Под одеялом

Отабек часто видел этот сон. Иногда сон менялся в деталях, но сюжет оставался прежним: он на льду. Каток забит зрителями. Отабек не видит лиц, но слышит голоса, густой гул, из которого пробиваются звонкие выкрики. Кажется, он различает голоса отдельных людей: здесь мама, здесь тренер, здесь Юра, тот мальчик, у которого с детства отлично всё получается. Толпа оглушает сама себя и потому не слышит, а Отабек слышит отчетливо, как скрежещет под ним лед. Сначала едва-едва, и он думает, что ему кажется, что это от нервов звенит в ушах, а звук искажается. Но скрежет становится всё сильней. Он уже перекрывает голоса зрителей, заглушает даже самые звонкие и даже маму уже не расслышать, и Отабеку страшно, так страшно в эту секунду, как в жизни никогда не бывало. Но сойти со льда невозможно, даже во сне его не посещает такая мысль. И он начинает. Лезвия коньков оставляют на льду заметные борозды, царапают, трещит весь каток под ним, а после, в самой середине, конек уходит под лед и во льду остается дырка, как рыбачья лунка на от края до края замерзшем озере. Отабека кренит, он нечеловеческим усилием выдергивает ногу и вытаскивает себя, отъезжает подальше и оглядывается, ожидая реакции публики, но никто ничего не заметил, все ждут, смотрят, и лиц всё ещё не видно, но видно глаза, уже почти разочарованные. И Отабек отталкивается от бортика. В центре зияет дыра, он невольно заглядывает в неё, старательно объезжая, и видит черный провал. Отабек знает, что провал этот бесконечен и если в него угодить, то будешь падать и падать в черноте, и никогда уже не выберешься на поверхность. Отабеку ещё страшнее, но он продолжает, он не уходит с катка. А от дыры расходятся трещины. Сперва тоненькие, как леска, затем расширяющиеся кривыми молниями, и провал увеличивается, из дыры превращается в бездонный колодец, затем в большую черную лужу, и Отабек всё объезжает её, объезжает, и вот катит уже вдоль самого бортика. Гремит музыка. Публика молчит, а льда остается тонкая полоска, вытянутый овал, не шире ладони. Останавливаться нельзя, мелодия достигает кульминации, он слышит её и помнит, что должен сделать в этот момент, но кругом сплошной провал в бездну и он знает, что не сумеет приземлиться, ему некуда. Не сумеет ни за что и рухнет прямо туда. Из толпы раздается неодобрительный возглас. Прыжок. На потолке наискось лежит отсвет фонаря, как долька апельсина на сером блюде. Отабек откинул горячее одеяло, сел и потер глаза. Не стоит спать на спине, на спине вечно снится какая-то дрянь. Юре вон ничего не снится, свернулся, как кот, калачиком, разве что коленки к носу не подтянул, и едва не мурлычет во сне, зато дергает лапой. Ногой то есть. Отабек однажды спросил, снятся ли ему кошмары? Юра насупился, но ответил, что да. Снится дедушкина дача и ожившее пугало, которое он побаивался маленьким, оно загоняет его на чердак и скребется в двери, а Юра решает прыгать вниз, потому что переломать ноги в этот момент ему не так страшно, как быть схваченным. — И не ржи, — предупредил сурово. — И не думал об этом. — А тебе снятся, что ли? Какие? — Тоже всякая ерунда. Юра тогда обиделся, мол, я же тебе рассказал, и пришлось врать, что снятся аварии. Нехорошо, конечно же, врать тому, кто доверил тебе свой кошмар, но сознаться, что снилось на самом деле, Отабеку было отчего-то стыдно. Он не поймет. Человек, у которого всё получается, талантливый человек, не поймет. У Юры не было истинного страха провала, потому что он знал, что всегда сможет реабилитироваться, а у Отабека этой уверенности не было. Во всяком случае, на том участке сознания, что отвечает за страшные сны.