Селянин

      86       Кирилл лежал лицом в подушку. Слёз не было, и он об этом жалел: на сухую выть от боли ужасно. Жестоко. Невыносимо. Силы отсутствовали. Желание жить, двигаться, просто шевелиться — тоже. Вчера Егор улетел. Сел в самолёт с мамой Галей и отправился в Израиль. Уже приземлился там и прибыл в клинику. Кирилл ничего этого не знал, только предполагал. Не знал, во сколько самолёт и как в нём разместят парализованного инвалида, не знал, сколько нервов понадобилось Рахмановым, чтобы организовать поездку в Москву, разобраться в лабиринтах международного аэропорта. Все эти две недели родители пасли его круглосуточно, следили за каждым шагом, проверяли историю браузера, запрашивая данные у провайдера, брали распечатки телефонных звонков. Но вчера было четырнадцатое число, вечером церберы впервые отдали ключи от машины и разрешили переночевать в своей квартире — это значило, что экстренная опасность для них миновала, Егор улетел: уж они-то удостоверились в этом наверняка.       Запах с подушки выветрился, но бельё всё равно неуловимо пахло Егором — шампунем, гелем для душа, парфюмерной водой, потом. Или Кирилл выдавал желаемое за действительное. Душу жгло, жгло глаза. Тяжеленным прессом придавливало к кровати, к самой земле — на улице, в доме, в институте, в машине, везде — словно само небо сплющивало тебя в лепёшку, размазывало по асфальту, мешая дышать.       Кирилл пытался протестовать. Демонстративно отказывался есть, закрывшись в комнате, хлестал пиво — оно не помогало забыться, а только усиливало тоску, да к тому же отвыкший желудок заболел. Пропускал пары — на это тоже закрывали глаза как родители, так деканат: на четвёртом курсе даже ботаны пропускают пары. В группе его игнорировали, Пашка, Никита и другие придурки смеялись над ним издалека. Кириллу было насрать. На всё насрать. Он думал о Егоре.       Думал по-всякому. Прежде всего тем, что не искал способа связаться с ним и таким образом подставить, лишить денег. Рахмановым нужны эти деньги, Кирилл каждую минуту напоминал себе об этом и удерживался от опрометчивых поступков. Мысленно просил у Егора прощения, объяснял ему ситуацию, сотни раз рассказывал и пересказывал, как его вынудили позвонить и предать, спрашивал совета, клялся в любви. Егор в его грёзах всё понимал, прощал, улыбался и говорил, что всё нормально. Реальный Егор поступал, конечно, так же, только уверял, что всё хорошо, не его, а мать и брата. Не стоило сомневаться, что Егор рассказал им об очередном сбежавшем парне, а может быть они и сами догадались по его лицу и состоянию и тактично не задавали вопросов. Может быть, исподволь подбадривали его, акцентируя на новой цели жить дальше. Кирилл как наяву видел улыбающегося, делающего вид, что он в полном порядке, Егора, скрывающего свою боль, борющегося с депрессией. Егор сильный, найдёт силы простить и жить дальше, идти вперёд к цели, лечить маму. Но, сука, как же Кирилл ненавидел себя за его испорченную мечту! Егору сейчас положено светиться от радости, а вместо этого он еле передвигает ноги и выкарабкивается из серой мглы.       Быть может, Егору всё равно? Или он счастлив, что навязчивый быдло-мажор наконец отвалил, оставив деньги?       Кирилл чувствовал, что это не так. Их любовь была настоящей, взаимной.       Не была, а есть, поправил он. Есть. И поэтому надо вставать и ехать в институт — будильник давно прозвенел.       Калякин вдохнул ещё раз прелую смесь сырости и парфюмерной отдушки, сел, отмечая, что постельное бельё давно пора бы поменять, только этого делать не собирался. Наверно, все месяцы до возвращения Егора так и проспит на нём.       — Егор, Егор, что же ты ответил? — спросил он вслух, чтобы разогнать томительную тишину. Часто задавал этот вопрос — в пустоту, в тишину, как сейчас, в глубины своего подсознания. Ему необходимо было знать, подействовал пароль или нет, смягчил ли гнусный удар. Но Кирилл не знал ничего: ни как прошли эти две недели для Егора, ни с кем остался Андрей, ни продана ли корова, ни в каком городе находится клиника. Ничего. Неизвестность чёрной воронкой инферно кружила над ним.       В квартире было зябко, градусов восемнадцать. Кирилл поднял с пола брошенные ночью джинсы, влез в мятые холодные штанины и только потом встал, натянул джинсы на задницу. Не застёгивая их, ёжась от холода, потопал в туалет. Утренний стояк был вялым и уже опал. Все дальнейшие действия шли по одному сценарию — почистить зубы, умыться, одеться, засунуть что-нибудь в желудок, выйти из квартиры, проехать пять остановок, пройти триста метров, отсидеть несколько утомительно скучных пар.       Вытирая лицо полотенцем, которое тоже пахло Егором, глядя в забрызганное каплями зеркало, Кирилл подумал, что сегодня точно сорвётся. Пропустит сраный институт. Завалится в клуб, напьётся, подерётся с кем-нибудь. Выплеснет негатив. И пусть его загребут в ментовку — вот будет родакам сюрприз! Получите, суки! Вы этого хотели, блять?! Вот вам нормальная жизнь!       Кирилл отвёл глаза от своего загорелого на огородном солнце отражения, повесил полотенце на крючок, задумчиво расправил края. О том, что сорвётся, он думал каждое утро, каждый день, каждый вечер и каждую ночь. Но пока не сорвался. Мало того, на прошлой неделе перестал пропускать лекции. Ну, почти. Кроме первых пар. И всего один раз последние. Первые он просыпал, на последних, на которые раньше всегда забивал, сидел, потому что делать больше было нечего. Нормальных друзей в принципе не существовало, от вида любых людей тошнило, клубы, как рыбья кость, стояли поперёк горла, дом с кружащими, как вороньё, предками вызывал единственное желание — взять верёвку, залезть на табурет и удавиться. Лучше монотонные лекции, чем находиться под одной крышей с двумя тупыми бездушными мразями, сделавшими разлуку с любимым человеком до невыносимости болезненной.       Он даже институтскую библиотеку два раза посещал, чтобы попозже прийти домой. Кирилл снова посмотрел в зеркало. Нет, он не стал бледной тенью самого себя. И постарается не стать ею в дальнейшем. Пошёл обратный отсчёт. Егор улетел, и значит, с каждым днём его возвращение ближе. Переждёт, перетерпит, попляшет под чужую дудку. Три-четыре месяца. Потом операция будет сделана, реабилитация пройдена, деньги перечислены и… всё, пошли на хуй!       Вымолит у Егора прощение, объяснит, как есть, ни слова не соврёт. И с хорошей успеваемостью по предметам это сделать будет проще. Привести зачётку, как доказательство любви.       Только этой мыслью Кирилл заставил себя выйти из ванной комнаты и продолжить сборы на занятия. Он и не заметил, как окончательно продрог.       Едва с рюкзаком на плече Калякин вышел в подъезд и вставил ключ в замочную скважину, в кармане джинсов зазвонил мобильный. Кирилл вытащил его, посмотрел на фото звонящего и молча приставил к уху.       — Кирилл! — Мать никогда не умела произносить его имя мягко, с любовью. Имя словно выкрикивал баклан.       Он не ответил. Повернул ключ и поскакал вниз по лестнице, поздно вспомнив про лифт. К лучшему: быстрый бег, однообразные движения ногами — раз-два, раз-два — успокаивали.       Мать не ждала ответа. По телефону он её давно уже только слушал. Да и не только по телефону.       — Кирилл, ты проснулся? Скоро восемь утра. Первой парой у тебя сегодня мировая экономика.       Кирилл доскакал до первого этажа, вылетел в дверь. Она, закрываясь, громко хлопнула — пневматический доводчик сломался. Звук получился ужасным.       — Что это? — уловила мать.       Молчание. Кирилл шёл к машине, оставленной под кустами пожелтевшей сирени. Природа увядала, особенно набрала темпы с приходом холодов.       В трубку полились и другие уличные звуки. Мать улавливала их, как радиолокационная станция ПВО.       — Ты из дома вышел? Хорошо. За рулём будь внимателен, не спеши. К первой паре успеешь. После уроков приезжай на обед, я пиццу испеку. Сегодня у…       Кирилл убрал телефон в карман, снял машину с сигнализации, открыл центральный замок, бросил на заднее сиденье рюкзак. Вот вроде мать не совсем конченая стерва, печётся о его безопасности и сытости, только зачем бездушно это делает? Похоже, словно с куклой играется — накормить, напоить, в игрушечную кроватку спать уложить. Задумывалась ли она когда-нибудь, какой человек её сын, что у него в голове, что в сердце? Задумывалась, конечно! Когда пилила за пьянки, прогулы, непотребный образ жизни. Когда с пеной у рта предупреждала, чтобы он тщательнее выбирал девок, не трахался с алчными шлюхами и не дай боже спьяну не заделал какой-нибудь тупой сучке ребёнка. Насчёт последнего Кирилл был с ней согласен, хоть всегда томно вздыхал при этих вдалбливаниях и закатывал глаза, ни одну сучку он не любил и не собирался в девятнадцать-двадцать лет вешать на шею пэмээсную бабу и с утра до ночи орущую личинку.       Но с Егором другая ситуация! Другая — не оттого, что у Егора не бывает месячных и он не может залететь, другая — потому что он любит Егора! Любит впервые! По-настоящему! Неужели мать с отцом этого не видят?       «Возможно они этого боятся?» — шепнул внутренний голос. Калякин поморщился: да чего там бояться? Радоваться надо!       Вся ситуация была сложной. Хоть думай над ней каждый день, хоть не думай. Тем более, когда ты не силён в этом, не можешь охватить всю картину разом, сплести причинно-следственные связи.       Осенний холод пробирал до костей. Кирилл осмотрел почти безлюдный уныло-жёлтый двор и поторопил себя: если он действительно любит Егора, пора двигать в институт и там учиться, учиться и ещё раз учиться.       На первую пару он уже опоздал. Доехав до своего корпуса, посидел в машине, наблюдая за такими же заспанными раздолбаями, плетущимися ко второй, затем прошёлся к курилке, посмотрел, кто ошивается там. С несколькими пацанами поздоровался. Они машинально кивали в ответ, а за спиной шушукались. Пидору никто не подавал руки. Кирилл мысленно слал их на хуй. Не верил, что во всём вузе больше нет ни одного голубого. Вот в институте Егора был, даже на его курсе.       Кирилл остановился.       Как это он раньше об этом не подумал?       Слишком был занят сегодняшними страданиями и забыл про прошлые муки.       Виталик. Теперь этот пидористический уёбок приехал из своей вшивой деревни и ходит на учёбу! О! Как Кирилл мечтал ему накостылять!       Да! Да! Это идея!       Кирилл злорадно улыбнулся и зашагал к входным дверям. Хоть что-то хорошее наметилось в скучном промозглом дне. Допрыгался ботан, скоро придёт расплата за шрамы на сердце Егора, за панцирь, в который оно одето, за то, что к сердцу этому пришлось пробиваться с титаническими усилиями, за недоверие, навсегда поселившееся в израненной душе селянина. За то, что был первым у Егора. За то, что Егор его любил. За всё. В большом гулком холле было теплее. Вахтёрша растолковывала какому-то салабону, что звонок с первой пары дадут через десять минут. Пристроившись на стуле за колонной, Калякин расстегнул куртку и влез в интернет, на официальном сайте правительственного вуза нашёл расписание пятого курса юрфака. Групп было четыре, в какой из них учился Егор, он не знал, однако, по счастью, пары у всех юристов заканчивались одновременно — в четырнадцать двадцать, а у самого Кирилла — на десять минут раньше. Ясное дело, ждать конца четвёртой пары, чтобы лететь потом сломя голову, он не будет, уйдёт раньше. Кому нужна экономика зарубежных стран, если в своей по швам трещит?       Разрывая барабанные перепонки, прозвенел звонок, в ту же секунду холл наводнился людьми и голосами. Кирилл, закинув на плечо тощий рюкзак, отправился искать аудиторию. Встретил ребят из своей группы, но поздоровались только два затюканных ботана, которые всегда остерегались с ним ссориться. Насрать на всех.       В толпе прогульщиков он протиснулся в открытую створку двойной двери, молча поднялся к предпоследним столам, сел. Его будто не замечали. Совсем игнорировать не могли, задирать не смели, но вокруг обязательно образовывался вакуум, одногруппники рассасывались перед ним, как перед неприкасаемым. По хую. Все они ущербные. Калеки, с ампутированной толерантностью. Не умеющие любить и сострадать эгоисты. Пираньи. Позор поколения. Зеркало современного общества. Кириллу было их жалко. Влюбившись в Егора, он прозрел.       Прозрел, но вот как одолеть «Налоги и налоговую систему» не понял. Скучнейшая пара.       87       Институт государственного управления и права находился почти в центре города, занимал всего одно шестиэтажное здание, выстроенное буквой «Г». Дворовой территории из-за очень дорогой и дефицитной земли в этом востребованном районе он почти не имел. Три клумбы, беседка, замысловатый мраморный памятник букве закона, маленькая парковка — вот, пожалуй, и всё. С размерами парковки явно вышла промашка, потому что учились здесь люди небедные, да и преподаватели жили не только на зарплату, однако их «Инфинити», «Мерседесы» и «Порше» были брошены на обочинах и в дворах ближайших жилых домов. Кирилл тоже едва нашёл клочок земли, чтобы припарковаться.       Плана действий у него не было. Фамилии Виталика он не знал. Обладал о нём весьма скудной информацией. Лицо с фотографии отпечаталось в памяти, но с момента съёмки прошло больше трёх лет, сучок мог сильно измениться — отрастить бороду, например, или облысеть. Впрочем, на той фотографии Виталик был в зимней шапке. Надеясь, что язык до Киева доведёт, Кирилл зашёл в распахнутые ворота института. На его часах было четырнадцать ноль-ноль.       На порожках у центрального входа в серо-бордовое внушительное здание, вдоль стен, вокруг скульптуры, на дорожках кучковались студенты. Хоть правительственный вуз, хоть задрипанная пэтэушка — эта братия везде была одинакова в нежелании пылиться на лекциях. Кирилл прошёлся вперёд-назад, всматриваясь в лица парней постарше, но похожего на фотографию не нашёл. Приятели у него отсюда были, но именно, что приятели — бухали пару раз вместе, здоровались раз в пятилетку, называли по кликухам, телефонов и контактов друг друга не имели.       Кирилл направился к курилке — по опыту знал, что там самые разговорчивые пацаны, всегда готовые помочь собрату.       Пятачок с табличкой «Место для курения» и тремя урнами располагался у торца здания. Там толклись человек пятнадцать и точно не первокурсников.       — Здорово, пацаны! — Кирилл пристроился к одной группке из пяти негламурных парней, для антуража достал сигарету из купленной по дороге пачки. — Огоньку не найдётся?       Грузный парень в кожанке протянул ему зажигалку с колеблющимся на ветру слабым огоньком. Кирилл прикурил. Вдохнул дым и едва не закашлялся. По горлу заскребли наждаком. Глаза налились кровью, заслезились.       — Спасибо, — давясь дымом, кивнул он и оправдался: — Ебаная простуда! В сентябре и такая холодина!       На него выжидательно смотрели. Кирилл не стал тянуть. Сигарету он опустил, чтобы вновь не привыкнуть.       — Пацаны, тут дело такое… Есть из вас кто-нибудь с пятого курса? С юрфака желательно…       — А чего надо? — спросил уже другой парень, по виду спортсмен, в чёрной бейсболке и с абстрактной синей татуировкой на шее. Неласково спросил, правда, и без лишнего пафоса, всего лишь с недоверием к чужаку и прощупыванием слабых мест. Ну да, здесь же все блатные, но и он не промах.       — Да так, чувачка одного ищу. — Кирилл решил всё же не нарываться, раз уж наткнулся на знающих людей. — Зовут Виталием, фамилии не знаю. Знаю, что юрист и что на пятом курсе.       Компания разразилась смешками и переглядыванием, подобрела.       — А чего конкретнее нет? — спросил тот же, в бейсболке. — Только я там, блять, пятерых Виталиков знаю, а их там, блять, раза в три больше.       — Он вроде как деревенский.       Пацаны, дымя, как паровозы, покачали коротко стриженными головами.       — Глаза голубые или серые, брови чёрные, почти сросшиеся…       — Ты нам фоторобот что ли составляешь? — они засмеялись. Группка заметно увеличилась. Новоприбывшие спрашивали у «старожилов», что за шняга тут происходит, прислушивались, называли друг другу разных Виталиков.       — Да какой, на хуй, фоторобот? — делано обиделся Кирилл, выкинул в урну истлевшую сигарету, озадаченно почесал за ухом. — Помощи у вас, блять, прошу! В долгу не останусь! Проставлюсь!       — А, ну это другое дело. Давай ещё что-нибудь вспоминай, поможем, чем можем.       — Говорят, он пидор, — назвал последнюю примету Кирилл. Студенты переглянулись, заухмылялись пуще прежнего, и Калякин с облегчением понял, что попал в точку: вероятно, пидорасы тут тоже были наперечёт и на особом счету.       — А, пидор! — протянул кто-то над ухом.       — Так бы и сказал! — упрекнул тот, что давал огоньку.       — Пидора Виталика все знают, — сообщил главный собеседник в бейсболке. — А за хером он тебе нужен?       — А ты сам не пидор ли часом? — с ехидцей влез третий из «старожилов», высокий плечистый атлет со свисающими из-под воротника куртки наушниками-таблетками. Все захохотали.       — А в рожу получить не хочешь? — немедленно огрызнулся Кирилл, тоже с ехидцей. Все вопросы и насмешки сразу отпали, в нём признали натурала и нормального пацана. Посмеялись уже над задавшим дурацкий вопрос. — Так где мне найти Виталика? Он ещё не свалил домой?       — Хер его ведает, — озадаченно проговорил спортсмен, обернулся к своим: — Пацаны, вы не видали? — Похоже, он был тут лидером.       Пацаны замотали головами, несколько добавили к этому ответу нестройное «нет».       — Да кто за этим чмом смотрит? — пожал плечами спортсмен. — А! Погоди! — Он повернулся, сделал пару шагов в сторону, кого-то высмотрел за углом здания. — Э! Денис! Да-да, ты! Подь сюды!       Прибежал симпатичный черноволосый парень с рюкзаком под мышкой.       — Чего? — спросил он и с любопытством пробежался по лицам. — Привет, мужики!       Его поприветствовали в ответ, два-три человека пожали руку. Кириллу казалось, что всё происходит адски долго и он опоздает, пропустит Виталика, даже если тот оттарабанил от звонка до звонка все четыре значившиеся в расписании пары.       — Голубец ведь с тобой учится?       — Ну да, — кивнул Денис и в его глазах разгорелось ещё большее любопытство. Он пялился на Калякина, безошибочно угадав в нём виновника загадочных вопросов.       — А где он сейчас?       — А я его мамка что ль? На жилищное право вроде оставался. — Денис посмотрел на часы на руке. — О, оно только что закончилось. Значит… значит, сейчас в общагу попрётся. Если в столовую жрать не пойдёт. А зачем нужен-то? Ему? — Он кивком указал на Кирилла.       — Да, мне, — опережая других, ответил Калякин. — Покажешь его?       — Ну вообще-то… — сморщив смазливое лицо, замялся студент.       — Пятихатку дам, — быстро добавил Кирилл.       — Ты ещё нам должен, — напомнил лидер в бейсболке. — Мы тебе пидора нашли?..       — Ага, спасибо, пацаны. — Калякин без всяких возражений достал из заднего кармана джинсов свёрнутые вдвое банкноты разного номинала, развернул в тонкую стопку, вытащил зеленоватую тысячную, отдал. Студенты тут же набросились на неё, как галчата, с благодарными возгласами, одобрениями и планами, как потратить. Они хоть ездили на «Инфинити», но лишней копейкой не гнушались — Кирилл всё это сам проходил. Он вытащил ещё одну купюру, с Архангельском, помахал перед застывшим Денисом.       — Ну?       Денис загипнотизированно проследил за вихлянием розовой бумажки глазами, посмотрел на стопку денег в руке.       — Штука, — сообщил он. Остальные ребята уже отвалили, пошли покупать бухло.       — Уговорил, — сказал Кирилл и вытащил ещё одну пятисотенную, остальное запихнул в карман. Денег не было жалко. Деньги — грязь, родители ещё дадут, если уж хотят, чтобы сыночек вернулся к прежнему образу жизни. Не терпелось увидеть Виталика.       — Потопали. — Денис надел рюкзак за спину и повёл к центральному входу. Кирилл не отставал.       Они встали у самых порожек. Из дверей выходили и выходили студенты, спускались, обтекали их, кто-то останавливался, образовывал кучки, кто-то шёл дальше к улице. Парней было больше, чем девчонок. Все кутались в куртки, проклинали холод. У многих, особенно у красивых тёлочек в мини-юбках, от курток было только название. В погоне за модой эти дуры не берегли здоровье, да ещё и колготки тёплые не надевали. Но что врать, Кирилл всегда заглядывался только на таких модниц, бабы в шерстяных свитерах удостаивались только насмешек.       Сейчас он ловил лица только парней, подходящих по возрасту к Виталюше. Денис, заложив большие пальцы за лямки рюкзака, тоже смотрел, чуть задрав голову вверх, к дверям. Пока молчал.       — Ты Егора помнишь? — спросил Кирилл. — Он с вами на первом курсе учился.       — Какого Егора? — не поворачивая голову, уточнил Денис. — Фамилия как?       — Рахманов Егор. Черноволосый такой, ростом с меня примерно, худой. Отличником был и ушёл со второго курса. Мать у него заболела.       — А, этот! Да, был такой. У нас человек восемь отчислили.       — Егора не отчисляли, — подчеркнул Кирилл. — Он по семейным обстоятельствам ушёл.       — Ну, мне как-то без разницы, я с ним особо не общался. У меня своя компания была, у него своя.       — А кто был в его компании?       — Голубец, по-моему, и был.       — Голубец — это?.. — уточнил Кирилл. — Не фамилия же?       — Ну, голубой — голубец. Ты же вроде знаешь, что он голубой? — Денис впервые посмотрел на Кирилла и продолжил, не требуя ответа. — Приятелю твоему повезло, что отчислили, а то бы Голубец и его соблазнил.       — Повезло, — для виду согласился Кирилл, отмечая новую информацию: про ориентацию Егора в его группе не знали. Если бы знали, тоже бы затравили. Тихоня, нищий, без блата, да ещё голубой — идеальная жертва. Но то, что Виталика его однокурсники не любят, радовало безмерно. Так ему, уроду, и надо.       — Вот он! — воскликнул Денис. Кирилл встрепенулся и сразу узнал соперника. С первого курса, когда его сфотографировал Егор, он сильно изменился. Овальное лицо утратило детскость, стало более мужским. Брови разрослись ещё гуще, соединились на переносице. Исчезли прыщи, но появились щетинистые усики над тонкими бледными губами. Пористый нос был в угрях — это было видно даже с большого расстояния. Тёмно-каштановые волосы топорщились на макушке. При всём при этом его нельзя было назвать отвратительным до блевоты, хотя Кириллу именно такой вывод сделать и хотелось. Роста Виталик был высокого, достаточно складного телосложения, только пользоваться своим телом не научился — сутулился и точно гусь вытягивал голову, прежде чем спустить ногу на очередную ступеньку.       Прежним осталось лишь выражение физиономии — неглупое, но чванливое. Такое бывает у тупых уродов, которых чмырят на каждом шагу, но они не пытаются как-то исправиться или хотя бы обходить стороной, нет, они не понимают, за что их ненавидят, и будто специально нарываются на оскорбления и насмешки, проповедуют свою тупую мораль, а в компании ещё более забитых, но вовсе не тупых людей гнут пальцы веером и доказывают, что все вокруг, кроме них самих, мрази. Эти чванливые говнюки в сто раз хуже быдла. Кирилл подозревал, что чмо Виталик видел в Егоре только способ самоутвердиться, а наивный Егор любил…       Любил в первый раз. Хуже того — осознал свою гейскую сущность, глядя на это человеческое дерьмо. Егор, который отлично разбирается в людях. Как в сём экземпляре он не разглядел предателя?       Кирилл боялся, что сам ошибся, и на поверку Виталик окажется интересным человеком.       — Э! Голубец! — крикнул Денис. Виталик повернулся, чуть комично не пропустив порог.       — Не надо! — поздно шикнул Кирилл. У него были другие планы.       — Что? — тормозя на твёрдой земле, осведомился Виталик, вознамерился подойти.       — Ничего-ничего, — отреагировал Денис, махнул пальцами, будто барин холопу: — Иди.       Виталик пошёл. Кирилл несколько секунд провожал его взглядом — прямо по асфальтированной дорожке, направо по улице вдоль припаркованных автомобилей.       — У него есть машина? — спохватился Кирилл, испугавшись, что добыча уйдёт, а точнее, уедет.       — Откуда? — пожал плечами Денис. — С тебя штука, братан.       Кирилл отдал деньги, которые всё это время зажимал в пальцах. Не деньги его заботили.       — Спасибо, — бросил он и заспешил за Виталиком. Отсутствие машины упрощало задачу.       Виталик, ничего не подозревая, шёл по прямой, крутил головой, один раз доставал телефон и смотрел в него. Прятал озябшие кисти в карманы серой дутой куртки. Через плечо висела матерчатая сумка, при ходьбе била о бедро. Сутулость не исчезла.       Кирилл вёл его целый квартал, пока не заприметил впереди подходящий двор переделанного под офисы, увешенного рекламой трехэтажного старинного здания. Он не знал этот двор, никогда не был там, но здание было неухоженным, из распахнутых ржавых металлических ворот торчали ветки американского клёна. По этим признакам Кирилл предположил, что двор заброшен, народ мельтешить там не будет.       Он ускорил шаг, свернул чуть раньше к узкой и тоже ржавой калитке в соседний более живой двор. На глазах у двух бабусь бросился бежать, огибая нужное здание. К счастью, проход между дворами имелся, пришлось лишь перепрыгнуть остатки кирпичного забора дореволюционной кладки, с обеих сторон замусоренного и воняющего мочой.       Кирилл успел добежать до ворот раньше, чем к ним подошёл Виталик. От бешеных легкоатлетических и гимнастических упражнений тело вспотело, появилась одышка, в боку закололо. Но не до упрёков себя в необходимости чаще тренироваться сейчас. Он надеялся, что выглядит устрашающе. Что-что, а в запугивании очкариков, измывательствах, унижениях у него опыт имелся первоклассный.       Кирилл высунулся в ворота в момент, когда к ним приближался Виталик. Окружавшие голубого мальчика пешеходы спешили по своим делам, не суя нос в чужие. Холод гнал всех под крышу.       — Виталик? — спросил Кирилл, нацелив на него взгляд такой острый, что и ножа в рукаве не надо. Действовал нагло. Погружённый в мысли, прятавший голову в плечи Голубец подпрыгнул, повернулся, разинув рот, а потом признал в Калякине парня, несколько минут стоявшего у института вместе с Денисом.       — Иди сюда, Виталик, — поманил Кирилл и отступил, показывая дорогу, под тень американского клёна. Виталик, как баран, поплёлся за ним. Только переступил черту двора, Калякин схватил его сзади за короткую шею и приложил щекой о холодную мерзкую стену здания. Ворота загораживали их от прохожих.       — Охерел? — завопил Виталик. Забрыкался.       Кирилл оторвал его от стены и приложил ещё раз, теперь лбом. Снова приплющил щекой.       — Сейчас ты у меня охереешь, Виталик. Как же я тебя ненавижу, урод! Сука педерастическая! Тварь тупая!       — Что я тебе сделал? — Виталик задрожал не только от холода. Попытался вывернуть голову, но получилось только скосить глаза. — Я тебя не знаю!       — Мне ты ничего не сделал, уёбок! — Кирилл рывком развернул его и толкнул на стенку спиной. Приблизил лицо нос к носу. — Ты сделал Егору! Сука! — Кирилл пнул его носком ботинка по голени. Глаза Виталика были круглыми, перепуганными. На лице висели хлопья стеновой побелки.       — Какого Егора? — рыпаясь отползти, пролепетал он тонкими уродскими губами.       — Не помнишь, сука? Рахманова Егора! Бросил его и забыл? А я напомню! — Кирилл замахнулся отвесить тумака, но Виталик вдруг выпрямился, хоть и прижимался к стенке, взгляд стал яснее.       — Рахманов уехал! Это было давно! У него мать парализовало, и он уехал! Это три года назад было! Я его не видел с тех пор! Я не знаю, что с ним! Какое мне до него дело?       — Ты его бросил! В трудную минуту! — Кирилл схватил за грудки. Слюна летела с губ. — Когда он нуждался в помощи! Ты его бросил! Предал! Таких, как ты, тварь, мочить надо!       — Да отпусти ты меня! — Виталик неожиданно сильно оттолкнул его. — Что я этого Егора до пенсии нянчить должен? Он уехал. У него своя жизнь, у меня своя. Мог бы и не уезжать, раз я ему нужен. Три года прошло, ты врубаешься? У меня своя жизнь!       — Ты предал его, урод! — Кирилл крикнул, но не тронул, хотя кулаки чесались нещадно. — Ему нужна была поддержка! Он любил тебя! Такое чмо любил… — Он сплюнул Виталику под ноги.       — Я уговаривал его остаться, — посторонившись от плевка, сообщил Виталик. — Я же тоже без парня остался, другого пришлось искать… Сказать, какой их дефицит?       — Нет, ты точно тупой! — не выдержал Калякин. Замахнулся, но опять не ударил, а только пугнул. — Сравнил жопу с ручкой! Твои пиздострадания никому на хуй не нужны! Ты — никто! Ладно, а сейчас расскажи мне, как вы с Егором встречаться начали.       — Тебе зачем?       — Говори, пока морду тебе не разбил! — Кирилл хотел знать всё. Егор замалчивал, а вот у его бывшего можно выведать массу инфы.       Виталик съёжился. Одёрнул рукава, как бы раздумывая, но он боялся и на всё был согласен.       — Ну ладно. По-обычному начали встречаться… В одной группе учились. Смотрю, он симпатичный, не жлоб, вот и подсел к нему, то да сё… Потом гулять пошли. Ну, он тоже геем оказался, вот и начали встречаться.       — Кто кого трахал?       — Тебе зачем?       — Говори! — прорычал Кирилл. — Только не заливай, что только ты его трахал всё время.       — Ну не всё… По-разному… В первый раз я его — это не заливаю! Он девственником был, смущался, как целка, боялся всего. Потом начал учиться, смелее стал, тогда уже по-разному. В общем, он хорошо научился… — Невольная сальная улыбка расползлась во всё лицо Виталика. — Проблема была с хатой: негде было трахаться. То у него кантовались в общаге по выходным, когда никого нет, то у меня в комнате на квартире, пока хозяйка на работе. Один раз в кинотеатре было… последний сеанс, мы одни… Трахался Егор неплохо, минет делал… Только он какой-то… ну… странный был… правильный дюже. В село к себе потащил, с мамкой знакомил… Она тоже со странностями… Оно мне надо? Выбирать просто на тот момент не из кого было.       Кирилл зверел с каждым словом. Начиная с того, что прыщавый урод первым взял Егора и заканчивая циничным пренебрежением, с которым охуевший ботаник говорит о порядочной семье. Гнев паром валил из ушей.       — Закрой хавальник! — встряхивая за грудки, прорычал он. — Ещё одно ёбаное слово из твоего уебанского рта, и я сам научу тебя вежливости! Хочешь проверить, какой из меня учитель? Говори, урод! — Кирилл тряхнул ещё раз, сильнее. Затылок Виталика с глухим звуком стукнулся о стену, рука, останавливая, вцепилась в предплечье обидчику.       — Не хочу, — заикаясь, промямлил он. — Пусти… Пусти… Пожалуйста. Я не понимаю, при чём здесь Егор? Я его почти не помню. Он мне не нужен. У меня были другие парни, получше него… Он обычный деревенский тупица…       Кирилл ударил. Не собирался бить, но глаза застлала алая пелена, а после пальцы сами сжались в кулак и засадили под дых.       — Дерьма давно не жрал?       Согнувшийся пополам Виталик издавал какие-то звуки, причитания. Кирилл пнул его под зад. Виталик развалился на изрытом ямами асфальте, одежда измаралась в пыли, из сумки высыпались разноцветные тетради и ручки, Кирилл на них наступил.       — Ты у меня сейчас собственное дерьмо сожрёшь! Всё дерьмо, которое может произвести твоя раздолбанная пидорская задница! И я чую, что уже пованивает: такие тупые уроды сразу в штаны кладут!       Виталик, как огромный раскормленный червяк, возился в пыли, пытаясь подняться на колени. Шипел, смотрел на ладони — они были в грязи и самую малость в царапинах и крови. Грозился что-то себе под нос.       — Я не понимаю, — более внятно пробормотал он. Кирилл наклонился над ним, давя на чувствительные точки, стиснул пальцами напряжённую шею, зафиксировал, не давая встать.       — Потому что ты тупой уебан, поэтому и не понимаешь, — выплюнул он и присел на корточки. — Извиняйся. Перед Егором.       — Но его нет!       — Я ему передам. Извиняйся. За всё извиняйся. — Кирилл сдавил шею сильнее. Виталик взвыл, захныкал, лицо приобрело жалкое выражение.       — Я извиняюсь! Извиняюсь! Перед Егором! За всё!       — И признаёшь, что ты тупой уебан, — подсказал Калякин.       — Признаю! — вопя от боли, выкрикнул Виталик.       — И недостоин Егору зад лизать.       — Да! А-аа! Отпусти!       Кирилл, вставая, толкнул. Голубец не упал, у него только руки подогнулись, а так он устоял на четвереньках. Жмурил глаза, тихо хныкал и подвывал. Уёбище лесное, Егора он чпокал, ага. Ссыкло вонючее. Кирилл плюнул ему на спину и, отряхивая ладони, пошёл к воротам.       — Почему он тебя подослал? — понеслось сзади. — Егор любит меня до сих пор?       Ох сколько чванства, высокомерия и тупости было в этом голосе! Калякин развернулся на сто восемьдесят градусов. Шагнул к поднявшемуся на колени Виталику — тот сразу попятился, — и остановился.       — Егор любит меня. А я люблю его. А тебя никто не любит и никогда любить не будет. Потому что ты не человек, а дерьмо собачье.       Кирилл вновь развернулся и вышел за ворота. Засунул замёрзшие руки в карманы куртки и устремился по серой улице ко двору, в котором оставил машину. Не видел пешеходов, не видел несущихся автомобилей, не видел сигналов светофора, опадающих на голову листьев, рекламы и домов. Представлял Егора с жалким, только что растоптанным, хнычущим чмом. Сердце ныло. За что Егор полюбил этого отброса? Как мог ему отдаться? Конечно, тогда они были детьми, Виталик первым обратил внимание на застенчивого парня, запудрил ему мозги, навешал лапши, наобещал чего-нибудь, возможно, даже прошёлся по его самооценке, понизив её на несколько уровней, манипулировал.       И всё же Егор любил этого уродца. Он сам говорил это. Кирилл помнил, какой при этом был у него затравленный, полный боли взгляд, какие глубокие раны оставило на душе предательство и как долго ему самому пришлось пробиваться сквозь броню недоверия. Кирилл признавал, что сам не сахар, но было как-то… несправедливо. Несправедливо, что Егор, его девственность, первые нежные чувства, трепетная открытая первая любовь достались другому. Слизняку, который не любил, не ценил, а только использовал для своих целей, донжуан прыщавый.       Деревенский парень Егор нуждался во внимании, в друзьях, вот и повёлся. Как любому семнадцатилетнему, ему хотелось секса, большой и чистой любви. Хорошо воспитанный на старых традициях, он, естественно, верил, что любые отношения искренни, а чувства взаимны, бескорыстны и навсегда. Это не так, совсем не так. Существует секс ради секса. Красивые слова ради секса и даже признания в любви, обещания звёзд с неба ради секса. Что угодно до секса и дырка от бублика после него. Кирилл об этом мог роскошную книгу написать, если бы умел складно писать. С Егором у него всё было наоборот. Не так был важен секс, как желание просто быть рядом, смотреть в выразительные колдовские глаза и держать за руку.       Егор обжёгся, сильно повзрослел. Перемолол предательство. И вот опять. Кирилл ненавидел себя, ненавидел весь свет. Хотя после извинений Виталика ему стало легче.       Когда Калякин уже подходил ко двору, затрезвонил мобильник. Он догадался, кто это и был прав — мать. Елена Петровна потеряла сына и паникует, как бы он не удрал из-под контроля и не ускакал к своему пидору. Или его брату, который находится ближе.       Продолжая шагать, Кирилл приложил трубку к уху и традиционно не произнёс приветствия.       — Кирилл! Где ты? Что ты делаешь в институте управления и права?       Кирилл запнулся на шаге, чуть было, нарушая собственные запреты, не вопросил: «Откуда ты знаешь?» — и не побежал со всех ног прочь, пока его не догнали. Но было поздно: он уже завернул за угол многоэтажки и попал в поле зрения матери. Та в брючном костюме, на высоком каблуке стояла у распахнутой дверцы своей маленькой «Тойоты» с телефоном у уха, второй рукой упиралась в бок. Машина перегородила въезд — и выезд — во двор, раскорячилась посреди дороги.       — Кирилл! — Мать видела его, расстояние между ними насчитывало меньше десяти метров, но всё равно говорила в трубку. — Кирилл!       Как же он устал от шпионства! Неужели они засунули маячок ему в машину?       Калякин, опустив смартфон, подошёл, встал рядом. Мать тоже убрала мобильный.       — Кирилл, зачем ты сюда приехал? — Несомненно, она знала, что в институте по соседству с этим двором учился Егор.       Кирилл не ответил. Мать состроила недовольно-обиженную рожу.       — Сколько можно молчать, Кирилл? Мы с отцом заботимся о тебе. Мы тебе не чужие. Мы любим тебя. А ты… ты опять за своё.       — Я люблю его, мам, — первый раз за неделю подал голос Кирилл, тихо и апатично, — а вас — нет.       — Что ты такое говоришь? — ужаснулась она вполне натурально, заломила руки.       — Вы сделали из меня предателя.       Мать возмущённо задрала нарисованные брови, покачала головой, что-то фыркнула.       — Снимите запреты, мам, отмените свой ультиматум. Дайте мне Егора успокоить. Хотя бы просто успокоить по телефону.       Вместо разрешающего ответа Кирилл увидел непреклонно сжавшиеся ярко-красные губы. Всё ясно. Он сплюнул и ей под ноги и зашагал к своей машине. Грудь сжимала глухая тоска.       88       Пашка Машнов подошёл к нему через две недели, в первый день октября. Встретил на улице возле института. День был хмурым, темнело, по небу неслись свинцовые дождевые тучи, ветер задувал за воротник. В лужах на асфальте отражался скучный, замызганный город. Грязь тонким слоем липла к подошвам кроссовок, забивала протектор.       Пашка был одет в лёгкую болоньевую куртку, нос покраснел, того и гляди из него потечёт.       Он приблизился, как-то боком, озираясь на обходящих лужи студентов, будто боялся быть застуканным с пидором или чувствовал вину перед ним. Кириллу было насрать, он остановился-то только потому, что у него подушечка арбузной жвачки в грязь упала, а другая не желала из фольги выковыриваться.       — Здорово, — смущённо и немного заискивающе заглянул в глаза Пашка.       Кирилл покосился на него и не ответил, вернулся к выковыриванию жвачки.       — Да ладно тебе дуться, всё же нормально, — продолжил Пашка беззаботно и даже весело, как будто они всего-навсего настучали друг другу совочками в песочнице. И всё же он робел, жался, как цыплёнок, глубоко засунув руки в карманы вельветовых штанов, перекатывался с пятки на носок.       — Это я дуюсь? — уточнил Кирилл, выковырнув наконец жвачку и отправив её в рот. Арбузная свежесть заволокла мятой горло.       — Ну брось, Кира! — взмолился Пашка. — Ну повыёбывались и хватит! Мне так тебя не хватает!..       Калякин ему поверил. Машнов никогда не умел долго кого-то ненавидеть, злиться, обижаться. Он был отходчивым. В основном это над ним глумились, подшучивали, а он уже через пару дней забывал, общался, как ни в чём ни бывало, лип. Сейчас он побил все свои рекорды по исчезновению из поля зрения, а ведь они всегда были неразлучными корешами, вместе выжрали не одну цистерну пива и водки.       Но себя Кирилл к быстро отходчивым не причислял. К Паше у него имелись особые счёты.       — Ты окно нам разбил, — предъявил он, — и дружков-дебилов на нас натравил.       — Ой, ну, Кирюх… Ну не начинай! По пьяни всё это было! На трезвую я бы ни-ни!..       — Да мне по хую, Паш. Уёбок — вот кто ты. Говори, что надо, а то я дальше в игнор отправлюсь: нет желания с тобой базарить.       — Ну… ну… ну… — Пашка запрыгал перед ним, схватил за рукав, будто задерживая на месте. Преданно заглядывал в глаза. — Ну, извини, блять, Кирюх. Извини дурака. Ты ведь мне как брат! И Егорка… ну, помнишь, я к нему нормально относился, когда ты его обсирал?       Кирилл стиснул зубы. Эти воспоминания он мечтал выжечь из своего мозга.       — Я слышал, он мать в Израиль повёз? — продолжил Машнов. — Ты сейчас один… Скучаешь по нему, наверно?       — Чего тебе надо? — отрывисто, сжав кулаки, процедил Кирилл. Он замёрз и устал от этого разговора. Жвачка потеряла вкус и клеилась к зубам, как сопли. Люди на территории иссякли, в окнах зажёгся свет.       — Пойдём в клубешник? — сразу переключился Машнов. Глазки у него сделались просительные-просительные. — В «Облаках» сегодня вечеринку мутят крутую. Посидим, выпьем… за понимание, а? Мне правда тебя не хватает. Вот тебе, блять, крест! — Он быстро и неумело перекрестился. — Обещаю даже заплатить за тебя.       — Я сам за себя заплачу, — буркнул Кирилл, чувствуя, что даёт слабину. Внутренний голос тут же подсказал оправдания: слишком сильно эмоционально перенапрягся в последний месяц, нужна разрядка, отдохновение, алкоголь до полного отрубона, танцы до упаду, в общем, надо развеяться и выпустить пар.       — Отлично! — просиял Пашка, который, вероятно, и рассчитывал не платить. — Значит, идём?       — Идём, — со вздохом подтвердил Кирилл. Будто себя уговаривал.       — Замётано! Узнаю братуху! Дай пять! — Пашка выставил ладонь.       — Иди в жопу, — огрызнулся Калякин.       — Ну и ладно, — не расстроился Машнов, убрал ладонь. — В девять я за тобой зайду. Не опаздывай — не барышня. Или ты теперь барышня? Какие там у вас с Егоркой роли?— Говорил он беззлобно, по-дружески подтрунивал и только это его спасло. Кирилл снова послал его в пешее эротическое путешествие. Не заметил, как перестал хмуриться и засмеялся. Возвращение приятеля с извинениями пролило бальзам на самолюбие.       Они разошлись по сторонам. Пашка потопал ещё к каким-то корешам, Кирилл сел в машину и поехал домой. Он не видел ничего зазорного в том, чтобы сходить в клуб и оторваться. В конце концов, он не праздновать собрался, а напиться с горя. Чтобы забыться и выплакать потом на плече у друга свои нервы. Он каждое утро думает, что сорвётся, и вот время пришло. Невыносимо дольше сидеть в четырёх стенах одному, тупо пялиться в телевизор, в ноутбук, злиться, рефлексировать, проклинать, молить бога, разговаривать с Егором в мыслях.       Всего один раз. Для разрядки. Вдвоём. Целомудренно.       Потом снова закроется в раковине и будет смиренно ждать окончания госпитализации.       Приехав, Кирилл поел всухомятку, лёг перед телевизором, включил боевик, закутался в одеяло. Дома было холоднее, чем на улице, центральное отопление ещё не работало, греться в родительской квартире с индивидуалкой гордо отказался.       В половине пятого позвонила мать. Кирилл поговорил с ней об учёбе и питании. Сквозь зубы, сухо, но недавно начал отвечать на вопросы: деньги кончались, а кроме родителей, пополнить его бюджет некому. Они восприняли возвращение к нему дара речи, как хороший знак и подвижку к исправлению.       — Вечером с Пашей идём в клуб, не разыскивай меня, — предупредил он.       — Не будем, — уверила мать. — Идите. Молодцы!       Теперь она согласна на Пашку, втянувшего сына в историю с коноплёй, на всю компанию алкашей, которых раньше гоняла из квартиры. Не согласна только на умницу Егора, который благотворно влияет на разгильдяя и тунеядца. Лучше спившийся несчастный натурал, чем счастливый и довольный гей. Л — логика.       Кирилл кинул смартфон на подушку и снова погрузился в грёзы. День, когда Егор и мама Галя вернутся домой, он прокрутил в голове уже три тысячи раз. Боялся, что наткнётся на отчуждение. Потом, когда-нибудь, восстановившись в институте и обретя новую любовь, Егор будет рассказывать, что его предали дважды.       Нет, после двойного предательства Егор замкнётся и не захочет новой любви.       Кирилл его никому и не отдаст. Ни за что. Будет ночевать под его калиткой, ползать на коленях, умолять. И ни за что не попрекнёт деньгами, которые надыбал на операцию.       Звякнул телефон, оповещая о входящем сообщении. Пополнение счёта банковской карты на десять тысяч. Предки на радостях спонсировали его гулянку. Кирилл не удивился.       Пашка пришёл ровно в девять, словно стоял с секундомером у двери и ждал момента вдавить кнопку звонка. Он был при полном параде, в своём лучшем белом вязаном свитере, но всё в той же тоненькой курточке, в которой только мёрзнуть от холода в стремленьи подхватить скарлатину. Кирилл оделся демократичнее — мятые джинсы, байковая клетчатая рубаха, демисезонная куртка, утеплённая бейсболка. Машнов оглядел его скептически, но резюмировал, что по сельской местности сойдёт.       Они поймали такси, доехали до «Облаков», заплатили по полштуки за вход. Столик им достался средненький, у стены, но в бойком месте. Музыка грохотала, светомузыка била в глаза, полуголые девочки сновали туда-сюда, на них невозможно было не обращать внимания. За девочками ходили парни, пытались клеить. Знакомых, которые могли бы нагло вторгнуться в их дуэт, не наблюдалось.       Кирилл пил. Пашка щедро потчевал водкой. Из закуси имелся овощной салат, фрукты и апельсиновый сок. Есть не хотелось — только пить. Много.       — Меня обложили, Пахан, со всех сторон обложили, — с пьяными слезами в голосе пожаловался Кирилл. Собираясь на встречу, он запретил себе затрагивать тему Егора и родительского ультиматума, но алкоголь развязал язык, душа требовала поплакаться в жилетку, причём сочно, с подробностями. Отвыкший от крепких спиртных напитков организм быстро напитался отравой, потеря связи с реальностью становилась явственнее с каждой минутой, Кирилл за ней не следил.       — Вообще-то я их понимаю, — сказал Пашка. Он активно закусывал и был трезвее, хотя не сильно превосходил в ясности ума. — Я вот тоже не хочу созерцать тебя пидорасом, вот хочешь обижайся, хочешь нет. Можешь, мне даже в рожу дать, но я скажу тебе, Кирюха, честно: мне ты нужен гетеросексуалистом. Мне же надо с кем-то баб снимать?       — Никаких баб! — Кирилл решительно поднял руку и покачал указательным пальцем… двумя указательными пальцами. — Я Егору не изменяю. Я люблю его. Ты знаешь, Пашка, что такое любовь? Ты любил хоть одну тёлку? Хоть одну самую сисястую любил?       — О, сопли развёл… Ты мне это кончай! Я в это дерьмо вляпываться не планирую лет до тридцати пяти… или сорока пяти. Только трахать, чпокать и ебать. И никакой любви. Давай выпьем за баб, которые нам давали. Пусть продолжают в том же духе.       Они чокнулись и выпили. Кирилл не почувствовал вкуса водки. Не чувствовал и своего тела, еле-еле управлял руками, ногами и разумом. В желудке плескалось тепло.       — Знаешь, какой он замечательный? Ты видел, какие у него глаза? Чёрные! Как два озера ночью! В них можно утонуть… Блять, я тебе реально это говорю… я тонул в них. Смотрел в них и тонул… А какие руки, какое тело… ты видел? Божественное! А член? Ты видел его член? Сказка, а не член…       — Кирюх, будешь так расписывать, пойду и влюблюсь в него.       — А вот тогда я тебя убью. Чесслово, — заплетающимся языком пообещал Кирилл, поморгал, прогоняя мутную пелену перед глазами. Из-за этой грёбаной пелены он не мог видеть Пашку, Пашка расплывался светлым пятном в разноцветной мерцающей кутерьме и никак не собирался обратно в человека.       — Я тогда тебе во сне являться буду, — пригрозил Машнов, налил ещё. — Вот посмотри туда. — Он ткнул пальцем в сторону мерцающего танцпола. — Видишь тёлок?       Кирилл напряг зрение: светлые, тёмные пятна, руки, ноги, кони, люди.       — Вижу, — преувеличил, чтобы не казаться лохом, он. На всякий случай раскрыл глаза шире.       — Какая нравится?       — Никакая, — честно признался Кирилл, не понимая, как может нравиться то, чего он не видит.       — И Настюха не нравится? — удивился Пашка. — У неё дойки пятого размера, ты ей между них пихал. В какие дырки ты ей только не пихал. — Машнов захихикал.       Кирилл что-то такое вспоминал… в памяти, разгребая коричневые какашки, копались муравьи… тьфу, блять!       — А вон, смотри, новенькая, — продолжил, не обращая на него внимания, Пашка. — Чего-то я её раньше здесь не видел… может, приехала откуда, в универ поступила… Мелкая, но тоже ничего… Попка ладненькая… Не нравится? Я бы сам ей засадил между булочек. Эй, ты чего, Кирюх? — Пашка потормошил его за рукав. — Тебе хуёво? Поблевать?       Кирилл повернул голову, как флюгер, на голос. Попытался увидеть Пашку. Взмахнул рукой, убирая его клешни. Нормально он себя чувствовал… зашибись просто, не надо считать его слабаком…       — Мне зашибись, — сквозь судороги пищевода, выдавил он. — Наливай.       Что-то радостно хрюкнуло, потом зазвенели стаканы, забулькало. В пальцы втиснулось стекло.       — Ты молоток, Кира! Молоток! Пей давай, пока не остыла. Нравится?       — Нравится…       — А девка нравится? Ну, где твоё мужское «я»?       — Нравит…       Пелена. Голоса. Звуки. Пелена. Звуки. Пелена. Пелена. Пелена.       89       Мучила жажда. Желудок настойчиво требовал воды. Будто он весь иссох и сморщился складками, как кленовый лист под палящими лучами. Только вода могла спасти его. Хотя бы один глоток живительной влаги. Нет, не глоток, а целое море. Море воды. Минеральной. Солёной. Рассола. Какое вкусное слово — рассол. Помидорный. Или хотя бы вода, обычная, из-под крана, с привкусом хлорки.       Воды. Дайте кто-нибудь воды.       Кирилл пошевелился, понимая, что спит… вернее, больше не спит.       Во рту гадко пахло. Он не чувствовал запаха, но знал — пахнет отвратительно, как из помойки. А ещё — что рот сухой, как и пищевод, и желудок. И голова кружится, вращается вертолётом. За хером было вчера столько пить без закуски?       Вчера… точно — вчера.       А где он сегодня?       Кирилл попытался открыть глаза, но веки налились… свинцом? Нет, ртутью. Открыть он не смог.       Под затылком — высокая подушка, под спиной — мягкий матрас. Сверху засунут между ног клок одеяла. Неудобный, падла: свернул набок член и прищемил яйцо.       Кирилл дотянулся рукой, поправил.       Кровать. Хорошо. Чья?       Так. Тишина. Приглушённые… стеклопакетами?.. звуки — раздражающие детские вопли, скрип качелей, тарахтенье моторов, стук каблуков по асфальту, лязганье чего-то металлического. Заебали, успокойтесь… Замолкните — голова раскалывается.       Тихое сопенье рядом. Пашка-козёл?       Нет — Пашка после пьянки храпит и брыкается, бормочет что-то во сне, отбивается от чертей и белочек, а это сопенье совсем тихое, мерное, тоненькое… Женское?       Кирилл подпрыгнул, сел. Сразу прошла головная боль и прекратила мучить жажда. Взамен глухо забухало сердце и кровь застучала в висках.       Рядом с ним на кровати, свернувшись креветкой, лежала голая тёлка. Миниатюрная, точёная. Лица почти не видно из-за упавших на него длинных прямых русых волос, практически не спутанных. Торчал лишь один закрытый глаз, остренький кончик носа и круглый подбородок. Щека приплюснута подушкой. Согнутая рука закрывала медленно вздымающуюся грудь, не очень-то выдающуюся, размера второго-третьего. Из-за позы худые ноги были чуть раздвинуты, между ними…       Хватит!       Кирилл чуть не заорал. Ужас обуял его. Волосы встали дыбом, прошиб пот. Он быстро откинул одеяло с себя, надеясь, что на нём внезапно окажутся трусы, ватные штаны и, желательно, чугунный пояс верности. Ещё когда поправлял член, он убедился, что без белья, но всё равно надо было увидеть это своими глазами, будто только так он готов поверить…       Кирилл метнул взгляд на пах, и паника достигла предела: член стоял! Да, блять!       Это утренний стояк! Всего лишь утренний стояк! Он не возбудился на голую бабу!       Он не трахал её! Не прикасался! Он не изменял Егору!       Кирилл рывком, будто надеясь убежать из самого страшного кошмара, свесил ноги на пол, подался вперёд, вставая, но… ступня попала на что-то склизкое, противное, как банановая кожура, проехалась по нему. Калякин опустил голову и чуть не разрыдался: презерватив! У кровати… у его собственной кровати, в его квартире — он только что это осознал… валялся свёрнутый соплёй гондон, розоватый, с пупырышками, а в нём, раздавленная его ногой, растеклась мерзкая тухлая молофья.       Это пиздец. Пиздец всему.