Под одеялом

— Всё нормально, он спит — сказал Юра, плотно закрыв дверь. Ни шпингалета, ни замка на ней не было. Юра говорил, что у дедушки нет привычки вламываться, если закрыто, но вообще-то двери в квартире закрывали редко, потому что кот же, ты что, он не может, когда территория недоступна его величеству. Кот тут был серьезный. Барсик. Не разбалованный породистый Пётя, которого Юра подсаживал на диван, когда ему ну совсем уже лень запрыгивать и проще поорать с пола, а суровый беспородный кошак. С прищуром и когтищами, потому что Николай Алексеевич когти ему не стриг, не понимал смысла: если есть у животного когти, то не надо их трогать. Тем более кот дерет когтеточку и уж в крайнем случае — табуретку в прихожей. Барсик обнюхал гостей — хотя Юра тут, конечно, не гость, а тоже частично хозяин — и их вещи, удалился в комнату Николая Алексеевича, и там спал, наевшись привезенных Юрой консервов. — Балуешь, — сказал на это Николай Алексеевич. — Это чтоб он меня вспомнил, — ответил Юра. — Помнишь меня, а? Это я тебя домой притащил. Так бы жил в подвале каком-нибудь, сыром и холодном. Да уже, подумал Отабек, не жил бы. Животные на улице не живут подолгу, то ли дело домашние. Барсику, как выяснилось, одиннадцать лет, а он вполне себе бодр и даже попытался укусить Отабека за пятку, когда он по неосторожности потянулся погладить мохнатый живот. Через пару часов после ужина Николай Алексеевич пожелал им спокойной ночи, наказал не шуметь и тоже ушел в свою комнату вслед за Барсиком, а Отабек с Юрой посмотрели его старые альбомы, посидели каждый в своем телефоне, и Юра полез целоваться. Отабек ответил, но дальше сказал: Юра, так нельзя. — Да че нельзя-то? — возмутился Юра. — У нас тут всё уже было. Ну, положим, не всё. На московских этапах, куда Отабек попадал как-то два года подряд, Юра затаскивал его к дедушке хоть на ночь, хоть перед показательными. И сам приезжал обязательно, даже когда не участвовал. Присутствие дедушки смущало, конечно, тоже, но они с Юрой тогда не виделись месяцами, и это выдувало из головы понятия о приличиях. Не окончательно, конечно. Отабеку было потом неловко, Юра это видел и говорил: блин, ну ты прекращай вот это, не слышал он ничего. Отабеку достаточно было самого факта — Николай Алексеевич в соседней комнате. Юра выключил верхний свет, прошлепал от двери, сбросил тапки и сел на кровать. Горела настольная лампа, и Юра от её света был наполовину желтый. Будто была у него светлая сторона и темная сторона, которая ближе к стенке. И к Отабеку он, получается, сидел темной. Как символично. — Юр. — Я возле двери послушал, телек идет, но деда спит. Храпит даже, слышишь? Телевизор Отабек слышал, а храп — нет. Зачем бы Юра врал? Понятно — зачем. — Юр, не надо. Послезавтра уже домой. — Бля-а. Ты ну-удный, слушай. Послезавтра! Это туева хуча времени. — Юра подвинулся, ткнул Отабека коленом в бедро, Отабек, он уже разделся для сна и был без штанов, подвинулся ближе к изголовью. Юра подвинулся следом, перекинул через него ногу, сел верхом и сказал, наклонившись, в самое ухо: — Я не хочу терпеть, я тебя хочу. Нет, это совсем не одно и то же: тогда — когда у них действительно была только одна ночь чуть ли ни за полгода, и теперь — когда они просто приехали навестить дедушку. Вместе. И домой поедут тоже вместе, потому что у них теперь общий дом. И от отсутствия острой необходимости это всё как-то… — Неприлично, — шепнул Отабек. — Неприлично хочу, — согласился Юра. — Давай неприлично. Тебя это заводит, что ли, подумал Отабек. Все подростки проходят этот этап, когда приводишь домой возлюбленную или возлюбленного, и должны нагрянуть родители. Это ценные истории, которые потом пересказывают со смехом: отец вошел, спрашивает «уроки учишь?», а я смотрю — ноги из-под кровати торчат, в носках, носки, главное, не снял, сволочь, и папа подумал, что это просто мои лежат, не присматривался. И потом уже, куда позже, понимаешь, что всё папа видел, потому что невозможно перепутать просто валяющиеся носки с натянутыми на сорок третий размер! Ещё и с дыркой на пятке. А у них такого ничего не было, только от тренеров прятаться, да и то, на всяких сборах, кто там за кем присматривает: гормонобурлящих подростков много, а взрослых мало. Это только кажется, что спортсменам ничего такого не надо. Острого. Что добирают соревнованиями. Ещё как надо! А Николай Алексеевич вроде не охотник. Рыбак и грибник. Без ружья. Кошатник. Не собачник даже с алабаем на строгом ошейнике, который знает команду «оторви причиндалы этому наглому казахскому парню, ишь удумал чего!». Юра сверху потерся, запустил руку под одеяло и выдохнул почти с обидой: — Ну ты чего? Прям вообще никак? Ну спит он, блин, спит, клянусь. Отабек сглотнул. Юра повернул голову так, что волосы светились, и теперь не половина, а всё лицо было темное. Отабек не стал убирать их, погладил, провел большим пальцем по губам. Сухим. Юра быстро облизнулся, наклонился и накрыл ртом рот Отабека. М-м, господи, а есть у Юры в рюкзаке влажные салфетки? Потому что у Отабека кончились ещё на вокзале, когда они оттирали руки после потекшего сока. Без салфеток нельзя, потому что нельзя бежать в ванную вот так, без ничего. Дедушка может выйти и поинтересоваться, какого хера они ходят тут с голыми жопами? Дедушка всё знает, всё понимает, и раз пустил, то, наверное, какой-то частью сознания к такому готов, но Отабек — нет. Юра отстранился, посопел и сказал: — Я не собираюсь тебя насиловать. Отабек опустил руку с его живота, потрогал — Юра закусил губу. Если нет, то он сейчас пойдет в ванную сам, и какая разница тогда? Просто чуть разные градусы неприличия. А они всё-таки пара. Это как супружество, когда всё, что происходит между людьми — абсолютно прилично, если за закрытой дверью. Правда же? Юра подвигался, толкаясь Отабеку в руку, прикрыл глаза, вышептал: вот так, да, можешь… сильнее? Отабек взялся плотнее, Юра едва не вскрикнул, вовремя закусил угол одеяла. Посмотрел на Отабека из-под ресниц и прогнул спину. О господи, подумал Отабек, надеюсь, салфеток полная пачка, половиной не обойдемся. Ему плеснуло в руку, горячее и почти густое, когда Юра прогнулся до хруста, чудом не переламываясь напополам. Расслабился и стек на Отабека, как резко изменившая агрегатное состояние вода. — Ты охуенный, — шепнул Юра. — Щас, я тебе тоже, полминуты, ладно? Отабек погладил его по спине и шепнул в ответ: — Всё нормально. Тебе хорошо? Юра улыбнулся краешком губ, приоткрыл их сказать что-то, как раздалось негромкое: — Юрочка, вы не спите? Юра вскочил, утянув за собой одеяло. Отабек поймал за край, накрыл свои голые ноги, сжал руку, из которой уже сочилось, не зная, куда её деть, и в итоге положил на футболку. Футболка своя, постирается. Юра поддернул трусы, кинулся за штанами, махнул рукой, приоткрыл дверь и высунулся в щелку. Пробормотал неестественно сонно: — Почти. — Я там пирожки на столе оставил, под полотенцем, если захотите, теплые ещё. Или картошки разогрейте себе, мясо в кастрюльке. — Спасибо, деда, я знаю. — Ну, доброй ночи. — Доброй. Шаркнули тапки, но голос сразу вернулся: — Юрочка? — А? — И чая налейте, не жуйте всухомятку. — Ага, деда, я понял. — И если Барсик будет орать, пустите его. Я тут не хожу, спите спокойно. О господи, подумал Отабек, когда Юра вернулся к нему, похохатывая и жмурясь. — Прикинь, секундой бы раньше… Моя очередь, да? — Я, — сказал Отабек, — потерплю до дома. Будем считать, что я старомодный, ладно? — О-о-о, — протянул Юра многозначительно и сделал бровями. Да тебя, улыбнулся про себя Отабек, похоже, заводит всё.