Охотничья лихорадка

Рука Денниса, продолжающего неотрывно смотреть, опускается ниже — неровная линия рисуется в воздухе напряженными пальцами. Кэйси следует за ним взглядом, безуспешно пытаясь вдохнуть. Если он сожмет её локоть — нельзя дергаться. Он с легкостью вывихнет его, сжимая кольцо рук чуть крепче. Вместо этого он закрывает дверь. Замок щелкает и ещё несколько минут спустя оседает эхом скрипа в ушах. Она не знает, можно ли ей спокойно дышать. Она понятия не имеет, стоит ли теперь вообще... Он убирает руки, но эти потемневшие глаза крепким оттиском остаются на ней. Пролегшая сосредоточенная морщинка между бровей всё та же, в очках засевшие мигающие блики. Деннис отходит назад, взгляд наконец срывается на пол, где следы от её и его ботинок, перескакивает на стол с бумагами, отпечатки его пальцев, возможно, остатки её слюны из-за жвачки. Деннис берется за тряпку и спешно вытирает угол стола ещё раз, до маниакального повторения. Кэйси смотрит и старается не моргать, в глазах — жжется кислотой. Хочется тяжело закрыть их, теряя одеревеневшее сознание. Разрыдаться, оседая на холодном полу. Ведь он же не думает, что она забыла Клэр и Маршу, их полураздетые искореженные тела, с глубокой кровавой пробоиной в животе, которую не мог бы разорвать ножами ни один человек, только острыми зубами бы вгрызался — Зверь. Сводки новостей, допросы у следователя в качестве потерпевшей, напирающее упрямство дяди Джона, желание буквально вытрясти из неё что-то, хотя бы вырвать и клоки волос, до которых расческой дотрагивалась Патриция, и всё же — косые нетерпеливые взгляды, сгустившееся внимание, груз единственной выжившей, который волочить ей до самого яркого кошмара — до воплощающейся встречи с ним. Знает ли она, как ему удалось пробраться сюда непойманным? Какова рассчитанная мера предосторожности его и какими маршрутами он плутал за ними единственно для того, чтобы однажды захлопнуть над ней ловушку? Кэйси помнит, что они ни разу не останавливались надолго, а если они и делали это, то дядя параноидально брал её везде с собой, заставляя идти, даже если от машины до нового помещения, окруженного пылью трассы, оставалось с десяток шагов, и он мог бы обернуться. Он точно не замечал никого поблизости, но рамки того прошедшего дня заставляли моделировать новые фантастические ситуации и впихивать их туда же. Поэтому на всё ответ прост — нет. Охотник глуп, если ничего не знает о том, кого собирается убить, и Кэйси в сжираемом желании быть слабой, запертая в этой четырехстенной клаустрофобии, хочет согнуться напополам — ползать перед ним на коленях, вытанцовывать удары, цепляться за его ноги и не просить, нет, умолять — оставить её навсегда, чего бы он не желал от неё снова. Шрамов на животе и на сгорбившихся плечах, долгожданных слез или выискивания Кевина Крамба в глубине черных зрачков. Она не знает, чего он от неё хочет теперь, и это заставляет биться в мелкой дрожи, сдерживаемой изо всех сил. Кэйси хочется быть слабой, а это — такая непозволительная роскошь сейчас. Ей хочется даже, как их учили бы на всех уроках самообороны, кричать, биться, сражаться до конца, не сдаваться и верить в то, что всё возможно благодаря упорству. «Быть сильной». Была ли Клэр сильной, когда дрожала перед Деннисом после неудачного побега по вентиляции, снимая кофту? Была ли Марша прекрасной в своей борьбе, натыкаясь на нож, что почти заходил ей кончиком в оголенный живот? Кэйси стоит. Не бежит этими заплетающимися, неповоротливо-длинными ногами, всегда сдающими в нужный момент, не кричит, хотя хрип в горле, который надо прокашлять, упрямо встрял — и щекочет. Кэйси ждет. Она не сильная и готова уже скулить от внутренней прожирающей боли, прочерченный срез на ноге давно позабыт и вылечен, но не забыто спирающее пространство между ней и мужчиной, способным быть мальчиком, женщиной — кем угодно, кроме себя самого. Он деловито опирается на стол, прежде чем заговорить, складывает руки на груди, со скрыто выпирающими венами на них, сильные, сжатые. — Не дрожи, — говорит он неожиданно, заново разрезая тишину, и голос его звучит особенно внушающим. Кэйси ладонями медленно обхватывает свои предплечья, врезается в них ногтями до боли. Ему многого стоит сдерживать себя при очередном сбегающем взгляде вниз. Темном, не внушающим ничего хорошего, пробирающего до той самой запретной дрожи. Но он остановил себя у двери и должен остановить и сейчас — рано. Ещё рано. — Тебе ведь не холодно? Кэйси сдавливает рвущийся крик и быстро дает понять, что ей не холодно в поспешном немом отрицании. Деннис, как бы одобряя её, кивает, не стирая с себя прежний хмурый вид. Ему нравится, как она нема и покорна, как подстраивается под любые обстоятельства. Другая бы на её месте уже сошла с ума, и это так правильно, нормально по всем человеческим нормам. Другая девушка без этих затягивающих чернеющих глаз пыталась бы сопротивляться, завалила бы его вопросами, стала бы кричать, грозилась, билась, цапалась. Хоть бы и в окно выбросилась. Она — выходит за все пределы нормальности. — А сейчас — слушай внимательно. Деннис отходит от стола, опускает руки, сжимающиеся в кулаки, и Кэйси только с остервенелым напором думает — почему же дверь не сломалась, почему? Благодарна она может быть только за то, что в этот раз он к ней не подходит. — Мы выйдем из кабинета, и ты последуешь за мной, — продолжает он в назидательной манере, как и подобает учителю, обращает на неё полный убеждения взгляд, чтобы увидеть ответное понимание в её глазах. Но ему даже не надо на неё смотреть — это обжигающее дыхание бледным пожаром всё ещё горит и царапает её лицо, не дает увести его из этих тисков и не сдаться. — Просто не отставай и держись за моей спиной. Ясно? Кэйси с трудом отвечает ему кивком, хрустит у неё от этой сдержанности и нежелания в затылке. Что сейчас происходит — принудительно-добровольное похищение? — Если с нами кто-то заговорит по пути, отвечаю я. Молчи. Ничего не надо говорить. Деннис долго и задумчиво глядит на неё, перебирает в ней все уже прочитанные и увиденные мысли — кажется ей. Он не выдаст пошлое «хорошая девочка» сквозь сухие губы, он вообще ничего ей не скажет, только прожжет новой опасностью так ничего и не выданного, поджидающего её рядом с ним. За его спиной. Разве так ходят вслед за врагом? Она даже не спрашивает, зачем всё он это делает, и у Денниса от этого так сладко ведет голову, постепенно отбрасывается горький разум, и лишь инстинкты хищника подсказывают ему тихим, но назойливым шепотом, что всё это неспроста. У этой девочки за спиной плотный туман, в её глазах — сгустившаяся чернь жертв, которые слишком хорошо знают, что значит быть такими, как она. Но он её не обидит. Хотя кинь ей сейчас хоть демоническое, вывернутое наизнанку станцуй, и она, верно, начнет — плавно. Неуклюже, но завораживающе. В первый раз. Эта девочка танцевала бы для кого-то в первый раз. Он ненавидит себя за эти хлипкие тонкие образы, они на ней смотрятся жутко и грязно, грязь, убери её... Деннис смотрит на неё в упор с затаенной злостью, хотя это и не на неё вовсе — вглубь, на искаженное отражение собственных желаний. В ней они смехотворны и гадки, как в кривых зеркалах. Кэйси с трудом продолжает сдерживать дрожь. Ей сесть сейчас за стол хотя бы и выпить глоток воды, а потом — очнуться. В последний момент он смотрит на неё почти что с сожалением. Но невозможно спасти её от себя самого. Он прислушивается к стихающим шагам в коридоре. — Идем.

***

Всё — обман. Даже воздух, кажущийся свежим и обновленным, когда они выходят в широкие коридоры. Кэйси жалеет, что не знает ещё строения всей школы, в своей она бы уже просчитала всё до миллиметра и шага, сходящегося на нем. Но теперь только следовать ей за его спиной, наблюдать бритый затылок, подмечать сконцентрированную, до боли собранную походку — в нем столько нагнетающейся сосредоточенности, что впору взорваться. И его вполне ещё невинные просьбы и туманные желания, скрывающие за собой неясное, всего лишь мерцающие искры на верхушке этих не подожженных как следует фитилей. Кэйси не знает, может, она — тот самый крохотный обрывок огня, который однажды срывает всё, и прямиком отправляет в пожар. Ей только глядеть на его плечи. Почему везде так пусто? От пустоты этой — страх сильнее, выше, его и не надо кормить, он за свой счет и тешится. Ей не нужно теперь руки держать в молитве, но она готова найти каких угодно богов, лишь бы они заново её помиловали, спасли от неизвестного и странного, от вечной охотничьей лихорадки. Она неловко складывает руки вместе. Деннис идет, даже не оборачиваясь, тонкий слух ловит её девичьи легкие шаги. Он на неё как настроен, всеми повадками и реакциями. Если она повернется и побежит, сильный захват будет сзади, удушающий. Попытается обогнать его — к полу прижмет, точно. Кэйси на всякий случай смотрит вниз, на мыльное отражение обоих в нем. Стена рядом, но разве можно биться о стену? Только если ты сумасшедшая. Кэйси падает без звука, начисто лишенная всякой осторожности, и ей вправду становится больно — быстро кусает губы до кровавых въевшихся пятен и прибивается плечом к стене. Деннис оборачивается очень резко и порывисто, она не понимает, как он не ломает себе что-нибудь в эту секунду, но уже не может думать об этом, когда он оказывается ближе, приседает рядом и в нервном припадке хватается за неё, хоть изрядно и сдерживая себя. Пытаясь. Как и всегда. Он не знает, притворяется она или правда упала. Ладони на её плечах как клешни. Не дрожи. — Подняться сможешь? — спрашивает он с упорно скрываемым раздражением, хочет подхватить её за локти, но она вся как тающая — не сопротивляется и не дается. — Нет, — Кэйси выдыхает тихо, безумно, сама не понимая, что сейчас делает, ближе жмется к стене, как бы прячась, ожидая, когда та возьмет её. — Не могу. Её глаза смотрят прямо, раскрыты, но они до трещания в черепной коробке ему неясны. Он знает, что надо делать с теми, кто бежит и хочет жить, чувствует, как вести за собой сдавшихся и потерянных, но его ломает перед таким трюком — обескураживает такое простое бессилие. Он мог бы взять её на руки... Но как посмотрят на молодого учителя, в первый же день несущего на своих руках школьницу? И ладно, если бы та истекала кровью и была бы при смерти, но Кэйси Кук при виде другого человека, идущего к ним навстречу, выбьет свое право на преимущество грубой беспомощностью и недвусмысленностью ситуации — забрыкается как ударенная током. Об этом он догадывается сразу. Кэйси — определенно нехорошая, но крайне умная девочка. Если он потянет её силой, сначала не оберешься стонов, а потом и крика. И хоть школа сейчас почти пустынна, он знает, что в ней ещё ходят учителя и директор, приходят уборщицы. В итоге перед ней, сидящей на полу и подобравшей колени к груди, он оказывается беззащитен, а не она перед ним. Это заставляет его почти рычать от злости, от желания достать баллончик дрожит ладонь, сдерживаемая на её плече. С ними бессознательными — управляться проще. — Не притворяйся, — выдает он, не выдерживая, сжимая зубы, и на Кэйси отпечатано всё то же удивление, он не думает, что оно невиновностью вызвано. — Давай, не обманывай меня, — он ощутимо дергает её за плечи, и она по инерции поддается ему навстречу. Деннис пробирается сквозь нарастающий противоестественный стыд, но он не может прекратить. Не должен. — Иначе будет хуже. Кэйси молчит и замирает. Он хочет разодрать её в клочья. — Я же сказал, — шипит Деннис, приближается к ней, хватает крепче за плечи и подтягивает вверх. Кэйси оказывается зажата между стеной и ним. Она клонит голову к плечу и бесконечно думает, стараясь не жмуриться от горячности его слов и дыхания. — Не играйся со мной. У Кэйси что-то щелкает внутри — она несмело поднимает голову и смотрит на него очень близко. — Я пошутила, — она пытается улыбнуться и не заплакать. — Простите, видимо, вышло не очень смешно. Он запоздало ослабляет хватку, сбивчиво дышит как после стометровки и, не решаясь ещё отпустить, не зная, в какие дебри она его ведет, продолжает смотреть — пугать её этим, желающую спрятаться, выбивать заново это чуть было не потерянное преимущество, ставя её в тупик. Деннис не верит, что она шутила, он вот уже собирается смахнуть ладони с её плеч и приказать идти. Что-то держит. Этот сражающийся с ним взгляд, её очередная прекрасная обманчивость. Он мог бы заорать на неё, но молчание всегда действеннее, он видит, как она теряется из-за него, напуганная догадками и предположениями. Чьи-то сильные отпечатанные следы пальцев на руке проще стерпеть, обозначенность — легче, чем пугающая неизвестность собственного воображения, вместо успокаивающих очертаний подсовывающая неизведанный пока ужас, неиспробованный его вкус — смертельная сладость, мешающая даже сглотнуть, или дикая горечь полыни. Кэйси заглядывает ему за плечо, и эта перемена её взгляда больше, чем просто пугает его. Она кого-то увидела. Черт. Её губы приоткрываются, чтобы что-то сказать, и Деннис отскакивает в невозможной быстроте, с заходящимся в борьбе сердцем. Если они увидят, как он держал её за плечи и прижимал к стене — ему проще остановить это сердце, чем слушать его выбивающийся через рубашку стук. Она сильнее вжимается в стену. Деннис не хочет оборачиваться, но последовательная щекотка вдоль по его позвонку, горящие адом мысли не оставляют выбора. Он оглядывается, надеясь, что его очки не запотели, а разница в шагах между ним и его ученицей на пределе допустима. Он видит пустоту. Кадык на его горле дергается от вязкости сглатываемой слюны, в виски бьется свежая измученная кровь, что до назойливого и повторяющегося биения оседает тяжестью в голове. Он реагирует как можно быстрее, но уже поздно. Кэйси срывается с места. Она ведь пошутила. Всё верно. Кук бежит от него так, словно это последний в жизни её марафон, и не достичь финишной прямой раньше соперника равно смерти. Что ж, в таком случае она мало в чем ошибается. На Денниса наслаиваются воспоминания Зверя, сырая подвальная суженность стен и торчащих повсюду труб теперь мало отличается от скрипящего школьного коридора, они всё равно до общего содрогания в этом поле досягаемости одни, и пространство сужает их до жалких точек, то невыносимо сталкивая, то заново отдаляя. Он сильнее её, быстрее, и ему уже остается протянуть руку, чтобы коснуться и рвануть на себя. Деннис слышит её сумасшедшее дыхание, вусмерть сбитое, видит эти подрагивающие плечи сквозь пелену распущенных волос, это горькое отчаяние разносится между ними по свистящему воздуху — о, ему бы было жаль её, будь он глупым Барри, желающим занять свет даже сейчас. Но Барри сейчас с позиции Денниса где-то на той же линии обрыва, где и Кэйси, и лишь ему дано одного из них сталкивать в пропасть, другого — прижимать к себе. Она очень, очень сильно разозлила его, и в этот раз одними словами дело не обойдется. Деннис пытался быть хорошим, но испуганная Кэйси просто не оставила ему выбора. Он не будет больше спрашивать её о дрожи — он заставит её трястись. Деннис цепляет её за плечо, намереваясь сжать и остановить навсегда любой импульс, ведущий её к этой глупой смелости. Кэйси, оказывающаяся в его хватке прямо на повороте, ещё немного и ушла бы в эту вязкую тьму. Не обращая на утягивающие назад пальцы Денниса, и на другую руку, целящуюся на талию, она набирает больше воздуха в избитые легкие и выдает одним порывом охраннику, сидящему на посту: — До свидания, мистер Патерсон! Деннис вынужденно уходит за поворот, прячется за стеной, поднимает дикий взгляд на часы: время вышло. Он не может сейчас задерживать её больше положенного, особенно при свидетеле. У него слабеют руки, ногам хочется сорваться скорее, но он лишь смотрит на уходящую фигуру Кэйси, старающуюся не оглядываться. Всё в нем трясется от измождения. Охранник недовольно складывает губы и отвечает ей, что он — мистер Крэйг, но Деннис мало способен это слышать сквозь толщу воды, он слушает только свои кричащие упущения. Схватить, разорвать её, не дать даже и шага сделать вперед, лишь позволено — к нему, назад, и один оставшийся у него больной разум стонет побитым зверьком и просит остановиться. Подождать хотя бы того, пока она скроется за дверью. Она исправляется на «мистер Крэйг», извиняется и хватается за ручку. Вены на руках жгутся, одно неизвестно — как только не разрываются от натянутости его кулаков? Она уходит, и Деннис прикрывает зудящие глаза. Собраться. В последний раз. Он должен успеть. Он выходит из-за угла ровно через пять секунд. Деннис считает. Он кивает охраннику, и Крэйг улыбается ему, вежливо прощаясь. Деннис отвечает ему сдержанно, но выверено — придраться будет нельзя. Нужно будет завоевать доверие здешних работников, пробегает у него это сквозь. На доверии и строятся горы чужих трупов. На школьном крыльце задувает ветер, у выходящего туда Денниса сводит ноги от несовершенного бега, но он заводит руки за спину, как прежде, приподнимает чуть голову и смотрит, как будто бы та, за кем он гнался, не попалась в пасти другому. Это — неутоленный голод, азарт в его скользящем, размывающемся лице вдоль по стеклу, через которое Кэйси с жадным испугом наблюдает. Иные его не увидят, но Кэйси — чувствует. Он с удовольствием набросился бы на эту машину, повторяя свой старый трюк. Эта сдержанность и превалирующий разум над инстинктами каждый раз заставляют его страдать, дожидаясь нового часа. Он дождется, в тесной клетке из сковывающих правил однажды если не порвутся, то набухнут прутья, давая немного свободы. Не для того он добирался извилистыми путями до Кэйси Кук, чтобы распахнуть зажатую ладонь. Ей может показаться, что она выбралась отсюда, как давно уже выбралась из подвала, поломанная и уставшая, но вся правда в том, что не быть ей на свободе уже никогда — отсчет ведется с момента встречи их взглядов в автомобиле. Вечное преследование зарождается обычно бессловесно, болезненная тяга с отсутствием прикосновений и наличием одинаково холодной температуры. Согреться бы — да нельзя. — Кто это, Кэйси? — спрашивает дядя Джон и отъезжает. У Кэйси сердце ухает и ударяется куда-то вниз. — Наш новый учитель математики, — отвечает она бегло и откидывается на пассажирское кресло. Всё тело трясет. Впервые она хочет, чтобы дядя не останавливался. Она судорожно прислушивается, стараясь сильно не вертеть головой. — Всё в порядке? — бубнит он себе под нос, осматривая руль. Заткнись. Замолчи. Хоть раз в моей жизни, захлопни свои мерзкие губы... — Да. Всё в полном порядке, за исключением того, что сейчас бы она не отказалась выскочить на проезжую часть и дать прослушать Джону последовательный хруст своих костей под чужими колесами. Она чуть не задыхается, когда видит, что ручка двери поддается, и поспешно выбегает наружу, в обманчивый дом. Воспоминания нашептывают, цепляются за плечи подобно недавним пальцам Денниса, она хватается за них в панике и дышит. Ей нужна кислородная маска. Кэйси бы засмеялась, если бы было с кем, но пальцы соскальзывают ниже, его прошлое присутствие — неряшливыми вмятинами на её одежде. Она поправляет и цепляется за свои плечи, начинает раскачиваться на кровати, как умалишенная, и её трясет. Она не может даже заплакать, засмеяться — удариться в истерику, кидаться вещами в стены, бить себя и царапать, физическими ощущениями затмевая тяжелый психологический ком. Пожалуй, уже психиатрический. Она просто хочет, чтобы всё это исчезло. Пальцы больно катаются по плечам, Кэйси неразборчиво шепчет, жмурится и продолжает качаться — как ребенок на чьих-то призрачных руках, убаюкивающий себя сам. Если бы это был сон — было бы ей сейчас так страшно? Спрашивал бы дядя Джон о мужчине, стоящем на крыльце и лишь дожидающегося? Дожидающегося — чего? Кэйси падает на кровать и даже пытается плакать, вычленить это из себя. Выходят беспомощные хрипы, которые она зажимает ладонью. Кого? Она кусает кожу, вытирая наконец покатившиеся слезы, от чьих соленых отметин ей не становится легче. Тебя. Кэйси закрывает глаза, она надеется, что слезы способны смывать образы, как океаны топят под собой людей и города, и она так горько, слезно ошибается. Патриция в воспоминаниях, яснее, чем вся её жизнь, беспощадно задувает свечу и с располагающим безумием, чуть кривой улыбкой, смотрит на неё. Не вгрызается глазами, как Деннис, но остается пугающим напутствием. Пророчеством с похоронной открытки. В лучах солнца мы обретем свою страсть. В лучах солнца мы найдем свое предназначение. Через зашторенное окно в её комнате наконец пробивается слабое солнце.