Под одеялом

— Давай, — попросил Юра, — сделаем вид, что всё так и останется. Что ничего другого не будет. И Отабек с готовностью согласился: — Давай. Раскрыл ладонь и снова окутал ей Юрины пальцы. Плотно, жадно. Ладонь была горячая и мокрая, влага забиралась между пальцами, ела кожу, а Юра впитывал это чувство, словно бы в самом деле превратился в огромную губку и сможет вместить в себя эту ночь, дыхание, близость, мягкие губы и шершавость небритых щек. Вместить и увезти с собой. Не расставаться по-настоящему. Никогда и ни за что не расставаться. С утра самолет. Ранний. Придется вставать ещё затемно, наскоро пить разбавленный льдом кофе, целоваться в коридоре, потому что там, в зале аэропорта, можно будет только крепко обняться и ничего более, а затем ехать, прижавшись, по пустой дороге, и впитать ещё и её. Каждую секунду. Мгновение за мгновением. Отабек предложил взять такси, но Юра заявил, что все подарки уместит в рюкзак, а свои вещи, которые привез, оставит тут, у Отабека в квартире. Поэтому: отвези меня на мотоцикле, пожалуйста. Не надо такси. И самолета не надо, но от этого некуда деться — от обратной дороги. Она уже сидела внутри, едва Юра сошел на казахстанскую землю, и понемногу, по капельке, отравляла эту неделю. Знанием, что придется лететь назад. Юра сорвался внезапно. Отабек сказал, что надо вот прямо сейчас, в эти дни, потому что лето перевалило за середину, а дальше график сожмется только плотнее, к началу сезона будет не продохнуть, а они так и не успеют ещё раз увидеться. Они уже виделись этим летом, в начале июня. Отабек прилетел к Юре, они провели у него пару дней и поехали к другу. У Отабека, как это ни удивительно, были друзья, у Юры-то, ясное дело, нет. Лететь было недалеко, а потом ехать холмистой дорогой в вишневый рай, к маленьким домикам, утопающим в садах и цветах. Они провели там пять дней и разлетелись из ближайшего аэропорта: Юра в Москву, к дедушке, а Отабек домой, в Алматы. Так ли тяжело далось им то расставание? Теперь Юра думал, что нет. Что тогда он знал: лето длинное, они ещё улучат время для встречи. И ждал. Каждый день ждал, когда Отабек позовет. Он позвал, и Юра побросал в рюкзак футболки, штаны и наушники, предупредил дедушку и Якова на всякий случай, и улетел, не понимая на взлете: это двигатели шумят или его сердце? Конечно же, сердце, господи! — Ого! — крикнул Юра, войдя из прихожей, и эхо вернулось к нему, отразившись от высокого потолка. Пустая комната. Пустая и огромная! И вторая, поменьше. И просторная кухня. Посреди первой комнаты лежал матрац, а в углу, горой, вещи. — Даже шкафа нет, — сказал Отабек. — Ничего, что позвал тебя в такие условия? Даже спать на полу придется. Я заказал кровать, честно, но вышла какая-то задержка, привезут уже после твоего… — Молчи, — попросил Юра. И на слово «отъезд» наложено было вето. За матрац Отабек успел извиниться ещё раз десять, прежде чем Юра оборвал его напоминанием, что в Японии спят вот так же, на футонах, и он спал, и ничего. Так даже лучше. Романтичнее, что ли. — Просто очень хотелось, чтобы ты побывал здесь первым, — признался Отабек. — Типа как кота на счастье впустить? — Да. У них было семь дней, и семь дней они провели в комнате с фантастическим эхом, среди гор вещей, которые некуда было разобрать, в кухне без обеденного стола, питаясь лапшой из коробочек, яичницей с помидорами и пиццей. И друг другом. Своей друг к другу любовью. И её невозможно было доесть. — Забудь обо всём, — сказал теперь Юра, прижав пальцы между холмами лопаток, провел, надавливая ногтями, вверх, и взял затылок в ладонь. — Не думай, что завтра меня здесь не будет. Я буду. Давай, как будто я буду. Будто не уезжаю никуда, а всегда живу здесь, с тобой. У нас впереди ещё три часа, я не собираюсь спать. Три часа — это вечность, если верить в неё. Завтра не будет. Всегда будет сегодня. Ночь и эта минута. И ничего больше. Ты и я. — Да, — согласился Отабек. — Ты и я. Жара окутывала тела тугим коконом, вибрировала над ними, несмотря на распахнутое настежь окно, но они всё равно набросили на себя простыню, тонкую, как иллюзия, и жались друг к другу, будто в последний раз. Будто единственный раз. Потому что вечность и застывшее мгновение — суть одно. Юра дрожал. Рука Отабека в его волосах дрожала тоже. — Не думай, — шепнул Юра, пересиливая эту дрожь, успокаиваясь, растекаясь под простыней и кипящими пальцами. — Забудь. Я забыл. Я счастлив. И те три часа до звонка будильника, в которые Юра по-настоящему верил, что он навсегда здесь, в этих голых, как они с Отабеком, стенах, которые скоро обзаведутся компанией кровати и шкафа, он был действительно счастлив. Тело изламывало тугой болью мышц, тело хотело делиться радостью. Отабек откликнулся, вздыхая и вздрагивая, ложась сверху, обжигая бока о кипяток бедер. Прилипая, точно к высоковольтному проводу, между разведенных ягодиц. — Не торопись, — сказал Юра, когда Отабек уже был в нем. — У нас полно времени. Целая вечность. Нам некуда торопиться. И Отабек качал его не спеша, подхватывая на руки, будто ребенка, перекатываясь, усаживая на себя, целуя трепещущий под кожей кадык и дальше, за ухом, словно хотел прокусить и выпить Юру досуха. — Пей, — шепнул Юра. Отабек стиснул зубы так, что и через две недели, когда Юра решился-таки снять футболку с высоким воротом и перейти на обычную, ему сказали, что страсть — это хорошо, но так и артерию перекусить можно. Он улыбнулся и прижал пальцы к отметине. К символу своей правоты: что любую секунду можно растянуть в вечность.