лежали на траве, но уже в разобранном виде — диски, покрышки и спущенные камеры отдельно. Ловко же Егор управляется!       — Тебе помочь? — Кирилл обошёл последнее колесо и встал напротив Рахманова, готовый подключиться к работе. — Только ты говори, что делать, а то я полный профан.       — Хорошо. Возьми камеру… место прокола там видно… на столе «наждачка»… слегка зачисти его и протри бензином. И со второй камерой так же. Потом вырежи кругляши из сырой резины, небольшие. Ножницы тоже на столе.       На столе вообще лежал раскрытый старый чёрный «дипломат» с инструментами. Кирилл с тоской взглянул на него и отправился выполнять требуемое. Вроде бы ничего сложного, надо только приложить немного терпения и сноровки.       Кирилл взял тощую камеру, сел за стол, повертел. Прокол нашёл быстро — суки огромным гвоздём, что ли, проткнули? Он вздохнул, достал из «дипломата» кусок мелкой наждачной бумаги и приступил.       — А Андрюха где? — спросил он у Егора, когда тот разбортировал третье колесо и принёс ему камеру.       — За коровой пошёл.       Ага, понятно.       — Поручил брату, чтобы на мои проблемы время выделить?       — Нет, сегодня его очередь, — ответил Егор и ушёл с поляны. Вернулся буквально через несколько секунд с видавшей виды камерой в руках, вроде мотоциклетной. Приблизился к столу, взял ножницы и стал вырезать. В его присутствии Кирилл работал тщательнее.       Несколько минут, в течение которых Кирилл думал, как бы завести разговор, прошли в тишине. Потом Калякин спросил о том, что у него болело:       — Ты ведь разрешишь мне остаться?       Конечно, он хотел бы спросить иначе: «Я тебе нравлюсь? Что ты чувствуешь ко мне? Тебе понравился наш секс — не первый, а вчерашний? Что нужно, чтобы ты полюбил меня?» Да только с Егором, если хочешь добиться ответа, надо разговаривать осторожно, будто внутри у него установлен предохранитель, блокирующий внешние системы при малейшей попытке добраться до мыслей.       — Оставайся.       Метод осторожности сработал, аллилуйя!       Ободрённый успехом, Кирилл задал второй вопрос:       — Это означает, что мы вместе? Как пара?       На этот раз Егор не ответил. То есть не ответил словами, продолжая заниматься латками из покрышки, шкурить их, а вот взгляд его сказал, что пары из них нет, но они могут ею когда-нибудь стать.       — Егор, ты меня до сих пор опасаешься? Ты не видишь, что я изменился? — голос Кирилла вопреки его воле задрожал от волнения. Дрожь от гортани распространилась по всему телу. Ответы на эти вопросы для него были слишком важны. Но их пришлось ждать долго, так что Кирилл потерял надежду, что их вообще получит. Егор взял кругляш сырой резины, заплатку и покрышку и зарядил всё под пресс вулканизатора. Не спеша поставил конструкцию на траву, налил бензин, поджёг. Бензин, сгорая, зачадил, едкий запах наполнил воздух.       Егор вернулся к столу, сел, чуть сдвинул «дипломат», чтобы было куда поставить локти.       — Вижу. Но люди редко меняются в лучшую сторону, Кирилл.       Не успел Кирилл порадоваться первому ответу, как его словно обухом пришибло уточнение. Да, он сам считал, что негодяй никогда не станет святым, как хуилой родился, так хуилой и помрёшь, только о себе-то он точно знал, что всё наоборот, как исключение из правил! Всё в Кирилле кричало возмутиться, начать доказывать с пеной у рта, сыпать обидами на несправедливость, да только этот путь вёл в тупик.       Однако обида и унижение, которые он не смог скрыть до конца, вылились в новый вопрос, произнесённый с ещё большей дрожью, практически с подкатывающимися слезами:       — Зачем же ты вчера принял меня в свой дом? Если ты подумал, что я упал перед тобой на колени с целью очередной подъёбки, почему не прогнал меня?       — Потому что ты не упал на колени, а опустился, — спокойно пояснил Егор. — И в этом не было ни грамма заносчивости. В этом было больше мужества, чем во всех твоих «геройских» наездах на тихого парня. Такому, как ты, надо пересилить трусость, переломить себя, чтобы опуститься перед пидором на колени. На глазах у друзей. Толпой всегда ведь легче мыслить и нападать? А вчера ты вычленил себя из толпы. Даже противопоставил себя толпе.       Речь была беспрецедентно длинной и, как всегда, обстоятельной — всё чётко, по полочкам. Кирилл слушал, опустив глаза и неосознанно похрустывая суставами пальцев. Ему не просто аргументированно выдали мотив, а через глубокий анализ его поведения дали понять, что это был осознанный выбор, сделанный на основе названных выводов. Вроде бы отзыв был положительным, местами льстящим, но Кириллу с каждым словом становилось не по себе, осознание, что ещё два дня назад он был дерьмовым человеком, придавливало к земле свинцовой тяжестью.       Кириллу потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Он кусал костяшки пальцев и думал. Егор тем временем встал, вытащил камеру из вулканизатора, проверил прочность латки и поставил заклеиваться вторую камеру. Вонь сгорающего бензина вновь достигла ноздрей. За деревьями замычала корова, возвращавшаяся с юным пастушком.       — Егор… — Кирилл облизал губы. — Наверное, ты всё правильно понял. Я не задумывался, что делал. Я просто понял, что не могу без тебя жить, пришёл и попросил не прогонять меня. И всё. Смелость, трусость — я не помню. Я не думал об этом. Я даже плохо помню, как шёл сюда. Ночью уроды эти приехали, Пашка… Мы бухали почти до утра, они всё расспрашивали, чпокнул ли я тебя… А накануне я тебя оскорбил… Извини, я не умею правильно выражать свои мысли. Короче, мне утром тошно стало от них, от себя. Я думал, умру, если не увижу тебя… Мне пиздец, короче, как плохо было… Люблю тебя больше себя…       Кирилл совсем растерял способность связно выражать мысли, вчерашнее ужасное состояние гнетущей неопределённости снова навалилось на него, хотя сегодня в самом главном вопросе — будут ли они вместе? — имелась вполне определённая, обнадёживающая ясность. Он отвернулся, уткнулся носом в сцепленные в замок пальцы, кадык ходил туда-сюда, в глазах появилась резь. Как смотрел на него сейчас Егор, вернувшийся за стол, и смотрел ли, ему было неведомо.       — Кирилл… — после паузы, наконец, произнёс Егор и… не продолжил то, что собирался за этим сказать. Замолчал, будто и слетевшего с его губ имени было много и зря. Будто он осадил себя от внезапного порыва открыться. Когда Калякин повернул к нему голову, тот уже опустил свою и закрылся.       Трудный-трудный путь, набираясь терпения, напомнил себе Кирилл — склеить разбитое хуесосом Виталиком сердце. Блять, выдержит ли он? Обладать бы красноречием и даром убедительности, как депутаты перед выборами… Надо постараться, ведь он сын своего отца, а у того талант ездить по ушам электорату.       — Егор, — Кирилл коснулся кончиков пальцев его левой руки, потом переплёл их пальцы, — ты же чувствуешь что-то ко мне? Что-то тёплое? Симпатию, типа. Ко мне, изменившемуся. Иначе… я ведь помню, что первоначальное быдло-меня ты бы под дулом пистолета трахать не стал, — он усмехнулся, разбавил тяжесть разговора ноткой шутливости. — И верю в этом тебе: ты — парень-кремень, слова на ветер не бросаешь. Но прошлой ночью я… очень даже хорошо ощущал в себе твой твёрдый болт. Так что ты попался с поличным, Егор.       Их пальцы во время этого блестящего, будто речь прокурора, приведения доказательств оставались переплетёнными. Кирилл легонько сжимал руку Егора и при этом вполне реально чувствовал, что и его руку так же нежно сжимают. Это не было игрой воображения, а, конечно, являлось подтверждением его правоты. Просто Рахманов не всё говорит вслух.       Егор вытащил пальцы из живого «замка» и, когда Калякин подавленно взглянул на него, успокоил, кивнув на чадящий вулканизатор. Огонь в нём горел, чёрный дым стелился по земле. Занятый тревожными мыслями, Кирилл совсем про него забыл, а к удушливому запаху давно принюхался.       Рахманов присел на корточки, вылил на траву остатки бензина из раскалённой чаши вместе с огнём, дал две минуты остыть и аккуратно стал разбирать пресс и осматривать круглую латку на камере. Он опять взял себе время на обдумывание, взвешивание «за» и «против». Кириллу пришлось принять такой расклад, хотя томление в груди усиливалось, неуверенность в результате заставляла зубы стучать как на пятиградусном морозе. С лавки никуда не двигался, на подсознательном уровне понимая, что лезть и помогать его не просили, даже наоборот — просили не мешать, не путать ход мыслей. Он просто сидел и смотрел, как Егор умело управляется с вулканизатором, как гибко его тело, как непослушны волосы и сосредоточен взгляд. Отгоняя комаров, мечтал, чтобы быстрее наступила ночь, и они снова оказались голыми на одной узкой кровати.       Рахманов приладил третью, последнюю камеру, плеснул бензин, чиркнул спичкой. Огонь взвился над закопчённой чашей, источая зловонный дым. Егор дождался, пока пламя станет ровным, и вернулся на лавочку, положил локти на стол — он созрел для продолжения разговора.       — Кирилл, я… я… — начинать всё равно оказалось сложно. — Кирилл, я уже говорил… что в моей жизни нет места неожиданностям. — Егор мотнул головой, как бы извиняясь за то, что обстоятельства сильнее него.       — Говорил. Уже третий раз говоришь! — с раздражением подтвердил Калякин, удерживаясь от того, чтобы хлопнуть ладонью по столу. — Но ни разу не сказал, что это за неожиданности. Понятно, что они связаны с необходимостью жить в деревне, но при чём тут ты и я? Я тебя не зову уехать из деревни, готов помогать. О каких неожиданностях ты говоришь?       — Сколько это продлится, Кирилл?       Кирилл вылупился на него, словно не понимая. Но он понимал, вопрос просто сам вырвался в приступе несдержанного возмущения:       — Что продлится?       — Очень скоро тебе наскучит деревня. Здесь нет привычных тебе развлечений, здесь надо работать. Ты примчался сюда из-за меня, увлёкся, но я не могу уделять тебе много времени… даже если хочу. Я целый день занят. Зимой, конечно, поменьше дел. Это сейчас ты в эйфории, готов на всё, а через месяц тебя снова затошнит от однообразия и скуки. И ты уедешь под предлогом начала семестра или вообще без предлога. Вольёшься в старую компанию, где много секса, алкоголя, травки…       Как только Егор умолк, сжав красивые широкие губы, Кирилл открыл рот, чтобы опровергнуть, да вовремя прикусил язык. Поспешность говорит об отсутствии ума. А Егор не хотел его оскорбить или унизить, он сам был не рад своим словам. Они были продиктованы здравым рассудком, а не шли от сердца. Желания сердца снова отходили на второй план перед суровыми реалиями. Кирилл отбросил беспечность, с которой всегда смотрел на мир, и перед ним предстала действительность без розовой дымки. Вот и мать с отцом утверждали, что блажь отшельничества скоро пройдёт, и его потянет к праздному времяпрепровождению.       Калякин пока ничего не сказал на этот счёт. Сунул руку в карман. Смотреть на Егора было совестно из-за того, что он действительно такой ненадёжный, распущенный и не внушающий доверия.       — А неожиданности? — спросил он мягко. — Ты боишься, что влюбишься в меня, а я уеду, не помахав ручкой, и разобью тебе сердце? — Он чуть было не приплёл Виталика.       — Да, этого не хочу допустить. Я не могу позволить себе тратить силы на борьбу с депрессией, мне некогда страдать, мне надо поддерживать жизнь моей семьи, у меня только на это остались силы.       Кирилл кивнул. Добавить было нечего. Ну, то есть он мог сказать ещё много чего в свою защиту, уговаривать, убеждать, стоять на коленях. Сердечная броня Егора крепка, выкована его убеждениями за годы одиночества. Он её не снимет, «даже если хочет». Теперь оставалось только встать и уйти, уехать. Насильно мил не будешь.       Кирилл вздохнул, вынул из кармана запаянную в прозрачный полиэтилен пачку сигарет, положил на стол.       — Вот, я не курю со вчерашнего утра, даже не тянет. Так же и с клубами, девками. Друзья эти… ты сам видел, что это за друзья, — Калякин указал на разбортированные колёса, поморщился. — Не хочу возвращаться в город. Вообще к людям не хочу. Ненавижу их. Я в Островок приехал… сколько, месяц назад? Думал: что за тухлое место? И первый абориген, которого я увидел, был ты. Я тебя за бабу принял, за хозяйку коттеджа. Из-за волос. А потом мы встретились глазами, и я практически мгновенно поплыл от тебя. Прикинь, я ведь ещё не знал, что ты голубой. Выходит, пидористические мыслишки появились у меня не потому, что гей ты. Выходит, они появились сами по себе. Я херню горожу, да?       — Нет, — Егор покачал головой.       — Твои глаза… — Кирилл тяжело вздохнул, вертя в руках пачку. — Я с ума от них схожу. Я смотрю в них — и всё, меня нет, — он снова вздохнул, посмотрел на закат в верхушках деревьев. — Вот ты говоришь — деревня. А я с ней сроднился, представляешь? Ну, мне как бы самому это удивительно… Но вот я сравниваю себя с наркоманом… ну или просто с каким-то отравленным организмом: я жил-жил в городе, впитывал всю его токсичную дрянь, дышал дерьмовым воздухом… У меня ведь и выбора особого не было: я там родился, только такой порядок вещей и знал, вот и сам стал дерьмом. А здесь, на твоём, кстати, примере, из меня вся грязь ушла, я снова стал белым и пушистым, каким родился. Да-да, Егор, я много думал… Странно звучит в отношении меня, да?       — Нет.       — Я держал путёвку на Кипр в руках и думал. Передо мной тоже был трудный выбор, не только перед тобой. Я… трус. Да, я трус, теперь я могу в этом признаться. И у меня на кону стояло… в общем, тоже многое стояло. Красивая жизнь или голубая любовь. Король или изгой. А что было потом, ты уже знаешь: я порвал эту блядскую путёвку и приехал сюда. Вчера я подтвердил свой выбор перед друзьями… хотя они не друзья, ушлёпки… а сегодня перед родителями. Ты вот говоришь, что я уйду, а куда мне идти? Меня теперь нигде не примут.       Кирилл усмехнулся и весело, и горько. Егор собрался что-то сказать, но Кирилл жестом его остановил:       — Подожди, дай я уже договорю. Раз уж начал сопли разводить, надо до конца высказаться, пока вдохновение накрыло. Ага?       Егор кивнул, но через секунду снялся с места и пошёл к вулканизатору. Кириллу так, без прямого контакта глаз, изливать душу было даже легче, а он хотел её излить. Солнце ещё не село, сумерки стали серыми. На скотном дворе визжали голодные поросята, изредка мычала Зорька.       Кирилл продолжил, повернувшись к проверяющему прочность латки Егору.       — Моя мать сегодня тоже втирала, что, мол, мне надоест, что я к работе не приспособлен, что я неженка такой, на хрен мне деревенщина с инвалидкой. А я, знаешь, что? Я её на хер послал. Тебе дико, да? А мне нет: они меня всю жизнь на хер посылали. Это я тоже ей сказал. Сказал, что твоя семья мне ближе, что твоя мама мне ближе, что я наконец-то получил то, о чём всю жизнь мечтал — тепло и заботу. Егор, я правда так думаю. Я не только тебя люблю, но и маму твою, и Андрея за брата считаю.       Егор вернулся за стол, принеся сложенные вместе три заклеенные камеры. Не пытался отвечать и никак не проявлял отношения к услышанному, наводил порядок в «дипломате».       — Егор, — продолжил Кирилл, — я попросился к тебе не только чтобы любовь с тобой крутить, от дел тебя отвлекать. Нет, я хочу быть членом вашей… нашей семьи, хочу разделить с тобой твои обязанности. Меня не пугают сложности, если ты рядом. Да, я ничего не умею, но я могу научиться. Даже медведи учатся на велосипедах ездить, и я смогу… ну, например, корову научиться доить, дрова колоть. Я же мужик. В универ я не поеду: или на «заочку» переведусь, или вообще брошу — я там всё равно на грани отчисления, в деканате даже обрадуются. А здесь работать пойду. Есть же здесь какая-нибудь работа в колхозе или в городе? Это тебе из дома надолго отлучаться нельзя, а я могу работать, я здоровый как конь, на мне пахать можно.       Егор закрыл «дипломат», разгладил тощие камеры, по его лицу опять было ничего не разобрать — чёртов мастер непроницаемых лиц! Кирилл уже сто раз пожалел, что затеял этот разговор, сидел бы спокойно, ему и так дали понять, что не выгонят, а теперь как на американских горках — то вверх, то вниз, то всё зашибись, то снова летит к ебеням. От длинного монолога горло пересохло.       — Много я наговорил, да? — продолжил Калякин, потому что Егор не вставлял реплик, как и просили. — Теперь последнее сказать осталось, самое главное. Его я тоже говорил много раз, но скажу ещё. Егор, прости меня за то, что гнобил тебя. Ты самый лучший человек, ты мой идеал. Теперь всё. Я по-прежнему прошу, не выгоняй меня, я не хочу возвращаться в большой поражённый моральной проказой мир. Там ведь ни с кем по душам поговорить нельзя, будут ржать как над лохом. Честность и порядочность там не в ходу. Не отдавай меня обратно толпе, которая честных и порядочных считает за слабых и учит растаптывать их.       Блять, папа-депутат гордился бы его выступлением, назвал бы выигрышной политической игрой. Да ни хуя он не понимает в искренности и стремлении быть полезным. Не всё измеряется деньгами и властью.       Голодные поросята визжали всё громче, корову пора было доить, но Егор даже не смотрел в сторону хлева, видимо, решив, что на поляне с мангалом вершится более важное дело. Сумерки стали синими, на небо выплыли месяц и звёзды, однако естественного освещения пока хватало.       Егор вышел из задумчивости.       — Кирилл, я… — сказал он и… улыбнулся! Калякин не поверил своим глазам! Боже милостивый, свершилось — Егор улыбнулся! Чудо! Чудо! Как бы в обморок от счастья не упасть!       — Кирилл, я благодарен тебе, что ты меня ненавидел. Я так устал, что последние годы меня все жалеют. Все, абсолютно все меня жалеют в глаза и за глаза, и поэтому любая другая эмоция, направленная на меня, как глоток свежего воздуха.       Рахманов продолжал улыбаться, задорно, с азартом. Его нос и вправду наморщился, а глаза чуть сузились. Кирилл не мог взгляд оторвать от этого прекрасного зрелища.       — Улыбайся, и я буду ненавидеть тебя всегда, — прошептал он, привставая и наклоняясь в сторону Егора с вполне определённым намерением. Егор сделал то же самое, их губы встретились на середине, и это был первый настоящий страстный поцелуй, которого жаждали оба. Неустойчивая поза не мешала им. Упёртые в обитую клеёнкой столешницу руки как-то смогли встретиться и снова переплести пальцы.       — Нет, я буду любить тебя, — шёпотом исправился Кирилл, разорвав поцелуй, но не убирая лица. — Жалеть, обещаю, не буду, потому что после всего, что я наговорил тебе сейчас, меня самого жалеть будут.       Егор ещё раз коснулся его губ губами, на этот раз коротким поцелуем, и отодвинулся, выпрямился. Улыбаясь.       — Мне пора корову доить и всю скотину кормить. Ты справишься сам с колёсами? Соберёшь? Насос у меня, правда, только ручной.       — Справлюсь, — на радостях сообщил Кирилл.       — Потом иди мыться и помоги Андрею с ужином. Хорошо?       — Никаких проблем, всё будет сделано.       Егор ушёл, унеся «дипломат», а Кирилл остался один на один с дисками, колёсами и покрышками, не подозревая, с какой стороны к ним подступиться, в каком порядке бортировать. Почесав репу, взял на всякий случай монтировку и приступил…       44       Когда в доме из всех звуков остались лишь мерное дыхание и тиканье часов, Кирилл на ощупь перебрался на кровать Егора. Трусы снял заранее, презервативы припрятал под подушку, член пребывал в полной боевой готовности.       — Не спишь? — едва слышно прошептал он. Егор, конечно, не спал, отодвинулся к стенке. В его постели было жарко, тело сразу покрылось липкой плёнкой пота, но Кирилл всё равно тесно прижался к любимому. Началась возня с жадными поцелуями, ощупываниями, объятиями, борьбой рук и ног. Кирилл затянул Егора на себя.       — Нет, — беззвучно, качая головой, возразил Рахманов и соскользнул на бок.       — Почему? — также шевеля только губами, спросил Кирилл. — Я хочу.       — Нельзя. Твоему анусу надо привыкнуть, не перетруждай его.       — А как тогда? Я хочу. Глянь, стоит.       — Я тебе подрочу. Ляг на спину.       Кирилл лёг, и тотчас горячая ладонь сомкнулась у основания его члена, кулак заскользил вверх, сжал головку, делая приятно. Он чуть раздвинул ноги, расслабился. На головке выделилась смазка, Егор её растёр по члену, дрочка сразу пошла плавно, шкурка струилась под пальцами.       Не выдержав одиночного блаженства, Кирилл нашёл член Егора и стал поглаживать. Кончили они, повернувшись лицом друг к другу с двумя членами в одном большом кулаке из четырёх рук. Основная масса спермы выплеснулась на ладонь Егора, он вытер руки припасённым с вечера полотенцем, передал его Кириллу. Тот тоже вытерся и кинул полотенце на вторую кровать.       — Спокойной ночи, — прошептал Егор.       — Спокойной, — ответил Кирилл, кладя его руку на себя. Едва он задремал, послышались неясные странные звуки. Егор приподнялся на локте:       — Мой телефон… подай, пожалуйста. Он под кроватью.       Да, это вибрировал телефон, ёрзая по паласу. Кирилл нашёл его по жёлтому отсвету дисплея. Пока передавал, успел прочитать: «Лариса». Не специально, просто так получилось. Егор тоже посмотрел на экран, а потом нажал кнопку — телефон был древним, кнопочным. А свой смарт Калякин даже на зарядку ставить не стал — звонить было больше некому.       — Да, — очень тихо сказал Егор.       — Привет, сладенький, — Ларису в тишине дома было слышно как раз хорошо, — я только что приехала, соскучилась. Заглянешь завтра?       Кириллу показалось, что она пьяна, голос звучал весело, со смешинками, слова чуть растягивала. Отыскалась, швабра!       — Ладно, приду, — ответил после короткой паузы Рахманов и нажал на кнопку отбоя, сунул телефон под подушку к презервативам, обнял Кирилла. А Кирилл заревновал: известно, зачем банкирше понадобился молоденький парень, а он согласился! Старая сука не получит Егора!